Елена Минкина

НЕЗАТЕЙЛИВЫЙ РАССКАЗ

А началась она вскоре после войны. Ну, может быть, не совсем после войны, лет десять прошло, а то и более, – уже и Сталин умер, и продуктовые карточки давно отменили, но вот исторического разоблачения бывшего вождя и гения еще, кажется, не произошло. Впрочем, в нашей истории это почти не имеет значения.

Все началось в маленьком подмосковном городке, на очень небольшом и незначительном заводе по ремонту инструментов. Там всего то человек сто работало на этом заводе, так что все были на виду, а женщин и вовсе считай, что не было, смешно сказать, двенадцать женщин на весь коллектив, девять в цеху, да три в правлении! И, конечно, все сразу заметили появление новенькой. К тому же она была красоткой. Настоящей красоткой, как в кино, с огромными черными глазами и целой шапкой темных кудрей, рассыпанных по плечам. Один наряд чего стоил! Весь женский коллектив правления, а, надо заметить, коллектив этот был хоть и небольшой, но очень достойный, о чем речь пойдет еще впереди, так вот, весь женский коллектив тихо ахнул, глядя на тугую, в обтяжку, черную юбочку до колен, и даже, кажется, с какими-то разрезами по бокам и такой же черный жакетик, подхватывающий талию и легкие бедра. Но, главное, свитер! Ярко красный свитер с высоким роскошным воротом так ловко подчеркивал стройную шею и круглый подбородок, что Витька Филькин аж присвистнул от восторга. И пусть Витька был известный бабник, это ничего не меняло, красота есть красота.

Конечно, невольные зрители не могли догадаться, что чудесный костюм перешит из бывшей военной формы отца, перелицованной и перекрашенной в черный цвет, а затейливый фасон почти точно скопирован из шикарного и редкого в те времена заграничного фильма. Со свитером было еще проще. Свитером являлась довоенная мамина кофта, одетая задом наперед, так что пуговицы застегивались на спине (что, после небольшой тренировки, было минутным делом), а ворот скреплялся сзади на шее английской булавкой, совсем незаметной под рассыпанными кудрями. На вид красавице было лет двадцать, от силы двадцать два, но она уже успела окончить техникум, настоящий московский техникум и прибыла на завод по распределению на должность зам начальника цеха. А еще через пару месяцев, когда начальник цеха Петрович окончательно запил и был без шума уволен “по собственному желанию”, Алла или Алла Семеновна, как строго величал ее директор завода, и вовсе стала заведовать этим самым цехом, и, кстати, справлялась довольно шустро, так что рабочие вскоре привыкли к ее молодости и несерьезному для такого дела облику. Из уважения ее так и стали звать Семеновна, и в лицо, и за глаза, что в наши дни звучит, конечно, очень смешно. Истины ради надо сказать, что скоро у красавицы появилось и другое имя, даже скорее прозвище, и говорилось оно в рифму, как и полагается прозвищу, а именно – Алла с Урала. Сей поэтический опус принадлежал все тому же Витьке Филькину, и надо думать Витька получил таки от Аллы полный отказ на все свои бурные и скорые ухаживания, а то с чего бы, спрашивается, стал он придумывать какие-либо прозвища? И ведь если разобраться, ничего обидного в этом новом имени не было, Алла, действительно, была с Урала, куда занесло ее вместе с родителями еще в войну, то есть совсем в детском возрасте, так что прежней Москвы она и не помнила вовсе. Завод после войны решено было так и оставить на Урале, где для него специально построили помещения, а родители, которые оба работали на этом эвакуированном заводе, папа – инженером, (правда, с небольшим перерывом на службу в ополчении), а мама техником в плановом отделе, так вот, родители решили не искать новых забот, тем более, что завод им предоставил двухкомнатную квартиру. А в Москве у них была узкая длинная комната в огромной, на десять семей коммуналке, где они жили до войны вместе с маленькой Аллой, еще более маленьким ее братишкой и бабушкой, матерью отца, спавшей в той же комнате за толстой серой ширмой. Эта бабушка обладала, надо сказать, характером очень независимым и даже вредным, от эвакуации отказалась категорически, и осталась единственной хранительницей выше описанной комнаты. К тому времени, когда Алла выросла, и встал вопрос о ее дальнейшем образовании и проживании, родители дружно решили (к ее огромной радости) отправить дочку в родной прежде город. Предполагалось, что бабушка в своей теперешней старости и немощности будет просто счастлива принять и прописать взрослую внучку, а впоследствии и завещать ей такую немаловажную вещь, как жилплощадь в Москве. Но бабушка, хотя и прописала Аллу, но большой радости не высказала, дряхлеть и тем более умирать, кажется, совсем не собиралась, а вместо этого завела себе друга сердца, длинного, лысого как огурец старика по имени Яков Соломоныч. И вот наша героиня, хоть и оказалась вновь жительницей столицы, но как-то сбоку припека, и, честно признаться, часто вспоминала свой Урал, тихо ворочаясь на узкой кровати за все той же серой ширмой под грозный храп лысого Соломоныча.

