Григорий Марговский. ИЛЬЯ ЗЕРЦАЛИН

Хотя, по правде-то, куда уж ниже:
библиофильский погреб, Тель-Авив, -
суть подсознание твое, учти же:
рискуешь ты - червя в него вживив!..
В подкорке сей свояк Вильгельма Телля
меня приветил, кладов не суля -
но в плод запретный метким оком целя,
свисающий с ветвей Добра и Зла.
В нем чудом теплилась любовь труверова
к трухлявым фолиантам, ну а то,
что в Герцля, а не в Кальвина уверовал -
так это токмо фатума лото;
в пятидесятых - вместо евразийца
(завербовал его один друган) -
киббуцником решил преобразиться:
ни дать, ни взять - как Рейхлин Иоганн!
Поочередно молча мы - ни вздоха -
как в торичеллиевой пустоте,
торчали средь руин Захер-Мазоха,
Бретоновых и ждановских статей...
Тут в спайке со Спинозовой доктриной
отлеживался краковский гроссбух,
карманный справочник по эндокринной
системе - щитовидкою разбух;
в энциклопедии наукоемкой
эпохи Щорса сплошь кишел жучок,
а Бендер бредил золотой каемкой:
обложечка - лощеный пиджачок;
и, чопорно над ширпотребом высясь,
не выдав плебсу кулуарных тайн,
на Цвейга вдруг прицыкивала миссис
какая-нибудь там Гертруда Стайн...

О, Йоханан-предтеча, этих глыб ты
не сдвинул бы - не будь ученика!
(Готического шрифта манускрипты
он, впрочем, попридерживал пока).
Посланец Базеля стал обретаться
за выслугу в каморке наверху;
привык я с ворохом интерпретаций
к нему наведываться, сдув труху.
Речь заходила ли о Чингисхане
или о плане чесануть в Квебек -
я все сбивался на стезю исканий:
пятнадцатый меня мурыжил век.

Мой бренный мозг беремен был набором
тех цифр -1, 4, 9, 2 -
что правили исторьософский форум,
вступая в Христофоровы права.
Вещал я: Старый Свет успел приесться
изгоям, источавшим реки слез, -
вот почему отплытье генуэзца
с изгнаньем из Испании слилось;
а то, что кошелей тугонабитых
не прихватили ссыльные - так ведь
зато Свободы Идол не гнобит их:
к нему хоть все меньшинства присоседь!
Решающее Торквемады слово
я увязал, не дуя и в ноздрю,
с концом тысячелетия седьмого
по византийскому календарю;
эдикт мильенаристский столь огулен
и к сарацинам, и к евреям был,
зане у новгородских загогулин
прорезался ветхозаветный пыл;*
да и латиница - от семисвечья
вся фитилями литер запылав -
сулила инквизиторству увечья
и царствам предрекала переплав;
недаром Пико делла Мирандола
на Апеннинах бредил каббалой
и Рейхлин брус ивритского глагола,
корпя, обстругивал за слоем слой...**


	Завидя подмастерье, бедолага шипел, как поливаемый карбид, все зверствами корил меня ГУЛАГа - аж зенки вылезали из орбит: “Атэм, русим, - тоталит сталинистим! (Все москали - пособники Сосо!)” - “Окстись! Под Ильичом - и тем не чистим себя уж лет пятнадцать. Это все - проделки пасквилянтов “Маарива”;* левацкая вихляста шантрапа: с хамасовскими шейхами игрива - нас водами фекальными кропя!” - “Хомо советикус! - ярился Пелед, - майн либен мутер повторяла мне: евреи из России гладко стелят - да жестко спать! Нас Аушвиц в огне не переплавил - удалось домчаться до яффского причала со всех ног... И что? - Нам русские кидали: “Наци!” Ты думал, у меня склероз, сынок?” - Но тут я вздыбился: “Будь мой папаша столь мелкопакостен и мягкотел - тогда едва ли разжилась бы наша семья бутузом, что накласть хотел на Джугашвили: благо - тот лет десять как на подмостках Пуримшпиля сдох!.. В отместку норовишь ярлык навесить - но даже в обезьянничанье плох!” То, как на пришлый скалится субэтнос истеблишмент пустивших сок общин - евреи! - убеждает мир, что нет нас, разъела тщетность базельский почин. Заканчивайте с этой дедовщиной: речь русскую калькировал иврит. Единый Б-г - Незримый, Надобщинный - дырявых ваших ширм в упор не зрит! За Пеледом - чьих резких аномалий в гипофизе не выправит и бром - стояла Нурит. Их воспринимали как симбиоз гюрзы с нетопырем. Ущербные, частенько костерили они дуэтом прочий персонал; был брак ее трагически стерилен - подвальный тролль ей бэби заменял. Справлялась кое-как с библиотекой, меня ж выматывала на износ: ты перед ней хоть сутки кукарекай - талдычить будет, чтобы яйца снес.


	До потолка груженые тележки вдоль стеллажей со скрипом развозя, я содрогался от постыдной слежки упырьски ненасытного ферзя. Патлатая вождиха амазонок, науськанная моською - гуськом: она, стажерка Женя и бесенок невольника пасут за косяком... Трудяга Йоханан, добряк швейцарец, на Страшном засвидетельствуй Суде: кто первым упорядочил “Гаарец”,* разрозненно валявшийся везде! - Помесячно я расставлял подшивки, все то же слово пестуя: оно - названье этих мест - в любом отрывке сакральных текстов употреблено. Что там гадать по черноте ладоней, - узри мой эндшпиль, Йоханан!.. Лишь пыл птенца, взращенного в альпийском лоне, и мог долдонить: кипу, мол, пришпиль! Мечтали, к пикам шествуя крутейшим, мы царства эдельвейсова достичь... Теперь - в подполье - чем себя утешим? Какую, к лешему, подстрелим дичь?! Мне совы цепкие всю душу выели, мадам Центнер надсаживает бюст, - в июле потным осликом к ней выюли: “Кто, - спросит, - Фрост? Не тот ли самый Пруст?”* Зажмурясь, я воображаю Базель, где обозначился галута**** крах... Наверно б, каждый пятачок излазил: в церквях, тавернах, часовых ларьках, в музее, ратуше, библиотеке муниципальной - Г-споди, прости!.. С надеждою я вскидываю веки: трепещут перья синие в горсти. В норд-вест, как Гамлет, сокола от цапли не отличал, и птица счастья - шмыг!.. А тут - ночная стража в тень отца - пли! - И призрак растворился сей же миг. Репатриантский опыт мой столь горек, что я от скуки смертной весь продрог; баюкаю себя же: “Бедный Йорик!” - и в черепе пророс зеленый дрок.


