|
|
| Вывернутый наизнанку
столбик пупка ходил, как поплавок над
безумной рыбой, наворачивающей круги.
Волны перекатывались слева направо и,
слева же, вздымался бурун, маленький и
остренький, словно рыбка выставила
локоток, стараясь справиться с
наворотом очередного круга. Наконец, ей
удалось затормозить движение, и, видимо,
сорвалась она с крючка. Боль приутихла,
поплавок замер, локоток убрался
вовнутрь. Четыре глаза отпустили
последнюю волну, шторм затих.
Хозяйка живота улыбалась, а ее мужчина осторожной ладонью огладил купол – атласный снаружи, твердо-живой внутри. – Пупок уже не спрячется? – спросил мужчина. – Не спрячется. Он теперь опустится ниже, когда Малыш надумает выйти, – ответила женщина. Минут десять Коля и Вита общались со своим первенцем. – Запомни число, – Вита озабоченно помолчала, – какое сегодня? – Двадцать первое апреля. – Зашевелился! Ему надо двигаться. Он так кислород себе добывает! Чем больше ему будет нужно ветра, тем активнее он будет. Понимаешь? – Ну, гулять станем, чтобы больше кислорода. – А ты понимаешь то, – Вита побледнела, – что мы будем гулять снаружи себя, а он … внутри меня! И вот такие штуки будет выделывать живот. Думаешь, мне это как? – Да ведь он маленький! – Пока маленький. Его там все больше, это я – маленькая, а он – растет, и ему тесно, он локти выставляет, видел? Тебя это умилило. Но – это ему во мне тесно, это меня он изнутри расталкивает. А ты – умиляешься?! Вита погладила живот слева внизу, оттуда отозвалось, остренько локоток выставился. Или пяточка… разве разберешь? На улице воздух был упоительно сиренев. Душные облака застывали и радовали глаз концентрированным цветом. Пробегали под ногами красные кошки тюльпанов, игрушечные барашки гиацинтов. Ему сладок был воздух, он запах ощутил его и вкус. Обнаружил, что видит барашка то розового, то другого какого-то, то опять розового. Иных он от розовых отделил, потому что иных она определила, сказав – фиолетовый, почти черный гиацинт! – И ему стало душно, его сдавило волной ее страха, от которой его кожа поджалась, а дыхание прервалось. Он запомнил, что барашек – это еще и гиацинт, если розовый – сладко, фиолетовый – дышать трудно и холодок по коже. И он запомнил ее интонации: – почти черные гиацинты звучали как вопль о пощаде, громкая жалоба, крик о защите. Второй голос, не ее, а того, который рядом, спасающе и непонятно произнес: – Это всего лишь красивый цветок, забудь, не якори фиолетовым себя и малыша! Забудь. – Он видит через меня, – сказала Вита. – Он внюхивается. Я чувствую. И он понимает про гиацинты. Он чует мое горе! – Не мудри, – успокаивающе сказал Голос, который рядом. – Он не может ничего понимать и чувствовать о том, о чем ты сама уже плохо помнишь. Малыш мягко тыкался внутри живота, как тычется лбом собака в ладонь. – Хорошо, – сказала Вита. – Ему сейчас хорошо, и когда он не похож на обезумевшую рыбку, мне тоже хорошо. Он тычется в меня носом! Он в такой позе, что носом не может, – произнес Голос, который рядом. – Это не носом, лбом. Головенкой. И легла на голову Малыша дополнительным и вопрошающим теплом его рука. Сквозь купол с листком ладони Малыш ощущал мир, в котором его не было. Мир был странным, в нем быстро и громко двигалось, и все, что было не она, его продолжающая, было чужим. Посягающим на нее. Малышу не нравилось, что она часто отвлекалась от него, пропадала среди иного. Особенно раздражало, когда она сжималась, и где-то глубоко и низко трогала похожее на нее же. Вроде волосы гладила, но где, куда она тянулась? Волос было много, и они не были неподвижны, как вверху, а уворачивались, и влажно прикасались к ее щеке, или колену, остро прихватывая руку. Тогда она вскрикивала, пугала Малыша обжимающей теснотой, криком