Женский коллектив правления в составе упомянутых трех человек немного посовещался и раскрыл объятия новому начальнику цеха, тем более девушкой она оказалась скромной и приветливой, а боевой наряд и прическа скорее служили маской ее природной застенчивости, чем отражали характер. Так что на обед в столовую они стали ходить уже вчетвером, что было и веселее, и гораздо удобнее, потому что можно было занять целый отдельный столик и спокойно побеседовать на разнообразные и милые сердцу женские темы.

Конечно, по справедливости давно пора перейти к описанию остальных трех участниц этого “женского стола”, но все-таки мы начнем со столовой, и вы скоро убедитесь, что она заслуживает отдельного повествования.

Вы можете не поверить, но в те далекие и небогатые времена эта столовая представляла из себя почти шикарное помещение: каждый столик, рассчитанный на четырех человек, был накрыт настоящей белой скатертью (может быть, за неимением еще не изобретенных в то время пластиковых покрытий и синтетических клеенок), а в центре столика красовалась вазочка со скромными, но тоже настоящими живыми цветами. Обед заказывали и пробивали деньги в кассе согласно слегка однообразному добротному меню, потом садились за столик, и поднос с обедом уже приносила официантка в белом передничке и наколке на пышно взбитых по тогдашней моде волосах. Правда, надо признаться, столовая принадлежала не только заводу, вернее, она совсем заводу не принадлежала, а была как бы совместным владением строительно-монтажного управления, расположенного по соседству, и еще двух маленьких фабрик, в данном случае к делу не относящихся. А все правление нашего завода с давних времен приходило сюда на обед то ли по специальной договоренности с начальством управления, то ли просто в силу дружественных соседских и производственных отношений. Благодаря управлению, хозяйству богатому и прочному, и взялись, наверное, и официантки, и цветы на столиках, и прочая необязательная, но приятная чепуха. Главное, все эти подробности не только радуют сердце рассказчика, но и имеют прямое отношение к нашей истории, которая и началась–то, надо признаться, в столовой, при самых будничных обстоятельствах. Но теперь мы просто не имеем права не поговорить об остальных женщинах, сидящих с Аллой за столиком.

Старшей и по возрасту, и по положению была, несомненно, Галина Васильевна Ляхова, главный бухгалтер завода. Галина Васильевна являлась женщиной сильно не молодой, лет сорока пяти или даже пятидесяти (что в глазах тогдашней Аллы уже не имело разницы), то есть, родилась она еще где-то в начале века, даже успела поучиться в дореволюционной женской гимназии, но саму революцию помнила плохо и была воспитана целиком в духе победившего социализма – с полной преданностью делу Ленина и партии. К моменту нашего рассказа два взрослых сына Галины Васильевны уже покинули отчий дом, неся положенную службу в рядах советской армии, муж, Иван Андреевич Ляхов, человек тихий и интеллигентный, большой заботы не требовал, и все сердце деятельной главной бухгалтерши принадлежало родному предприятию, и в особенности его местному комитету, который Галина Васильевна возглавляла бессменно вот уже пятый год. Без нее, конечно, не только не распределялись редко залетавшие на скромный завод путевки в санатории, но и не двигались другие, более будничные дела: проводы на пенсию, разборы в товарищеском суде, субботники и коллективные походы на майскую демонстрацию. Не говоря уже про совершенно новый, с иголочки заводской детский садик, который был ее особой гордостью. Конечно, на основную работу времени оставалось мало, но и там всегда был порядок, потому что Галина Васильевна могла полностью положиться на свою коллегу, рядового бухгалтера завода, но совсем не рядовую женщину, Раечку Зыренко.

Раечка родилась на свет, чтобы покорять мужские сердца. Это было понятно даже самому ненаблюдательному свидетелю ее детства и юности, стоило взглянуть на Раечкины огромные голубые глаза, пухлый нежный рот, который так легко менял очертания от легкого каприза до полной обещаний улыбки, всю ее складную кругленькую фигуру. К сожалению, в дело вмешалась история, нет, не наша незатейливая история, а История в виде глобального события или, точнее, Отечественной войны. Те самые мужчины, которым полагалось жить и радоваться Раечкиной красоте, дружными рядами отправились на фронт, откуда большинство из них не вернулось, а те, кому посчастливилось вернуться, обратили свои взоры к более юным невестам, все-таки сумевшим расцвести в эти голодные и страшные годы. На Раечкину долю остались одинокая чистенькая комната, скромная должность бухгалтера на неприметном заводе да страстная надежда на простое женское счастье, которая не покидала ее не смотря на стремительно летящие годы.