	Добро б сверкнуть очами: “Где рапиры?” - застолблена, мол, пращуров земля!.. А я, взамен того, лишь тыры-пыры - в каморке книгочея тра-ля-ля. Что делать! Не актер я, не Мэл Гибсон, мой дар суфлером заперт на засов: под спудом знанья тайного погиб сын - при жизни признававший двух отцов. ПЕСНЬ ВТОРАЯ В одной из наших муторных читален, где рикшей подвизался я навзрыд, бесстрастно восседал Илья Зерцалин. Был оспинами лик его изрыт; с ландскнехтовой осанкой только брови густые диссонировали: смоль, понятно, коренилась не в дуброве с ее арийством дьявольским - дьяволь! - Он, впрочем, не отнекивался: Зельцер наследная фамилия, но - в сеть продмагов угодив - на тухлом зельце прожить не смог. И вздумал обрусеть. Чему дивиться: из Москвы в семнадцать был вывезен - едва лишь лимита, с подачи сволоты, пустилась клацать на инородцев с пеною у рта... Он в Скифии вовеки псевдонима не взял бы на душу: иной срамник и в той земле, что вечностью хранима, себя нарек бы Эли бен Накник;* но, право, не таков Илья Зерцалин: заметив, что кириллицы отлов- повел свой род от соприродных слов. Сдружились мы. Обоих нас до судорог угодливость коробила: она предотвратить бессильна самосуда рок - лишь втридорога возрастет цена. Живущий - да страшится зареканья: кому ж охота на костре гореть... Но - тварь беспочвенную заарканя - ее уже зажарили на треть! “Я на Руси, - он сетовал, - хотя б и чах, на пару тапочек один носок, но и не значился б зато в Хоттабычах, поставленных кудесничать вприскок. Кто джинном, загнанным в бутылку, спился, кто вовсе пристрастился к косяку... Мой кореш пять-шесть банок “Мартенс Пилса”, газуя, выдувает на скаку; тот взапуски повадился к бабищам, другой средь клептоманов знаменит: его с миноискателем обыщем - блок “Мальборо” в трусах не зазвенит. Мы помним: родина была просторней, в ее ландшафте алконавт и вор легендой слыли... С речью брак расторгни - и узы тела распускает хворь. От вымиранья языка на реквием поэтов тянет, сбавлен темпоритм; до фени ивритянам: не абрек вы им, Пегас ваш глохнет - а меж тем парит!..” - “Илья! Топча линолеум в хибаре литобщежитья - я ль не жил один, зациклясь - как хиппарь на “Кришна хари”, жевал смиренных жалоб желатин? Мой дух бы укреплял Франциск Ассизский - не сватай мне молочниц Поль де Кок... Длиннее пулеметных лент - сосиски кончались; я от кашля пил декокт. Еще был “Совращенный поселянин” - сдается мне, Ретиф де ла Бретон; мир вымыслов бесстыдно прикарманен, взамен профессии приобретен. И нудно дребезжащая тележка - не плата ли за блажь саморастрат? А к ближнему соваться: мол, утешь-ка! - так здесь лишь рожу скорчат да сострят...” Я огляделся: с гривою ликорна филолух, блох вычесывая двух, елозил - не от одного ли корня “Vox populi” и эпос “Popol-Vuh”? Чудак Бокштейн* в альбомах рылся: Кранах, Мазаччо, Врубель и Тулуз-Лотрек, - и знать не знал, что на телеэкранах кого-нибудь там парит велотрек... Три пигалицы строчку реферата рожали вслух, - кажись, про Сталинград. Из мемуаров маршальских цитата перевиралась двадцать раз подряд: “Переводи - анахну квар раину*...” - “Что дальше-то?” - “Как ненасытный бош и Францию успел, и Украину...” - “Захавать? Захватить?..” - “Пиши: лихбош****”.


	На них шипел подросток смуглый в пейсах, листавший о кошерной кухне труд: “Муку ржаную, - думал, - жрут на Песах, таким вот: “Гойка!” - под хупой орут...” Обрюзглая Центнер, стажерка Женя с маньяком Пеледом из-за колонн фиксировали все мои движенья (нервически я слабо закален)... “Мне боязно, Илья, что та блядота заложит! До закрытья - час ноль пять, дотреплемся!..” - и вновь я с табльдота духовные объедки стал сметать. В начале ноября Левант* овеян ветрами избавления: там синь прибоя - завсегдатаям кофеен велит предать забвению хамсин. Удушье дней, как приключенье давнее, воспрянувших не мучит, но смешит. И кактус колется стократ забавнее, и с повиликой шепчется самшит. Лжеоблако - сезон дождей открывши - шпионит в пользу кучевых армад. Об эту пору расцветают крыши: мат-перемат, шашлычный аромат... Одну из них и мы облюбовали, всех выпивох я враз настропалю: там птичьей лапкой лайнеры “Эль-Аля”* скользят по налитому стопарю, на парапете выведено: “Freedom!”, и - если кайфа ты недоловив облокотишься - яшмой и нефритом во тьме поигрывает Тель-Авив. Средь бойлеров и кубриков-зазубрин (от крейсера “Аврора” - всем салют!) вдруг ахаешь: гирляндами разубран, пьянит он крепче водки “Абсолют”. И сад - не сад, пентхауз - не пентхауз... “Над хаосом, пристегнуты ремнем, - изрек он, - и от яви задыхаясь, мы вдохновенны лишь когда вздремнем; но мертвая петля, мой бедный Гамлет, - погибель для лирических сиест. Отлет... Отъезд... И стюард кисло мямлит: не приземлиться, мол, в один присест. Хорош миндальничать! Твоей России Израиль в ухо влил смертельный яд: Тень Языка на башни крепостные сошла незримо к ужасу наяд!..” - “Зерцалин! В харю мира испитую пора б, от распрей сих оторопев, мне харкнуть: я же - взором испытуя - с ним цацкаюсь, как психотерапевт. Недаром, отраженное в трельяже запутанного подсознанья, Зло зудело под руку: валяй, стреляй же! - Бабах! - мишени снова повезло. На самосозерцанья арбалете поупражняйтесь, правкой закорюк своих же собственных переболейте...” - “И дальнозоркий - станет близорук?!”


