|
|
 |
|
|
|
|
|
| I Стремясь к конечной точке мастерства, осенний лист желтел, краснел, и все же еще непожелтевшая листва ему твердила: “Как-то непохоже твоё пятнисто-рыжее лицо на золотисто-алые закаты. Прости, дружок, но мы, в конце концов, в твоем немастерстве не виноваты”. Осенний лист, краснея все сильней, от старости по краю подсыхая, в один из незапомнившихся дней побрел, куда несла его лихая. Он двигался по изморози стылой ползком, бегом, подчас ходьбой унылой. II Ползком, бегом, подчас ходьбой унылой крючков и линий гибкая строка на лист ложилась. А потом спросила: “Я здесь надолго? Ты, наверняка, меня великой сделаешь, кудесник?!” Добавила: “Я щедро отплачу. Захочешь, мы, поэт, с тобою вместе поедем к морю”, - хлопнув по плечу. Бесцеремонность строчки горделивой хозяину по вкусу не пришлась - охватывает пламенем игривым листы измятые. Едва спаслась строка проворная, из груды большинства сквозь буквы продираясь и слова. III Сквозь буквы продираясь и слова, о запятые, острые кавычки изрезавшись, во имя торжества себя самой, а, может, по привычке, идея, от пролога взяв разгон, преображаясь на ходу в идею для кульминации, меняла тон и поражала мудростью своею. И вот последних несколько страниц к логической развязке эпилогом... Споткнулась, пошатнулась, пала ниц, разбившись у концовки на пороге. Капризен гений стихотворной лиры – то полон сил, а то совсем без силы. IV То полон сил, а то совсем без силы, взрываясь громом, выжатый в дожди, то ласковый, то грустный, то спесивый лучом весенний месяц проводил по струнам облачной виолончели. Распространяясь звуковой волной, переходила в плавное свеченье и изгибалась радужной дугой мелодия дождей и вдохновенья... Ну, вот и все. Тихонько отложил виолончель. Он думал, - на мгновенье... Но больше к ней уже не подходил. “Иссяк в дожди”, - судачили одни порой, зарывшись в ворох болтовни. V Порой, зарывшись в ворох болтовни, тщеславие себя воображало изящным мотыльком - горят огни, кружат цветы, вальсируя по залу. А после замирают, обратив немые взоры к мотылька движенью: “Смотрите, как он дьявольски красив, и слог его достоин восхищенья!” “Корявый лепет этого жука меня смешит! И как же непохоже он подражал полету мотылька”, - разрушена иллюзия. И что же? Съедает мотылька ропуха злая, как червь, через желудок пропуская. VI Как червь, через желудок пропуская обиды липкой комья сквозь себя, их запивала зависть молодая слезой, из чаши злости пригубя... Обид и слез тягучее смешенье у зрелой зависти в горючий яд несправедливо-желчных исторжений преображалось, источая смрад... Перекрестившись дряблою рукою, дрожа бессильным телом, клевету возводит зависть старая, клюкою свою отмерив смертную версту. Глядит назад - пустырь, гнилые пни, бездарные, потерянные дни. VII Бездарные, потерянные дни вселились серой однотипной стаей под крышу, где давно уже сродни им жители другие обитали. Прокуренный и мрачный пессимизм сидел, ногой болтая, у окошка. “Да я не пьян, - ворчал алкоголизм, - сегодня только, и совсем немножко”. Обжорство поедало свой паек, себя возненавидев за себя же, безделье коротало свой денёк самообманом и любовной кражей. Там жалобы слезливые витают, когда тоска у лени занимает. VIII Когда тоска у лени занимает, - “Должок, клянусь, голубушка, отдам. Спроси, хоть у любого, каждый знает - в долгу у лени оставаться – срам”. То лень доверчиво своей подруге: “Ну ладно. Только скоро, не тяни”, - оказывает вечную услугу. И долга ждет. Бегут за днями дни. И вновь тоска берет в должок у лени. “Ну что ж, возьми”, - уже не спорит лень. Усевшись в кресле, подогнув колени, она мечтает, что наступит день, когда она покинет ленный мир, ширококрылой птицей воспарив. IX Ширококрылой птицей воспарив, пронзая грудью ледяные массы, закинув голову, глаза закрыв с божественно-восторженной гримасой, фантазия, влекомая собой, неслась к тому, чего не существует: ей виделся серебряный прибой из белых звезд снежинок и сосулек, окоченевший юноша с мечом рукою ледяной поднять не в силах свои доспехи, дева за плечом, которая его заворожила. Фантазия пронзит стрелою стужу, натягивая тетиву потуже. X Натягивая тетиву потуже, играет луком в пухленьких руках амурчик. А потом он станет мужем, он вырастет, и после в дураках окажется.... Но может быть, поэтом начнет писать красивые стихи о том, что повидал на свете этом, которым не поверят дураки. О глупости своей еще не зная, они поэта “бездарь” назовут, а после, проводив до двери рая, поэту с опозданьем воздадут: “Поэт стихами страстными палил, себя же незаметно подстрелив”. XI Себя же незаметно подстрелив и обнаружив рану только после объятий трав и запаха земли, щекочущего вздрогнувшие ноздри, подумал: “Неужели это все? Совсем нестрашно и совсем спокойно. Куда-то так легко-легко несет в круженье листьев, неба. Ну, а больно немного там, где сердце порвалось, не выдержав последнего патрона обоймы из того, что довелось увидеть, пережить... Беззвучным стоном вплеталась боль в строку словесных кружев, что видно изнутри, но не снаружи. XII Что видно изнутри, но не снаружи... Когда б ответ попробовать найти, тогда б, как не крути и не верти, а получился б разговор досужий о разнице в подходах и пути логически-дискретных рассуждений, о цифре вероятных совпадений... Ты с этим, братец, лучше не шути. Но если б тот же задал ты вопрос поэту в тихой искренней беседе, тебе поэт, пожалуй, бы ответил дискретно-нелогически всерьёз: “Я – есть стихи. И я, сомнений нет, - в своих стихах земные звук и свет.” XIII В своих стихах земные звук и свет, осеннюю листву и вдохновенье, красивую идею и ответ вне логики, зато в воображеньи; проворную строку, дождливый май, плечом к плечу тоску и лень поставив, фантазии позволив: “Полетай!”, и в сердце бессознательно направив сто первый выстрел боли от любви и боли от щемящих состраданий; пересчитав потерянные дни несбывшихся когда-то ожиданий, сложив в один классический сонет, соединит в одно земной поэт. XIV Соединит в одно земной поэт свой первый шаг и стих неровный с последним вздохом, безусловно о том не ведая, в сюжет романа или сборника стихов. А после грустно иль с улыбкой перечитает и, ошибки не исправляя (как же без грехов?) изящным легким росчерком пера на титульном листе в кавычках знакомое, как старая привычка, напишем “Жизнь”, подумает “прошла”. Он в жизнь играл, а думал, что в слова, стремясь к конечной точке мастерства. МАГИСТРАЛ |
||