Описание третьей героини требует от автора особой аккуратности и даже деликатности. И не потому, что речь пойдет о рядовом, но важном члене коллектива, – секретарше директора, вопрос тут в другом. Так уж случилось, что между директором завода Синельниковым Иваном Никитичем, и его личной секретаршей Соней существовали особые отношения, которые сейчас смело можно было бы назвать неформальными, но названия такого в описываемые нами времена, конечно, не было, поэтому придется просто сказать, что Соня была любовницей директора. Но не будем судить поспешно, тем более, что даже Галина Васильевна, женщина высоконравственная, относилась к этой не простой ситуации с пониманием и сочувствием. Когда-то, уже довольно много лет назад, в первый месяц войны, Соня провела единственную и поспешную ночь с чудным мальчиком, Алешей Соломатиным, одним из первых призывников их класса. Ситуация в дальнейшем многократно рассказанная в послевоенных фильмах. Но в отличие от фильмов, где после многих страданий и разлук герои обязательно встречались, и счастливый воин сжимал в объятьях подругу и успевшего подрасти сына, Соня никогда больше не встретила Алешу Соломатина. В апреле 42-го года в эвакуации, вскоре после получения похоронки, она родила маленькую слабенькую девочку, которая на третьем году жизни заболела полимиелитом, как раз тогда была большая вспышка этой болезни. Вот собственно и вся предыстория. Соня вернулась в Москву с девочкой инвалидом в колясочке, про учебу в институте уж, конечно, речи не было, еще повезло, что устроилась секретаршей на наш завод. Директор, Иван Никитич, был человек немолодой, возможно, даже ровесник Галины Васильевны, имел жену, полную болезненную женщину, и замужнюю дочь. То есть опять таки ситуация походила на послевоенные фильмы, но там по сценарию директору положено было мучиться и страдать от своего ложного положения, разрываться между любовью и долгом, а Иван Никитич, надо признаться, особенно не мучился. Соня женщина красивая, но сдержанная, на работе держалась отстраненно, как и положено настоящей секретарше, никогда не смешивала служебные отношения с личными. У нее была уютная однокомнатная квартира, полученная не без помощи заводского начальства, но совсем не в связи с особым вниманием директора, как вы могли подумать, а из-за дочки-инвалида, которая, правда, освоила со временем ходьбу на костылях. Это была тихая, худенькая девочка с безнадежно изуродованными ногами, но большая певунья и насмешница. Она училась в интернате для детей с физическими пороками, никто там не удивлялся костылям, почти все перенесли в прошлом полиомиелит или костный туберкулез. Соня забирала девочку на выходные, а целую неделю жила одна, Иван Никитич приходил к вечеру, часто прямо с какого-нибудь совещания, клал красивую седеющую голову на Сонины колени, целовал молодые тонкие ее руки. Они мало разговаривали, иногда Соня рассказывала про успехи дочки или Иван Никитич про какой-нибудь смешной случай в райкоме. Он привозил для девочки дорогие шоколадки из райкомовского буфета, а самой Соне смешные милые подарки – набор носовых платочков, расшитых цветами, вазочку для конфет, звонкий хрустальный колокольчик. Перед женой директор большой вины не ощущал, она давно привыкла к их взаимной отдаленности, интересовалась больше зарплатой, чем его успехами или неудачами, часто проводила вечера у дочки, которая ждала ребенка. Впрочем, мы, кажется, отстранились от основной темы нашего рассказа и от ее главной героини, которая как раз сейчас сидит в вышеописанной столовой и в ожидании официантки с обедом обсуждает с Раечкой фасон новой юбки колоколом по последней тогдашней моде.

Вид у подошедшей официантки был какой-то необычный, праздничный что ли, она сжимала в руке большой плотный конверт.

Вот, велели передать, – сказала она загадочно и положила конверт напротив Аллы.

Кто? – дружно спросили все четыре женщины.

Вон с того столика, – официантка кивнула на столик у окна.

Четверо мужчин как по команде раскланялись, заулыбались, приветственно поднимая руки. Алла вспыхнула, Раечка нервно хихикнула, Галина Васильевна решительным жестом взяла конверт, аккуратно надрезала ножом. На стол выпали пригласительные билеты в Дом культуры строительно-монтажного управления.

Очень мило, – сказала Галина Васильевна, внимательно рассматривая билеты, – показ кинофильма, буфет, танцы. Кстати, я знакома с одним из этих товарищей, (она указала на старшего из мужчин) – бухгалтер управления, немного тугодум, но человек вполне порядочный. А остальных – нет, не знаю. Там недавно все руководство сменилось, может, кто-то из новых инженеров?