	Был цербер, помыкавший ленинградкой, плешив и пучеглаз, как Вельзевул, но затянулась гурия украдкой, когда грузин зажмурившись зевнул - в уме прикидывая куш на Алленби* (он пробавлялся разницей валют); бичо поцокал: “Мнэ налёт с мындалин бы снять чачей... Развэ ж чачу здэсь нальют!” Ему в ответ: “Вот и сиди, не фыркай!” Хозяйка ж забияке: “Цыц, Арон! Будь начеку - уже с твоею Фиркой житомирский флиртует Цицерон!” - Евсей, баюкавший в “Щите Давидовом” поденных проповедей колыбель, ночами выл: “Сто сорок строк довыдавим - и нырк в постельку, холостой кобель!” Подруга Арика - из местных фрейлин наижеманнейшая. Строчкогон крутил с ней понарошку: Йоси Бейлин - вот на кого давно молился он; в компании себя он вел отпето, готов любой шесток облюбовать - то донжуанил, то косил под педа: на деле ж был и впрямь голубоват. Ко мне подсела с усиками Люська, флейтистка бийская, мурлыча блюз, - чья сверхтонюсенькая тщилась блузка скрыть упование, что я влюблюсь. “По виду вы из перелетных птичек?” - “Благодарю-с. Не правда ль, анаша-с отборная?.. Вы инфернальный типчик, но с нами чокнешься - не гоношась”. Тут Бенчик вырулил: “Офигевайте - да знайте меру!.. Погоди, Илья, мне только любопытно: кто в “Гивати”*v два года оттрубил - они иль я?!” - “Ты! Не печалься, золотце!” - кавказца ехидный чертик дернул за язык: кто нарывался под руку попасться - тот отрубью от апперкота сник. Арон добил: “Тебя, проглот, не звали. Почуй хинкали - слопал полстола б!.. Так получай по ряхе, генацвале: похоже, ты не в меру толстолап!” Тут, как на Куликовом поле, гаркнул: “Сепаратисты! - щелкопер Евсей, - За что пустили юшку олигарху? Пусть он и враг богеме - но не всей!..” Властитель дум был выше предрассудка, валютчик же возьми да вставь фитиль защитничку: “А ты, помред, разут, как тамбовский бомж!” - и в ухо засветил. - “За пару штук вихляешь перед боссом!” - сцедил - и сиганул через балкон. Евсей же Цейтлин, вспугнутый опоссум, заполз под статую “Армагеддон”... “Екатерина, - спутнице грузина шепнул Илья, - у нас травы вполне на четверых!” - и мне: “Очнись, разиня, хватай флейтистку - и айда ко мне!”


	ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ Хоть он и жил северновато – в Акко, его “Тойоты” не подвел мотор. В дороге Катю он: “Бывает всяко!” – увещевал (однако, змей, матер!) Я смутно представлял, зачем я еду, куда и с кем, но чувствовал нутром: доверясь на ночь глядя сердцееду, мы поутру кому-то нос утрем. Со мной трындела смуглая красотка, в самозабвенье визою въездной служил пейзаж – оливами разоткан, пространственной заверен кривизной. Слоновые пролеты акведука оцепливали Иродов дворец (его насельник мыслил: “Отведу-ка кровь Иордана от святых сердец!”) А даль пласталась небом разливанным, дремалось – хоть весь мир перекроись! И заземлялся где-то под Ливаном неподъяремный времени круиз… Припарковавшись прямо перед почтою, Илья взметнул нас на седьмой этаж – откуда сумрак пястью перепончатою баржи и яхты брал на абордаж. И крепость крестоносцев, расфранцужена, гляделась нарциссически в залив… Подружек отрядив по части ужина, мы сели на балконе, засмолив. “Ты пишешь. Для кого твои старанья? Читатель, не обученный краснеть, заплывший жиром, жизнь прорестораня, твою стряпню оценит? Как раз нет! Экс-русская литература шлаки штампует, аки коккер-спаниель, - нужна, что Мандельштам на Мангышлаке, с дистанции сошла – и на панель. Вот греки – те вгляделись бы: не с крупа ль окатыш Буцефалова упал? – поскольку для империи сей скрупул – святыня, символ, а не конский кал!.. Ни Йетса не переварив, ни Мейринка, на мансы* Гюисмансовы плюя, здесь “харьковскую школу” кроет Жмеринка – поскольку брешет в том же амплуа. Представь рассеянного конкурсанта, сморозившего из-за кутерьмы с подмостков – следом за руладой: “Са-анта… – Лукерья”… Гром оваций! Это – мы. Невемо на каком наречье выходцы из литкружков кухаркиных строчат, Израиль – уж и тот не метит в их отцы, да и в России мало кто зачат… Взять Цейтлина: в журнале он зам.Шейлы, а в дайджесте им вертит Шейлин муж: сентенции семейственно замшелы – чреваты вырожденчеством к тому ж. Редакторша орет: “Не напирайте вы всем кагалом, е-ка-лэ-мэ-нэ! Мне и в своем-то тесно копирайте: всю ночь сердчишко екало у мене!” - А то, эссе слюнявя “про меровинга”, укажет грозно мопсу-муженьку: “Статьишка накорябана херовенько, ее в ближайший номер не шинкуй!” По сей причине перед ней на цыпочки и Бобчинский, и Добчинский встают – свой штрудл с кукишем, домашней выпечки,v ей робко всучивая тут как тут. Сама ж она давно не дилетантка: еще с начала прошлой алии* успешно публикует в стиле танка романы, водевили, рубайи. Прильнешь к бамбуку-радиоантенне – там тоже сиплый баритон мадам: в работе, мол, сценарий о Монтене – о главной роли молит Клод ван Дамм…” Я перебил его: “Илья, но это ж угроза обществу, когда поверх сиянья истины наносят ретушь – пронырливых кривляний фейерверк! Да, спору нет: центонный стих Кибирова стал бичевателем совковых скверн, – но как его беззубо транскрибировал наш местный дромадеров постмодерн!..” - “Увы! – мой собеседник озабочен был моего не меньше. – Это так: культура не щадит своих обочин, и шелупонь не вскочит на большак.