сдавливала. Это называлось «не дергай тигра за усы», так определял Голос, который рядом. Она отвечала – не может собака вреда мне причинить, собака понимает! У Малыша постоянно возникали сложности, смысла которых он не понимал. Например, барашки, которые розовые гиацинты, были сладкие, а фиолетово-черные барашки были опасны холодным сжатием. Тигр, которого «за усы не дергай», был собакой «не приносящей вреда», которая «понимает». Почему же тогда она вскрикивает, руку отдергивая? Голос, который рядом, не всегда защищал, а делал иногда так, что она напрягалась, бежала, Малышу тогда становилось тесно, жарко или холодно, он двигаться начинал, судорожно сопротивлялся ей, плохо реагирующей на Голос, который рядом. Почему? С каждым новым днем Малыш все лучше понимал ее, ему нравилось, что она выбирает места, где много барашков – гиацинтов, облаков сирени и кошек – тюльпанов, «у них ушки глянцевые, как не у кошек, им жесткой шерстки недостает», бормотала, присев на корточки. Эта ее поза тревожила Малыша, он оказывался близко к месту, где Вита заканчивалась. И тогда Голос, который рядом, звал ее: – Мамочка! Мамочка, поднимайся, а то китайчонка родишь! – Почему китайчонка? – Потому, что в Китае, – объяснял Голос, который рядом, рожают на корточках. Над горячим кирпичом! Малыш твои приседания поймет как приглашение, и заторопится… – О, – сказала Мамочка, – О! Он тебя слушает! И еще хочет… – Я? Еще? Я вообще ничего не хочу, – подумал Малыш. – Вы там все двоите, одно есть одновременно другое, и еще там есть это, волосяное – мокрое – острое, отчего Она отшатывается, оно сразу тигр и собака, два в одном! Два в одном, лижущее, кусающее и… перхоть убивающее, оно все понимает! Не хочу я к этому. Еще чего! Малыш взбрыкнул протестующе. Мамочка аж присела. – Ух! – сказала Вита. – Он меня саданул из-за этой собаки. Почему он ее не выносит? Ник, ты купал Фимку шампунем, два в одном? – Угу. – Вот! – сказала Мамочка торжествующе – вот! Малыш не переносит шампунь. Он будет грязнулей! – Откуда ты знаешь? Как он может уже что-то не любить? – А он меня стукает всякий раз, когда речь заходит о Фимке, обо всем, что с собакой связано. Ни погладить псину, ни шампунь в руки взять. А когда я облокачиваюсь на подушку с тигром, – вдруг добавила, – и взгляд расширился: – О, Ник! Он думает, что тигр и собака – одно и то же! – Не фантазируй, – сказал Голос, который рядом, он же Коля, и Ник, – Малыш еще амеба, он не думает. – Так, – подумал Малыш, – я это вообще что-то! Дитя, Малыш, Наш толстенький, Драчун, Хулиган, Заинька – Солнышко, и вот еще Амеба. Да… этот Ник, Коля, Голос, который рядом, – полный крези. Она все о нем правильно знает. Что же мне делать? С ними… … Когда она ложилась спать, Голос, который Ник, который Коля, Который Голос который рядом, мешал дышать Малышу, жить Малышу мешал, врывался в нее, входил в нее, вползал … пока она ему позволяла. Почему – зачем она позволяет, а сама плачет из-за этого, приминающего его, Малыша, жизнь. Не делала бы она этого с Голосом, который рядом! Стоит отдалиться Голосу, который рядом, когда вообще исчезает он, дышится вольно, и она спокойна. Пока о Нике не подумает. Вспомнит о Голосе, который рядом – и сразу напрягается – Где он, думает, с кем? И так далее… Кошмар этот Ник. Он нам с мамочкой мешает, мешает. А Вита… жалеет его. А не меня, не меня? – пугался Малыш. Особенно раздражало Малыша настойчивое ожидание, которое Ник и Вита громоздили с утра и до утра последние дни. Время – все чаще это слово врывалось в Малыша, заставляя сжиматься: «Время пришло! Уже скоро! Не пропустите время!». Малыш ощущал время как мамочкин страх. И пугался. Вита тонкую руку вытягивала, обхватывала запястье колечком пальцев правой руки и