Алла исподтишка взглянула на загадочную четверку. Красивый широкоплечий брюнет с темными чуть на выкате глазами, молодой вихрастый парень в клетчатой ковбойке, невысокий мужчина со вздернутым носом, упомянутый бухгалтер с аккуратно зачесанными на косой пробор волосами.

Новые времена, новый способ ухаживать, – сказала демократичная Галина Васильевна, – Аллочка, вероятно, вам самой предлагают выбрать спутника на этот вечер.

Тут и думать нечего, – опять вспыхнула Алла и решительно протянула второй билет сидящей рядом Рае, – интересно, какой будет фильм, вдруг с Орловой? Я ее просто обожаю!

Однако вечером, лежа за ненавистной ширмой, Алла вновь и вновь возвращалась к эпизоду в столовой. Кто, кто их четверки придумал это приглашение? Молодой парень казался немного недалеким, курносый мужчина невзрачным, тугодума бухгалтера она сразу отбросила. Оставался брюнет, но он выглядел слишком легкомысленным, наверняка большой гулена и любитель легких побед.

Как вы уже поняли, наша героиня была девушкой ответственной, да и воспитание в те годы требовало от женщины большей строгости в поведении, чем в наше неразборчивое время. Но не будем спешить с выводами и насмешками. Ведь, что ни говори, прогресс в обществе часто объясняется чисто техническими причинами. Посмотрели бы мы на современных прелестных и свободных женщин, легко меняющих возлюбленных согласно велению души или прихоти настроения, если бы их перенести в то описываемое нами время, когда не только не существовало волшебных таблеток против нежелательной беременности, но даже такое мерзкое и неугодное богу, но все-таки спасительное средство, как аборт, было запрещено. Но не стоит больше о грустном и неприятном, ведь наш рассказ, как вы уже, наверное, догадались, о Любви.

Конечно, трудно предположить, что Алла Семеновна, красавица и дипломированный специалист, не имела никакого любовного опыта. Еще в девятом классе вниманием ее завладел шикарный морячок, сосед и бывший выпускник ее же школы, но уже прочно овеянным ореолом морских просторов и дальних странствий. Морячок приехал на побывку, как в известной в песне (да простит меня читатель за постоянное обращение к произведениям массовой культуры того времени, но ведь ни из песни, ни из жизни слова не выкинешь), и его появление в белой форменной робе и бескозырке, конечно, стало событием в их сухопутном мирном городке. Морячок немного погулял и покрасовался на городской танцплощадке, степенно поприветствовал местных девчонок, но дальше события резко разошлись с упомянутой выше песней, потому что неожиданно для всех и даже для себя самого, морячок вдруг прикипел сердцем к нашей черноокой героине. Будь Алла постарше, а отпуск морячка подлиннее, может, и случился бы настоящий серьезный роман, но как мы знаем, вышло по-другому, – морячок вернулся к месту приписки, а Аллочка уехала в столицу, учиться. В Московском техникуме, конечно, тоже возникли поклонники, особенно один, Димка, все ходил за ней, провожал до дома и даже лез целоваться, но Алле он не слишком нравился. Вообще, она трудно привыкала, чувствовала себя провинциалкой, да и дома как такового не было, не пригласишь же гостей, даже того же Димку, в общество бабушкиного Соломоныча. И вот теперь, уже засыпая, она представляла себе то чудесного ласкового морячка (которого уж и не помнила почти, так – образ), то нескладного Димку, то незнакомцев из столовой, дружно машущих рукой. – Нет, хорошо бы все-таки билет послал тот глазастый брюнет, – последнее, что подумала она засыпая.

Фильм оказался не слишком интересным, из жизни колхозников и передовиков производства, в буфете стояла длинная очередь. Но, главное, никого из знакомых они не встретили! Правда, в какой-то момент в толпе мелькнул нарядный гладко причесанный бухгалтер, но, заметив откровенное разочарование на Аллочкином лице, быстро удалился. В зале заиграла музыка, приглашая к танцам.

Уходим, – сказала Алла сразу погрустневшей Раечке, – еще не хватало стену подпирать на этих танцах! Посмотрим, что дальше будет.

События не заставили себя долго ждать. Прямо на следующий день сияющая официантка принесла и поставила напротив Аллы цветы в большой стеклянной банке.

От кого? – буквально хором выдохнули женщины. Официантка заговорщицки подмигнула:

Не велели говорить! Пусть сама догадается.

Ерунда какая-то, – Алла резко обернулась, пытаясь разглядеть из-за спины Сони уже знакомую нам четверку, – может, они просто насмехаются?

Галина Васильевна степенно взглянула на столик у окна, мудро покачала головой.

Нет, девочка моя, не думаю. И лица у них добрые, и цветы уж больно хороши, видно с любовью подбирали. Нет, ваш поклонник – нерешительный человек, только и всего. Романтик!