	Слой эстетический, его ранимость, в обязанность морали вменены: кисть окунает Босх Иеронимус – и мглой гротеска застит полстраны. Что ж, резюме новейших репродукций для нас неутешительно вполне: картежники сгрудились – в дым продуться на бычьей кровью залитом сукне; но им расписанная в Акко “пулька” ни славы не прибавит, ни деньжат: вокруг ведь не курорт, не Акапулько – зря желваки от алчности дрожат! Спроси редакторшу: “За что нас режешь-то?” иной невымуштрованный пиит – качнет плечами с жиру: а и не за что!.. Вот так же и с джихадом обстоит! В итоге – достается роль тореро слюнтяю, импотенту, старику… Меж тем прогнозы Дова Конторера* сбываются, сколь ни истерикуй; рожают в Яффо дюжие дехканки, пока Башмачкин копит на “Шаннель”… А! Шли б вы все на хутор близ Диканьки – гуськом за Даной Интернешенэйл!” Тут Люська вклинилась: призывность линий сулила нам под наигрыш белков сперва чревоугодия триклиний, а после – любострастия альков. “Сеанс гематрии с фотомоделью, - съязвил он, - проводить не довелось?” И вот, пока я виски тамаде лью, он здравицы монтирует колосс: “Здесь корсиканцу, бросившему якорь, впервые блиц-турнир не удался:* о башню цитадели Сент-Жан-д’Акр заточена песчаная коса, в шторма она походит на мачете – над тростниковою волной свистя… Джеззар-паша взывает из мечети к Саллах-ад-Дину пять веков спустя:** чтоб снова крест великого магистра с муара черного воитель ссек суфийским полумесяцем – и быстро, и яростно – в ответ на марш-бросок; и чтоб иоаннитской крови выпрыски, осев на Афродитовой скале, перебродили – и легко по-кипрски преобразили мир навеселе.* Так выпьем за диониссийский дар свой историю удерживать в горсти! Встарь пало палладинов государство… Что ж нам теперь – сухой закон блюсти?!” – высокопарный тост объял полмира – да, видимо, не те… По мостовой твоей Катюша цокает, Пальмира нордическая! О, она с тобой! В окно уставилась осиротело блондинка невская, южанку ж – ту произведенье тянет сыродела “Командарией”***** подсластить во рту.


