М-м-медленно,
       м-м-медленно,
             м-м-медленно
из под земли и камней
тянется к свету молебельно
нежною силой своей
семя душистого агнца –
тонкий зародыш цветка.

М-м-медленно,
       м-м-медленно тянется
к жизни…
       А жизнь коротка.

Ты подуй, подуй, ветерок.
Не гляди с утра на восток,
глаз усталых в щёлки не щурь,
не гони вчерашнюю дурь,
сотрясая белой главой,
ветер-богатырь удалой.

Полети-ка, ветер, туда,
где шипит прибоем вода,
да приляг на влажный песок.
Не гляди с утра на восток.
Растянись вдоль моря собой.
По руке прозрачной прибой
пробежит вопросом немым:
«Ох, тебе ли быть удалым?»

Поставить точку. Послесловье,
пожалуй, никому не нужно.
Зачем томить слова, натужно
их собирая в изголовье

уже недышащего тела
любви холодной, неподвижной,
ей повторяя еле слышно:
«Прости, любовь. Я не хотела…»?

* * *

О, юности забавные уроки...
О, юности напыщенный язык.
Он не родит пронзительные строки
и не сорвётся в онемелый крик,
не от восторга голову закинув,
с усилием жестокие тиски
дрожащими ладонями раздвинув,
освобождая уши и виски.

Он не расскажет небыли и были
о той любви, которая века,
юнца не замечая на кобыле,
на кляче посещает старика.

А завтра точно будет лучше, –
как все с начала, как с нуля.
Сойдутся, предоставив случай,
на небе звезды, и земля
простит ошибки, позабудет
плевки и битое стекло...

Все будет лучше, точно будет...

Дожди прошли, и замело
сугробами тяжелой грусти
порыв вчерашний и восторг.
В глазах – тоска, на сердце – пусто,
а на листе – немного строк.

Следуя взглядом
Сквозь щелку штор проходит лучик света
и движется по комнате бесшумен.
Он не услышит вас, не даст ответа, –
он глух и нем, и, может быть, безумен.

Он шевелит ворсистые ковринки,
скользит по глади старого комода.
И те, из осчастливленных, пылинки,
которых он коснулся мимоходом,

из неприметной массы мутно-серой
теперь преобразились ненадолго
во что-то раздражающее нервы
своим напоминанием о долге.

Она сломала коготь, зацепившись
за проволоку ржавую, – темно...
Летела пташка малая, влюбившись
ослепнув, и, ударившись в окно,
упала, в кровь висок стеклом изрезав.

Ей почему-то суждена была
любовь из поржавевшего железа
и голову разбившего стекла.

Беседу календарь ведет с тетрадью,
гордясь своей настенностью прибитой,
тетрадь ругает старой грязной блядью,
иcчерканной, измятой, неприкрытой.

Усталая, зевая после ночи
бессонной под неистовством поэта,
тетрадь одно, поспать немного, хочет, –
"Отстань, дурак настенный. Дела нету

мне до твоих тоскливых поучений
про циклы, календарный ход событий...
Мне ночью продолженье приключений
терпеть, – листов на десять может выйти".

На стеллаже стоит портрет
ее любовника и мужа.
А там: любовник – не одет,
скупой супруг – суров, как стужа.

Любовник, жарко обхватив
рукой ее бедро в постели
нашептывает лейтмотив
из сладких слов...