Два дня прошли без приключений, если не считать мелкой аварии в цеху и первой весенней грозы, а на третий торжествующая официантка, которая, по-видимому, чувствовала себя одним из главных персонажей этой истории, водрузила на их стол огромный газетный пакет. Из тут же развернутого на глазах всей столовой пакета бордовой россыпью хлынула на стол отборная черешня. И это в конце апреля! Официантка ахнула, лицо Раечки пошло красными пятнами, даже Галина Васильевна была поражена, и только Соня сдержанно улыбалась чему-то своему. Стол у окна с повышенным вниманием изучал содержимое тарелок, только парнишка в ковбойке незаметно подталкивал в бок бухгалтера и восторженно крутил головой. Алла быстро разделила черешню на три равные порции, остаток сунула слегка сопротивлявшейся официантке.

Вы отмечайте наступающее лето, – сказала она бодро, – а я побежала, конец месяца – план горит!

В ближайший четверг с самого утра к нашей героине (а она и вправду начала чувствовать себя немного героиней) подошел Коля Степанов, парнишка ремесленник из второго цеха. Он немного напоминал Аллиного младшего братишку, особенно в этой форменной тужурке.

Семеновна, – сказал Коля, косо глядя в окно и старательно вытирая тряпкой темные руки, – ты на футболе была когда-нибудь?

Нет, – заулыбалась Алла, – как-то не пришлось.

У меня билет лишний, – вздохнул Коля, – приятель заболел. Может, выручишь?

Алла даже обрадовалась. Честно признаться, все последнее время она находилась в каком-то постоянном напряжении, скучала вечерами в тесном бабушкином доме, рвалась неизвестно куда.

Вот и хорошо, – сказал Коля и протянул узкий серый билет, – ряд 7, место 26, прямо там и встретимся.

Незадолго до начала матча толпа вынесла Аллу к узкому выходу из метро Динамо. (Да, дорогие мои друзья, как ни трудно представить, стадиона Лужники еще просто не существовало!) Искать не пришлось, все двигались в одном направлении, только уже на трибуне Алла стала озираться в поисках Коли и своего места рядом с ним. Нет, вы не поверите! В седьмом ряду вместо ожидаемого Степанова сидела вся наша четверка в полном составе и дружно улыбалась растерянной Алле. Она невольно отметила, что крайним расположился глазастый брюнет, на его стуле виднелась большая цифра 6, но вдруг он встал, шепнул что-то курносому своему соседу и поменялся с ним местами. Все стало понятно. Значит, ради курносого и затеяли они все это представление, а глазастый, наверное, был главным организатором, не зря он сразу показался ей таким несерьезным!

Глупо! – шепнула она своему невольному соседу, усаживаясь на место номер 7, – и Колю учите обманывать, а еще взрослые люди!

Да, глуповато, – смущенно улыбнулся он, – но ведь иначе вы бы не согласились придти.

Что ж, в этом была доля правды. Алла незаметно рассматривала соседа. Невысокий, совершенно взрослый мужчина, лет тридцати, наверное, в аккуратном сером костюме, светлые волосы коротко подстрижены, на курносом носу мелкие веснушки. Жаль, ростом маловат, наверное, не выше ее самой.

Как вас зовут? – шепнула она.

Владимир, – обрадовался мужчина, – а это Гриша (он кивнул на брюнета), Леша и Павел Иванович. Он хотел еще что-то сказать, но только махнул рукой.

Матч ужу начался, трибуны качались, как живые волны, в такт перелетающему мячу. “Надо хоть посмотреть, раз пришла” – решила Алла, поворачиваясь к полю, но все-таки не выпуская из поля зрения своих непрошеных соседей. Глазастый брюнет поощрительно улыбался Владимиру, Леша был полностью поглощен игрой, даже не оглядывался, за ним виднелась аккуратно зачесанная лысина бухгалтера.

Если вы еще не забыли, стояли последние дни апреля, темнело поздно, поэтому никакой особой необходимости провожать Аллу после матча не было, о чем она и заявила своим новым знакомым со всей определенностью.

Аллочка Семеновна! – заулыбался долговязый Гриша, – обижаете! Чтобы мы бросили в одиночестве девушку, которую сами же пригласили! Нет,

мы не будем сопровождать вас всей толпой, раз вы не хотите, но уж кто-нибудь один!

Он подтолкнул вперед Владимира, и, обхватив за плечи Лешу с бухгалтером, отступил в сторону метро.

Ну, что тут было сказать?

Они молча шли по узкому переулку к бабушкиному дому. Просвечивали первые звезды на темнеющем небе. Владимир посмотрел на часы, вздохнул чему-то.