	“Илья, мы с Катей слишком узколобы для этих бесподобных эскапад.” – “Подруга, ешь-ка лучше эскалопы: не то себя аскеты оскопят!” – “Екатерина, я сызмальства евнух, беспочвен эскулапов твой снобизм, вольно при византийских двух царевнах мне заголиться и сплясать на бис!” - парировал Зерцалин, с терпким планом четыре папиросины скрутив, - и вот уж веет дымом конопляным от краеведческих ретроспектив. Замолк он угреватей угро-финна. Я на тахте пристроился враскид. В углу – гиперборейская графиня обкуривала крокусов ростки. И лишь флейтистке ерзалось: “На память портретик чей там?” – “Это сам полпред Абрам Самойлыч! Можно ль не обрамить: он все-таки каким-то боком дед!..” – “А что родители?” – “Я напрямую от дедова ребра… - и вновь ко мне со стопкою. – Сто пятьдесят приму я?” – “Валяй, покуда в почках нет камней!” (Я из его рассказов знал: в Измайлово отец застрелен киллером в упор, мать вышла замуж заново – без малого четыре года минуло с тех пор). “Сам-друг ты, стало быть?” – “Как перст, Катюша!” – под люстрою сверкнул гигант-рубин, затребовав приветственного туша: да мы не ангелы, не вострубим… Из гулкой спальни антиквариатом, казалось, вытеснено эхо, но в салоне отзвуком инвариантным дыхание – и то оттенено. Вдруг из китайской яшмы (не в мирах ли сошлись мы вымышленных невзначай?) трель грянула; аксессуар миракля – явились пражский торт, цейлонский чай. В полете наркотическом когница проделывала тысячи миль в час, дивясь, как россыпь царственно огнится – в пыльцу соцветий горних измельчась! Мы словно предались самосожженью в дрожании небесных киловатт… Катюшу обнял он косой саженью (предшественник его был хиловат). Сразив нас, Люся хмыкнула: “Музыка не кормит, я по будням – счетовод. А наш-то хлебосол – бандит, поди-ка: само не свалится все это вот!..” – “Ревизия неприменима к принцам. К тому же, мы теперь одна семья!” – пожаловав шалунью полным шприцем, ее сосок поймал губами я: подобно кнопке тумблера, утоплен раздвоенным билингва языком – он возвестил интим… Растленный гоблин, я с бухгалтерией греха знаком: ведь брутто отличается от нетто (премудрость эту мигом я схватил), как чинное соитье от минета среди миров в мерцании светил!.. ……………………………………… ……………………………………… ……………………………………… ……………………………………… В книгохранилище “Врата Сиона” я прикоснулся к “Сефер Йецира” - отнюдь не для того, чтоб полусонно нагую фею тормошить с утра; к тому ж одно из обстоятельств дела удвоило провинности мои: поскольку пробудившееся тело принадлежало пассии Ильи… “Чушь! – буркнет Ури Пелед. – О замене столь дикой сцены я бы порадел: ведь парадигме недоразумений в любом борделе положен предел; воспеть стихию группового секса намерен автор – я бы, между тем, размером пятистопника зарекся касаться табуированных тем…” – “Ах, полно, что заладил: я бы, я бы… Ступай – в почтенье бездарей заверь; кастрировать мои лихие ямбы тебе ни в жисть не светит, изувер! Будь ты на дюйм гетеросексуальней – тебя в эксперты допустить могли б: сполна ль – ответь – воспроизводят в спальне пружины тряские тележный скрип?.. А так – не суйся: склочника не спросим, что за кунштюк двусложнику под стать, - тем более, всех стоп-то было восемь, ты на досуге можешь сосчитать! *ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ* Свидетель Б-г, мне муторно от вычески блох стилистических – пока руно пучины резвой плещет гомерически, а на сердце увечно и темно! Греша рассредоточенностью фабул, иных регистров жаждет оркестрант – опс! – и себе кораблик накорябал: дабы отбыть к чертогам дальних стран… Тягаться с Розенкранцем, Гильденстерном поэтам тошно, эмиграций кладь рассовывать по ранцам – чтоб экстерном на эрудицию экзамен сдать. Везунчики – в музее “Метрополитен” исследуя восточный колорит – сощурятся на пери: не тропой ли тайн летучее создание рулит? А ты, изволь, о том же призадумайся, когда навстречу эскалатор прет губастую, измазанную в хумусе стервозу бедуиновых широт!.. Вот почему нам чужды трясогузки, гортанный исторгающие звук: зато среди лопочущих по-русски мы обожаем даже сущих злюк. К полудню мы очухались, и нам был опохмелиться явлен трубный глас: и с пеною пивной – тоска сомнамбул по непорочной жизни улеглась. Сколупывая шелуху с арахиса, гурманша Люська рассуждала вслух: “В любви – что на охоте: с кем ни трахайся, один трофей не перевесит двух”. И на портрет глазами – юрк! – субретка: “Не занимать распущенности нам, но я прощения прошу у предка, чей строгий слух достался сим стенам”. Зерцалин ей: “Ведь мы легли в полтретьего и пили не какой-то суррогат, - ни дед мой вас, ни деда на портрете вы не видели! Кавказец же рогат, действительно, вдвойне. Не будь лахудрой!” – и, вслед за пивом хряпнув стопаря, услал ее к товарке светлокудрой: из ванной вылезать, мол, не пора? И мне: “Авось, не захлебнулась… Гринуэй* героев топит, а не героинь: победа суфражисток – не премину ей противиться, и ты, брат, не преминь! Реминисцентной накипью коллизий уже не первый полнится фиал, и на финал “Грозы” и “Бедной Лизы” Офелии поступок повлиял. Допьем и мы кутью тысячелетья, а что на дно нам цедит Водолей – ныряльщик скверный – тщился одолеть я: хотя б уж ты на деле одолей!” - “По долгу Рыб, - с ухмылкой я ответил, - зароюсь в ил!” – а сам себе: “Петру, смотри, не уподобься – хоть и петел не кукарекнул скаредно к утру; ты породнен убийством языковым с Зерцалиным: попробуй, ограни кристалл, не возопив к своим оковам – что кровью словаря обагрены!” Пускай же даль свободного романа Сегодня переводят как “free love”… Екатерина девственно румяна, сапфический с Людмилой душ приняв: “Мальчишки! А у принцев и принцесс-то спринцовка прежде водных процедур, поскольку часты случаи инцеста,” – галдят, разбив на пару порций дурь. – “Илюша, ты с приятелем баб тискай, да не в шабат – ату еретика! Намылишься судьбу связать с баптисткой – в Христово лоно к нам перетекай!” – и крестик меж грудей ее лилейных – Казанского собора дар: тик-так… Зерцалин: “Я тоску топлю в портвейнах, а не в купелях – не такой простак!” – И в скобках мне: “Дружище, эскортируй насмешниц к тачке, время не теряй, пока я этих гарпий из квартиры не вышиб, во весь рост обматеря!” Садясь за руль, Илья воскликнул: “Крали, вы у меня попляшете, за блажь нещадно аз воздам! Готовьтесь к ралли – сейчас покатим на арабский пляж”. Взвизг шестерен – и мы рванули с места в карьер, и мир завис на вираже: последний месяц осени, сиеста, смех демона, смятенье ворожей…