говорила, тревожась, Нику: – Ну, просунь кулак через колечко! – Кулак не пройдет, – сокрушался Ник. – И тогда они возьмут ножницы – чтобы просто разрезать. Без анестезии! – С ужасом шептала Вита. – Но ведь не обязательно, – кости у всех расходятся, и у тебя разойдутся. На два сантиметра! – Успокаивал Голос, который всегда рядом. – Всего на два! – Почему ты думаешь, – спросил Ник, – что голова малыша – как мой кулак? – Потому, – отвечала мамочка, – что ты отец его! … – Так, – подумал Малыш, – мало того, что Голос, который рядом, это Коля, Ник, Гад, Любимый, он еще и – Отец! Вот почему он меня поджимает! Наверное, и дальше… собирается. Что собирается? Что они вообще такое говорят, при чем здесь моя голова, его кулак, ее колечко, и – ножницы! И ужас, ужас, которым она меня стискивает, последнее время… Прямо выталкивает.… Ой! Да ты что делаешь! По-че-му-ууу. Я не хочу, – подумал вдруг отчетливо и спокойно Малыш. Я не хочу туда, куда она меня выталкивает – к этому Гаду, Отцу, Голосу, который рядом. К собаке. К ножницам. К горячему кирпичу. Они говорили, вдруг я стану китайцем, когда наступит время. Я времени не хочу… наступления! Корточки! Пусть не садится на корточки! На корточки нельзя. Что делает, что она делает! Вита, присев с трудом на корточки, застегивала босоножек и, удивляясь, смотрела, как под ним натекала лужица. – Все. – Сказала она себе. – Все. Это конец. Медленно, очень плавно поднялась и сказала Нику: – Вот. – Показала на лужицу. – Что? – Началось. Время! Малыш напрягся: – Уф! – Себе она сказала: «Конец». Нику: «Началось». А – мне? Что, конец начался? Малыш заерзал возмущенно, – мамочка возмутительная трусиха, – ну, началось что-то, конец, а дальше-то что? Ему – что делать? Родители его, путаники несусветные, странно себя повели. Она в постель легла. А он пошел в гараж, машину готовить. Чтобы ее из постели вытащить и в машину посадить. Зачем? Вот он ведет машину и говорит: – Родная, раз началось, скоро все кончится, мужайся, ласточка моя, я с тобой, не бойся, все будет хорошо! Мамочка вся топорщится, изумляется, то сжимает Малыша, толкает, то затихает расслабленно, подышать дает. То опять взашей, и дыхание прерывает, и сама не дышит, а потом вообще сжалась в комочек – не повернуться, не шевельнуться Малышу… Малыш противился, упирался, цеплялся за мягкое, но оно, мягкое это, внезапно твердело и уходило из-под цепких пальчиков. Толкало, опять приминало и что-то кожу обволакивало, липло, а привычное, теплое и жидкое, исчезло. Удобно и мокро больше не было, а только страшно, сухо, шершаво, потом темно, и скользко, и удушливо… – А-А-А-А – удивленно и певуче прокричала Вита. Ник газ прибавил. – У-У-У-У – тянула Вита… У Голоса, который всегда рядом, дрогнула рука с тормозом, и угодила по затылку Малышу. – Ах, – сказала Вита. – Не бойся, Ник, мы успеем. Но – а почему он больше не толкается?! Он перестал…! – Еще чего, – подумал Малыш. Еще чего! Я уже все понял. Не хочу. Я не хочу к вам, к собаке, которая все понимает, которая тигр, которую можно дергать за усы, которая пугает. Потом колечко, ножницы, кирпич горячий, по затылку вот уже дали… Ужас – ужас – ужас – мужественной будь, начало, которое скоро кончится. А я? Что? Не надо… Мне – туда не надо. Меньше чем через час окровавленного Малыша вытащили безжалостные осторожные сильные умелые руки на Божий свет. И Малыш протестующе закричал. – Вот и все, – сказали руки, – какой горластый! Посмотрите, мамочка, – лихой казак, с чубом! Вита увидела орущего лохматого маленького Малыша и вдруг поняла, что он – не хочет, протестует, скандалит. – Солнышко, – сказала Вита, – не бойся, – маленький, я тебя всему научу! Ты только не бойся. Я люблю тебя! И Малыш узнал ее голос. И поверил ей.
2002, апрель |
||