Морячок обычно провожал ее до подъезда, потом еще немного стояли под деревьями, ждали пока стрелка пересечет цифру 9, позже мама не разрешала возвращаться. Он горячо дышал, целовал холодные, синие от чернил пальцы. “Я на тебе женюсь! – шептал он, – отслужу и женюсь. Никуда ты от меня не денешься!” Она смеялась счастливо и беззаботно, женитьба казалась делом далеким, как конец света. Теплая мягкая куртка морячка закрывала ее почти до колен. И зачем она уехала в этот техникум?

Вам холодно? – спросил Владимир и набросил ей на плечи свой пиджак. От пиджака пахнуло чужим резким запахом одеколона. Как ни смешно, он был в самую пору, даже чуть коротковат.

Нет, нет, – Алла торопливо сняла пиджак, – да мы уже и пришли. А кто эти ваши приятели?

Замечательные люди, – Владимир растерянно вертел пиджак в руках, – Григорий – парторг, старый друг, еще с армии. Представляете, у него уже две дочки! – он все-таки натянул пиджак, неловко застревая в рукавах. – А Леша – старший технолог. Это он на вид такой молодой, а так – очень ответственный человек, институт с отличием закончил. Кстати, он тоже скоро женится, в конце мая. Одни мы с Пал Иванычем – старые холостяки!

Ну, вы не такой уж старый, – вежливо сказала Алла.

Скоро тридцать три, – вздохнул Владимир, – Ленин в этом возрасте уже партию возглавил, газету “Искра” издавал.

Пришли! – с облегчением воскликнула Алла, – ну, я побежала, бабушка ложится рано!

На следующий день она взяла с собой большой бутерброд с сыром. Последний день перед праздниками, в цеху аврал, ничего удивительного, если она не придет в столовую.

На майскую демонстрацию отправился почти весь завод. Конечно, не в столице, а там же, в их городке при станции. Было очень весело, играл духовой оркестр, молодые комсомольцы несли транспаранты, везде продавали горячие пирожки с капустой и повидлом, мороженое. Алла обожала самое простое, фруктовое, за шестьдесят пять копеек.

Вечером вдруг объявился Димка. Он работал по распределению где-то под Тулой, но на праздники решил проведать старых друзей. Обзвонили ребят, многие, конечно, отсутствовали, но человек семь набралось. Как на счастье, бабушка с Соломонычем уехали к племяннице. Она быстро накрутила бутерброды с докторской колбасой, Димка принес дешевое сладкое вино и лимонад. Казалось, они опять студенты, хохотали, вспоминали учителей, собственные проказы. Одним словом, время пролетели весело и незаметно.

Как всегда после праздников в цеху начались неприятности. Во-первых, двое самых главных выпивох, Шевченко и Назаров не вышли на работу, что, конечно, было не удивительно, но все равно неприятно. Во-вторых, вылетело электричество, почти час простояли в полной темноте. А ближе к обеду подкатился Витька Филькин с новым известием:

Семеновна, запчасти не отгрузили! Транспорта нет. Нужно попросить в соседском управлении, чтоб дали машину. Так что иди к главному инженеру.

А почему к главному инженеру? – удивилась Алла.

А я знаю! – заворчал Витька. – Сказали, – начальнику цеха подойти к главному инженеру. Вот и все.

Думать было особенно некогда, благо, управление находилось буквально в том же дворе. Она пробежала в административное крыло, нашла на двери табличку: “Главный инженер. В.Б. Ковригин”, постучала для приличия. Хотя ответа не последовало, в комнате явно кто-то был, играло радио, она быстро распахнула дверь и… остолбенела. За столом в знакомом сером костюме сидел Владимир и напряженно смотрел на дверь. Увидев ее, он смущенно улыбнулся и шагнул навстречу.

- Это, конечно, очень глупо, – он запнулся, засмеялся смущенно, – но ничего другое не пришло в голову. Боялся, что вы опять не придете в столовую. А по поводу машины не беспокойтесь, – добавил он поспешно, – машина уже отправлена.

Это судьба! – Галина Васильевна от волнения даже отложила ложку, – поверьте мне девочки, просто судьба! Главный инженер, и такой милый интеллигентный человек, и так деликатно ухаживает. И ни разу не был женат, не думайте, я уточнила у сведущих людей!

Вот только разница в возрасте, – вздохнула Раечка, – какие эгоисты эти мужчины! Хоть в тридцать, хоть в пятьдесят, все им подавай двадцатилетних.

Это не самое страшное, – тихо сказала Соня, – зато будет избавлена от рая в шалаше.

А может быть, я хочу рай? – обиделась вдруг Алла, – пусть хотя бы и в шалаше.

Вы еще совсем ребенок, – заулыбалась Галина Васильевна, – ничего, жизнь лучший учитель. А что он еще сказал? Что-то предлагал?

Ничего особенно, – покраснела Алла, – сказал, что будет ждать меня после работы. На служебной машине.