	Жизнь по-субботнему бессобытийной предстала солнцу сквозь хлопчатый фильтр: уже подернуты особой тиной пальм опахала, наш трефовый флирт, у сувенирни – две восточных дуры, врасплюй торгующиеся с каргой, отель – кокотка от архитектуры и баклажан лоточное арго. И оттого не ядом, а лекарством струился встречный ультрафиолет, слоились облака – пещерам карстовым подобны; самолетный арбалет буравил их. И вот – Авессаломом от тени настигающей авто спасалось. Некто авиасалоном над головой прохаживался… Кто? Мой Йоханан! К ермолкам снежным – к Альпам ты этим рейсом в отпуск улетал; рукой библейскою над нашим скальпом отеческий был занесен металл. “Но мертвая петля, мой бедный Гамлет, - погибель для лирических сиест. Отлет… Отъезд… И стюард кисло мямлит: не приземлиться, мол, в один присест…” – вдруг пронеслось. На жеребце соловом домчались мы до берега. И вот – нас гаммельнским задорным крысоловом уже флейтистка из воды зовет. Но оба мы взмолились об антракте. Катюша: “С затонувшею тоской – слабо вам! По-гогеновски залягте в пуантилизме ракушки морской”. Легко перелистнулись пополудни наяды в цикламеновой волне; их милые, их пламенные плутни вернули юное томленье мне. Я помнил – ночью сетовала Люся: “Гора с горой не сходится, дебет с кредитом – тоже… С горя утоплюсь я: связь с водяным – спасение от бед!..” - и вглядывался с нежностью в червленость чеканки плещущей: нет, Поль Гоген, пожалуй, ни при чем; скорей Чюрленис – кто еще столь мгновенно вдохновен!.. Зерцалин в пику мне скептичен: “Ты, брат, зря акварельный не малюй пастиш. Держись за “Kodak” - непременно стибрят, коль сам с похмелья не запропастишь!” Но чу! феллахова абракадабра заглатывала хищно все окрест: кругом арабы, ни единый сабра* встревать не думал в горловой оркестр.


	Курчавый жир и сросшиеся брови, бравирующий мышцами загар; взыграла кровь – исток безбрежной крови: наш праотец польстился на Агарь! Кальян шибают. Возле годовалой девчушки – Лейла, ладно сложена… Ан все в Меджнуне вознегодовало: глазеть не смей, мол, - собственность, жена!!! Мы, впрочем, обретались чуть поодаль, - без преувеличенья: два стрижа оглядчивых – заранее уж воду ль примеривая, сушу ль сторожа?.. Герой мой к изреканию в репризах тем часом возвратился: “Языка, теряемого нами, скорбный призрак связует несуразные века; история вторична – надо к лире прислушиваться чутче: тембр ее и расшивает этносам надкрылья, затачивает клюва острие! Обречены своею ленью все мы, изгнанничество – это лишь предлог для непроникновенья вглубь лексемы…” – “А как же Б-г?” – “Он тоже – только слог”. – “Зерцалин, погоди! Лет этак за сто б до нас с тобой – средь базельских дерев прогуливаясь с Буркхардом* и заступ могильщика к Созд-телю воздев – сказал примерно то же Бедный Йорик эстетики немецкой… Но, заметь: и ныне обстоятельный историк слегка мешает Ницше бронзоветь. Был в эллинизме нибелунг неистов, но – низвергая христианский миф – споспешествовал целям сионистов: тростник сомнений их переломив!” Илья скривился: “Тьфу! Все пиво выжрали… Скажи на милость, Базельский конгресс к чему привяжем – не к началу хиджры** ли – коль чудо Вифлеема скинет вес? Увидишь: здесь проклюнется до срока, через одну каденцию иль две, сплошное Палестинское Марокко – с имамом или беем во главе. Пускай в живительном фольклоре сцен тьма нас обнадеживающих – но мир обеззавечен! Тьма флуоресцентна – но это на руку орде проныр!..


	Услышьте в приторном ивритском “мотеке”* клеймо рабовладельчества: “метек”, хотя аттическое слово все-таки стократ честнее – недочеловек! Три года кантовался я в пекарне, где кабыздох из Касабланки грыз меня - и изощренней, и коварней, чем полчище оголодавших крыс: так педантично подсекал получку, травил поденщика на мелочах – что плакался я брезжущему лучику в оконце пыльном и помалу чах. Все перед ним на задних лапах бегали: страстишку он к ничтожеству питал – приумножая дырками от бейгеле* свой пышущий нулями капитал; как если б виноградину срывая – к мезузе** прикасался, переев. А что же люди? – база сырьевая, подножный корм барышника, пся крев. Учил он: тесто замеси, наляпай там-сям приправы и лопаткой – хвать!.. Раз щуплую сиротку чернолапый приставил к стойке сдобы продавать. Она вздыхала по Магнитогорску и все же – чем обратно в нищету – покорно шекели сгребала в горстку, чтоб оседали на его счету. И ровно год назад, в разгар кислева***, усов зубною щеткой шевеля, подкрался он к уральской цацке слева – и обрюхатил с тучностью шмеля…” - приятель закурил, сводило челюсти; желтела крепость: черновой чертеж присутствовал абстрактно на ночей листе – к оригиналу тяготея все ж; по-прежнему с напарницею Люська визжа приваживали нас из волн, как два непотопляемых моллюска… - “Ты жаждешь продолжения? Изволь! Он вышвырнул ее без выходного пособия: до этих антреприз охочи циркачи! Его обнова возьми да и ко мне рыдать припрись. С туристочкою я еще намедни болтал про парк Кусково под Москвой: “Тоскуешь крепко?” – спрашивала. - “Средне. Там рэкет превратился в статус-кво”.


