Когда-то солнце светило в окно и в луче золотистом плавали корабли. Я на кровати сидел, ловил корабли губами и глотал. Помню, что бабушка вошла, сказала - Санечка, у тебя живот больше тебя и светится, и шевелится, что ты проглотил?

А я ответил - солнечное море с кораблями. И меня штормит, что делать, бабушка?

Она молча взяла меня за шиворот, отвела в чулан и сказала - посиди в темноте, может, поможет...

Сижу в чулане, свечусь, колышет меня из стороны сторону, как лампочку на столбе фонарном в бурю.

Здесь, на границе степи и моря, где мы живём, бури часто проносятся. Вот сижу, раскачиваюсь, свечусь на весь чулан и жду, когда эта ерунда закончится и чем.

А бабушка опять входит, и голос сердитый - Шурик, не нравишься ты мне, может быть, я тебя потрясу? И как начала меня трясти, как начала...

Вспыхнул чулан радугами, корабли заскользили сикось-накось, а старуха вовсе и не бабушка никакая, а тоже я, только старый - старый, и на бабушку похож.

Вот мы смотрим друг на друга, и делать нам нечего. Чем все закончилось, не скажу.

Вечером, когда родители вернулись с работы, они искали меня, искали, а бабушка им возьми да и ляпни - нет Шурика больше. Я вместо Шурика.

Мама поплакала, погладила бабушку по голове, папа курил свой "Кент" до ночи, валерьянку они пили, или что ещё, не понятно было, потому что пахло ландышами.

К утру всё устаканилось.

Так с тех пор мы и живём, втроём. А куда Шурик делся, никто не знает.

Когда же срок пришел бабушке помирать, она благополучно отошла.

Похоронили её, вернулись с кладбища, я сижу на кухне, картошку ем, ещё которую бабушка приготовила.

Но на меня никто не среагировал, вроде это в порядке вещей, чтобы я неизвестно откуда вернулся и сидел, ел, и не пропадал никуда вовсе.

По бабушке я не скучаю. Потому что вижусь с ней... да я просто живу в постоянном её присутствии во мне! Такие вот дела.

Ну да, помню, Розка эта... коза соседская... Я тогда в деревне гостил, когда бабушка ещё живой была. Ну, значит, я гостил, ходил везде, где можно было, укроп там рвал для окрошки, огурчики с луком, морковку за хвостик из грядки дёргал... А потом бабушка меня послала в погреб.

Ну, кому это понравится - в погреб, да там паутины километры, и ещё эти, как их, коси-коси - ножки, ну точка такая с шестью длинными лапками, щекочутся, если на тебя забегут...

Так вот я бабке говорю - какого черта, я туда не полезу. Она отвечает - тогда иди, погуляй, Шурик, я пошёл и гуляю, а тут эта коза. У неё бант розовый ещё над ухом, капроновый такой. Её потому Розкой и звали, что бант как розочка розовый.

Я задумался об эротике, нам на сочинении тему такую перед каникулами давали, "Эротика в произведениях поэтов Серебряного века". Стою я, и вспоминаю, как описывал длинные каналы Венеции, по которым гондолы туда - сюда, туда - сюда, и с них девичьи голоса доносятся, и вскрики гондольеров, и звуки поцелуев под нервную музыку скрипки... Тут эта Розка, коза такая, подошла и... приложилась ко мне, зараза, своей башкой, она мне как раз по самое то самое, меня аж заколдобило. Стою, словно аршин проглотил, и перед глазами розовый Розкин бант трепещет, потому что трётся она об меня и трётся.

А тут бабка моя вышла на крыльцо и как закричит:

- Шурик! Шурик, не обижай Розку!

- Я? Да чтоб я Розку? Да какого черта, я Розку-то, ... - И я в ответ: - какого черта ты орешь! - как заору. Тут всё стразу и прекратилось. А - что всё? А вот то самое и прекратилось. Одни воспоминания остались. Лучшие воспоминания за лето. И когда нам опять сочинение писать велели, про то, как мы лето провели, я всё это и описал. А мне поставили... да ничего вообще! Вызвали в учительскую, и русачка противно так сказала:

- Рик, и что это ты вдруг пишешь, как тургеневская барышня?

Так я от неожиданности сам ей ответил:

- А че Вы, Роза Витальевна, меня сюда пригласили, чтобы - что?

Ну, посмотрели мы друг на друга, как в афишу коза, и она мне трояшник влепила. Молча.

Так я с тетрадочкой в клюве и пошёл по коридору. Тоже молча.