Все три слушательницы безмолвно всплеснули руками.

Тут надо рассказать еще об одной детали, не менее важной для нашей истории, чем описание столовой. Дело в том, что и завод, и управление размещались у самой станции в близком Подмосковье, так что единственным, и надо сказать, вполне удобным транспортом для всех сотрудников была пригородная электричка. (Теперь то этот район давно находится в черте города, и даже не на самой окраине, но мы предупреждали, что описываемая история произошла очень давно). Все, буквально все работники завода, включая Галину Васильевну и самого директора, товарища Синельникова, прибывали на завод утренней московской электричкой, что отходила в семь двадцать с Белорусского вокзала. Кроме тех, конечно, что ехали из дальнего Подмосковья на ту же станцию, но с другой стороны. Почти так же дружно после трудового дня коллектив отбывал к месту проживания, не считая нескольких рабочих (включая и секретаршу Соню), которые получили квартиру в недавно построенных у станции домах. Надо ли говорить, что не менее половины сотрудников этого скромного, но достойного предприятия, наблюдало, как у проходной остановилась машина соседского управления, и сам главный инженер поспешно выскочил, чтобы распахнуть дверь автомобиля юной начальнице заводского цеха. Истины ради, надо признать, что машина была не слишком роскошной, горбатенькая, видавшая виды Победа, но разве это имело хоть какое-то значение!

Через пару дней весь завод знал, что за Аллой с Урала ухаживает Ковригин Владимир Борисович, молодой перспективный главный инженер большого управления. За обедом в столовой царило явное оживление, Галина Васильевна чувствовала себя настоящей именинницей, Раечка, восторженно ахая и не скрывая хорошей белой зависти, расспрашивала подробности последнего свидания, даже сдержанная Соня одобрительно улыбалась. Алла кивала, добросовестно отчитывалась о виденной накануне оперетте, вежливо отвечала на дружные приветствия столика у окна. Хотя, честно говоря, поход в оперетту был не слишком удачным. Во-первых, долго не могла придумать наряд, – ни одно из двух выходных платьев не смотрелось без каблуков, но не хватало оказаться на полголовы выше своего кавалера. Во-вторых, прямо перед ней уселся длиннющий дядька, загородив лысиной полсцены, а перебраться на свободное кресло, как не раз проделывали с тем же Димкой, было неудобно. В третьих, Владимир купил ей в буфете миндальное пирожное, которое она терпеть не могла, но как-то постеснялась сказать. Так и запомнилось от этого вечера: она мучительно жует приторную клейкую массу, вежливо улыбаясь и переступая как утка в непривычно плоских туфлях. Домой возвращались на метро, обсуждали перспективы развития завода, у самого бабушкиного дома Владимир вдруг спросил грустно:

Вам было совсем неинтересно?

Нет, нет, почему, – заторопилась Алла, – я очень люблю оперетту, такая веселая постановка, и поют хорошо.

А хотите, мы пойдем в оперу? Прямо в Большой театр? Прямо на этой неделе?

На этой неделе, – переспросила Алла, лихорадочно подсчитывая в уме дни до получки.

“Можно купить на низком каблуке, но хотя бы лодочки, – думала она, – не идти же в Большой театр как сегодня, в спортивных полуботинках!”

Нет, ничего не получится, – тихо вздохнул про себя Владимир, глядя на ее растерянное лицо, – как всегда. Нечего было и начинать.

Надо сказать, Владимир считал себя страшно невезучим человеком, хотя на самом деле ему в жизни везло, причем довольно часто, но везение это было какого-то странного свойства. Сегодня модные во всем мире астрологи и прочие толкователи судеб назвали бы его “везением на последний момент”, но, конечно, член коммунистической партии и серьезный администратор Владимир Борисович Ковригин даже слов таких никогда не слышал. Хотя, если задуматься, это определение довольно точно отражало его биографию. С самого детства крупные и мелкие неудачи сыпались на круглую, коротко стриженую голову Володи Ковригина, но в самый последний момент какое-либо событие или стечение обстоятельств успешно выводили его из тупиковой, казалось, ситуации, так что он даже часто оказывался в выигрыше.