	По ней, провинциалке, мегаполис прошелся тоже ведь, тысяченог… И вот – скулит, безвременно уволясь, как несмышленый тычется щенок. Он заявил (всему же есть граница!): “Ты –аферистка! Шлюхе уповать, запомни, не на что; предохраниться могла бы, - всякий русский туповат!” Поведайте мне, братья лилипуты: бессмертье ль ждет – развязка ли близка? Родства традиций узы или путы развоплотили общность языка? Мой взгляд на юдофобию строгонек, но сочинивший базельский устав прозрений Свифта честный был сторонник – страну гуингнмов живо воссоздав! Нередко – звяк! – запрешься на засов, друг: и глух, и нем… Но ржава жесть мембран – и прорывается наружу все вдруг: “Ты думал, мы как милость примем брань?!” Я подскочил: “Разводишь, падла, патоку!” – Шмель за тесак схватился – и на том я ткнул его лопаткой под лопатку, и опоздал “Маген Давид Адом”… Теперь ты понял, почему Зерцалин мой псевдоним, а также - отчего у черта на куличках неформален и вычурен мой статус кочевой”. Образовалась пауза: эрозий намного тягостнее речевых. Мы отстраненно замерли на розе ветров – из виду потеряв пловчих. Диск раскалялся, безотчетно грея, погодка – вытянись и разомлей… Еврею стать убийцею еврея в отцами заповеданной земле! На несезонном пекле мы взопрели. “Блефуешь ты?” – “Ни капли, на беду, - хоть и приехал первого апреля (мое гражданство на шестом году)…” – “Как ты сказал?!” – и круг замкнулся: в дате его репатриации явя мое концептуальное заклятье – цифирь 1/4/92. “Зерцалин, я в журнале школьном помню страшившую меня пометку “евр.”: не рыпайся – сошлют в каменоломню, коль сдуру пролистнешь не тот шедевр; дружинников угрюмое отребье вдоль гетто бывшего: улегся гул, но только приступил к молебну ребе – Кобзона репродуктор отрыгнул; Во мне изничтожавший инородца Сержант Кузменко: пот блестит на лбу, а он мне по лбу… вволю наорется – и ну смотреть мультяшки про пальбу; жена неврастеничная сластена, у телика – гиппопотамом тесть: “Вновь Пельтцер, Швейцер… - не сдержал он стона, - не надоело им кагалом лезть!” - и теще: “Мать, зятек-то апельсины добыл – тараньки бы ему настричь!..” – в Минкульт все ездил: то ли “Опель” синий, то ли под цвет блевотины “Москвич”… Любой другой давно б уже поклялся – за то, что дни в застенке растлены, – когда-нибудь перестрелять полкласса, полроты, полстолицы, полстраны!.. О, Вечный Жид! Будь даже и метис ты – все вретище твое в нацистских вшах: ты часть того народа-шахматиста, которому объявлен вечный шах. Покуда смерти гулким коридором тебя влекут – сменяется конвой разноплеменный: в жилу живодерам святым наречьем объявлять твой вой. Бухарский, татский, идиш и ладино, дейч, инглиш, мова польска и франсе: как ты ни изъясняйся – все едино, к тебе и глухи, и бездушны все; но друг ко другу столь же беспощадны брат с братом, с сыном мать, с пророком строй… И только Слово нитью Ариадны из раковины выведет ушной! Подвластно интонациям влюбленным – оно спасение для всех, кто нем средь стада, что ушиблено шаблоном и режущей экспансией фонем. Так долго разводился ты с Египтом, что от пустыни внуки завелись. Развавилоненный – по манускриптам мусолил мысль, и крючконос , и лыс: узка ли, широка ли кость умерших – не тратит времени на перемер с косою та, что ходит в костюмершах театра “Глобус” всеземных премьер… Резня истории: сколь ни фурычь в ней – суть за семью печатями. К тому ж, едва ли пасынка метафоричней вдовицы венценосной новый муж. Признай, Зерцалин: ежели по правде, на эшафот взошедши – на Галиль, Израиль спал… но тут подкрался Клавдий: точней, Веспасиан – и капли влил! Гордыня узурпаторских династий конечна. Пусть же цифры, не слова, кодируют грядущее ненастье! – Сочти: 1-4-9-2… К “сионским проискам” непримирима, нам даровавшая язык страна себя провозгласила ветвью Рима в испанского изгнанья времена*.

Чтоб стаи лис не опекали птичник –
заверчено Колумбово яйцо,
влиянье формул апокалиптичных
круговращенья – ныне налицо:
мир в вихре, двадцать первое столетье
готовит нам дисплейного стекла
аквариум – чтоб кануть в интер-нети
всем именам, чья вечность истекла!
Очнись, Илья! Калмык – и тот на модем
известий бусы нижет в Элисте:
ты ж с охромевшим возишься комодом –
эстетствуя и прячась от властей.
С успехом по e-mail’у щука снобка
вылавливает увальней емель…
Поверь: не будет и в изгнанье знобко
знакомым с азбукой HTML.
Апофеоз всесвязности, нагрянь-ка!
Плесни нам, эра, млека из ковша!..
Эпохе Рыб – прозрачная огранка:
тепло, светло и не кусает вша”.

Витийствуя, я замечал: он что-то –
в приливное вперяясь мотошоу –
понуро черкал в уголке блокнота…
Вдруг – молча встал и к морю отошел.
Взглянув заинтригованно на листик,
я в эзотерику помарок вник:
вгравировал он в анаграммный дистих
заглавья мною выпущенных книг:
“Из плевел косной тьмы поется ль такт –
И ты сквозь пекло пламеней, толстяк!” -
как если б Гамлету попасться мог
“Сквозняк столетий”, “Пепла мотылек”…
“Илья!” – отпущенный на покаянье
не отвечал… “Зерцалин!” – Тишина.
Еще витали звуки, пока я не
почуял: участь их предрешена;
они смешались магией прибоя –
не уставая вопрошать меня:
“Ценя ль Израиль?..” – и лицо рябое
приблизилось… И крикнул я: “Ценя-а-а!!!”
Меж тем, давно младых купальщиц брассом
настиг он: грозная игра словес…
И пограничный катер Фортинбрасом
из облаков им шел наперерез.

Сентябрь 1998 – июнь 1999


	*ПЕСНЬ ПЕРВАЯ* В книгохранилище “Врата Сиона” я прикоснулся к “Сефер Йецира”. Швейцарец Йоханан предпенсионно мое усердье принял на ура. Он отгиюрился* тому лет сорок. Каморка с аурою Ури-Цви*** вдаль снаряжала неотвязный морок - и тот раскачивался на крови... Тасуя тысячи томов на идиш, я воскрешал заброшенную верфь. Мой архивариус острил: “Провидишь ты тьму в грядущем, ибо книжный червь!” Нас беленила директриса Нурит: в завалах чтива фишки не рубя, вползет на цыпочках, побалагурит, глядь - с утреца разжалует тебя.


	* “Книга Творения” - один из важнейших каббалистических источников. Здесь: принял гиюр, обратился в иудаизм. * Ури Цви Гринберг, израильский поэт-пророк, полная его библиография составлена Йохананом.


	В 1492 г. не только состоялось открытие Америки и изгнание евреев из Испании: во Флоренции, по предсказанию ригориста Савонаролы, скончался величайший меценат Лоренцо Медичи, в Риме воцарился мерзавец Борджиа, а в Москве Ивана III с ужасом ожидали конца света, ибо истекало седь- мое тысячелетие по византийскому календарю. *Накануне узлового 1492 г. немецкий гуманист Иоганн Рейхлин встретился в Риме с итальянским мистиком и лингвистом Пико, приобщившим его к ивриту и каббале.


	Хотя гельветом* и не отклонялись гипотезы адепта сгоряча, он вкрадчиво внедрял психоанализ - дотошный скальпель венского врача: мол, это массовый исход евреев из гикнувшегося СССР, фантомные концепции навеяв, на крест и полумесяц - смежных вер два символа враждебных - серп и молот перековал в рассудке молодом... Колосс междоусобицей расколот, переселенцу ж засветил дурдом!.. Я возражал: судьбинная основа, возможно, вклинилась, но у меня патриотизма не было квасного - отъезд раненько встал в повестке дня. Так вертолет из амазонской сельвы укушенного крокодилом в бок к хирургу мчит, хоть - беженцы - досель вы и ссоритесь: Барклай иль русский бог повинны в том, что все мы нынче погибь и второсортная людская смесь... Приехали - и ладно. Только ноги б о нас пореже вытирали здесь!.. Как знать, кого к кому судьба подселит! - Включал два яруса подземный склад макулатуры; коротышка Пелед над головой метался невпопад. Бубня, затребованную читальней подшивку он пихал в охрипший лифт. В нем йеху** воплощался натуральней, чем разумел мизантропичный Свифт. Хотя он и смердил отвратно - шерсти недоставало: подкачал гормон, и - в дверец сублимируя отверстье - был карлик нормой ближних уязвлен.


	Древнее название швейцарцев. *Похожим словом – “екке” – в Израиле обозначаются выходцы из Германии.


	*Газета израильских левых, регулярно поносящая репатриантов из России.


	Старейшая газета еврейского ишува, чье название переводится как “Земля Израиля”. Ермолка. Оба имени - американского мастера белого стиха и автора французской семитомной эпопеи - на иврите пишутся одинаково. **Этим словом обозначается пространство и время еврейского бытия в изгнании.


	*Буквально: Колбасный Сын (ивр.) Мифическое существо, получеловек-полулошадь. Игра слов: латинское “Глас народа” звуково сопоставлено с заглавием эпоса южноамериканских индейцев. *Русский поэт Тель-Авива, часами просиживающий в читальном зале. *“Мы уже видели...” - (ивр.) ****“Захватить” - (ивр.)


	*Общее название ближневосточного Средиземноморья. **Ветер, дующий из раскаленной пустыни. ***Ведущая израильская авиакомпания.


	Тут нас на полуслове - пышнотела и вся от “Каберне” как алый мак - хозяйка крыши, скульпторша Нателла с Шекспировых стащила колымаг: - Эй, пафосники, чур, не кучковаться! От наших не отбрешетесь лолит: цветов не обещаю и оваций, но справку вам представят из “Клалит”. - Нателлочка, ты прелесть: возникая столь феерически, - схохмил Илья, - пришельцу жертвуешь, как Навзикая, ты целый ворох нижнего белья! - и мне, вполголоса: “Стемнело в гавани, красней при освещении дневном... Мы родились не в Стратфорде-на-Авоне - и плаванье нам завершать не в нем.” Ваятельница в смех: “Я пошутила. Но пьяный Бенчик всех уже достал, твердит икая: “Сабра и Шатила! - Увидите, как закаляют сталь!” - Свалил он от Гальпериной Любаши (той, что вела в спорткомплексе бейсбол), позавчера несолоно хлебавши... Ступай, парнишке душу обезболь”. Чужие сопли осушать Зерцалин по долгу отлучился, а меня в одну из гипсом вымазанных спален ввела Нателла, тучно семеня. Курили план по кругу, и лишь Катьке не дозволял кавказец Гриша: он с утра спешит отметиться в лишкатке - и оба мчат сдавать на ришайон**.


	*Название одной из больничных касс. **Дочь царя феаков прикрыла наготу Одиссея, выброшенного на остров вол- нами кораблекрушения. ***Бюро по трудоустройству. ****Водительские права.


	*Вечно людная улица в Тель-Авиве. **Израильский политик левого толка. ***Одна из боевых бригад Армии Обороны Израиля.


	*(идиш) пустые разговоры. Пирожное-рулет. *Волна репатриации.


	Один из немногих израильских политологов, обладающих ясным умом. Каббалистическая наука о цифровом значении букв. В 1799 Наполеон потерпел под Акко свое первое поражение – от Джеззар-паши. В 1291 Салах-ад-Дин разгромил и “сбросил в море” государство крестоносцев. *Остатки разбитых госпитальеров вынуждены были осесть на Кипре. ****Прославленное кипрское вино.


	*В фильме Питера Гринуэя “Счет на утопленников” методично идут ко дну представители сильного пола.


	*Автор знаменитой книги об Италии XV века, преподававший вместе с Ницше в Базельском университете. **Переселение Мухаммада из Мекки в Медину, послужившее отправной точкой мусульманского календаря.


	*Обращение: моя сладость (ивр.) **Неполноценный гражданин в Древней Греции. ***Подобие бублика. ****Амулет, прикрепляемый к косяку двери. *****Осенний месяц еврейского календаря.


	*Название израильской скорой помощи. **Идея “Москва – Третий Рим” получила распространение в конце XV в.

	<!--webbot bot="HTMLMarkup" endspan --> <a href="http://www.linkexchange.ru/users/017238/goto.map" target="_top"><img border="0" height="60" width="468"></a> <!--webbot bot="HTMLMarkup" startspan -->