Надо отметить, этот сомнительный дар Владимир получил в наследство от матери, директора районной библиотеки, Любови Дмитриевны Тарновской. В неполные семнадцать лет Люба Тарновская вступила в марксистский кружок, увлеченная страстными речами чубастого рабочего агитатора. Сверкая мрачными синими глазами и захлебываясь от праведного гнева, он клеймил подлый и бесправный царский режим, и смеем предположить, именно эти глаза и пленили романтическую девицу, а вовсе не разоблачение самого режима, который лично ей, дочери почтенного профессора словесности и потомственного дворянина, не сделал ничего плохого. Еще неизвестно, как бы продолжилась сия история, но ровно через месяц после вступления Любы в революционную борьбу весь кружок арестовали по доносу мелкого и никчемного провокатора. И вот тут впервые проявилась особенность Любиного везения, впоследствии плавно перешедшая к ее единственному сыну. Через два часа после ареста подозреваемую Тарновскую, единственную из всех наших марксистов, безмолвно отпустили домой. “По малолетству” – как значилось в протоколе, хотя не исключено, что здесь также сыграла роль крупная сумма, поспешно внесенная онемевшим от потрясения Любиным отцом. В тот же вечер Люба была отправлена в загородное имение, причем не отцовское, а тетки со стороны матери, чтобы даже фамилия не напомнила стражам порядка о неудавшейся революционерке. Впоследствии оказалось, что этот скромный и скучный деревенский дом уберег Любу и от повторного ареста, и от грянувшей вскоре революции, и от сыпняка, который страшной зимою 18-го года в одну неделю скосил ее родителей. В том же году, летом, после “экспроприации” теткиного дома крестьянами, Люба вернулась в Петроград, в навеки опустевшую квартиру. И вот, когда казалось, что ничего хорошего в ее жизни больше не наступит, на митинге у Зимнего дворца, куда она забрела от тоски и отчаяния, вдруг взметнулась над толпой знакомая фигура, засияли синие глаза, все так же страстно горящие под слегка поредевшим и посеревшим чубом. Они не расстались в тот день, и впредь почти не разлучались, не считая коротких поездок комиссара Бориса на продразверстку да Любиного недельного пребывания в роддоме, где и появился на свет юный Ковригин, названный в честь раненого врагами революции и уже смертельно больного вождя. Вскоре Бориса перевели в Москву, на какую-то важную работу по линии Коминтерна, а Люба устроилась в библиотеку при райкоме. Происхождение ей простили за участие в подпольной революционной борьбе.

Все было бы прекрасно, но в 32-м погрузневший и поседевший Ковригин вдруг страстно влюбился в задорную комсомолку из подшефной организации и в три дня разменяв их уютную квартирку на две комнаты в коммунальных, ушел из Любиной жизни. И никто не мог сказать тогда сразу постаревшей Любови Дмитриевне, что странное везение сберегло ее от надвигавшегося 37-го года, когда комиссара расстреляют, как и почти всех коминтерновцев, а разлучница-комсомолка вместо нее получит 15 лагерных лет по печально известной 58-й статье.

Про библиотекаршу Тарновскую никто не вспомнил, ее даже вскоре повысили в должности.

Первое время Любовь Дмитриевна очень мучилась страхом за сына, порывалась сменить ему фамилию, но так и не решилась, боясь напрасно обратить на себя внимание. А потом началась война, Володю, к тому времени студента второкурсника, призвали в армию, так что стало уже не до фамилии, оставалось только молиться о его благополучном возвращении.

Надо ли говорить, что юный Владимир к тому времени уже давно познал горькую долю собственного невезения. Плавал он неважно, по воротам мазал, а к волейбольной сетке и вовсе не приближался в силу малого роста. В довершение, в кружке любителей поэзии, куда он по совету матери преданно ходил с 6-го класса, начисто забраковали все его стихотворные опыты, так что мечты об ИФЛИ пришлось оставить навсегда. С расстройства он подал в не слишком модный тогда технический ВУЗ, и сразу был зачислен за очень короткое и оригинальное решение экзаменационных задач. Ни он сам, ни Любовь Дмитриевна, в силу полного незнания предмета проглядевшая выраженные способности сына в математике, конечно же не знали, что это просто набирает силу их фамильное везение.

Участие в войне тоже обернулось для Владимира сплошным огорчением. По дороге на фронт, не проехав и трети положенного пути, он слег от банальной пневмонии, которая, однако, чуть не стоила ему жизни. Ничего удивительного, если вспомнить, что в те далекие времена антибиотики еще только вызревали в пробирках скромного лаборанта Флеминга. Болезнь осложнилась тяжелым нагноение легочной оболочки с поэтическим названием эмпиема, так что он почти полгода провалялся в тыловом госпитале с градусником подмышкой и противными режущими трубками, торчащими прямо из левого бока. Его даже хотели комиссовать, но молодость все же взяла свое, гной вытек, и трубки, наконец, исчезли, оставив на коже круглые втянутые рубцы. Кстати, эти рубцы вполне можно было выдать (например, любимой девушке) за боевые ранения, да еще в область сердца, но, к сожалению, Владимир совершенно не умел врать. После выписки его признали ограниченно годным и как потенциального инженера отправили в отдаленную техническую лабораторию, связанную с разработкой нового оружия. Служба оказалась по-своему интересной, Володя, неожиданно для себя, ввел несколько остроумных изменений в уже готовые схемы, получил одобрение начальства и даже правительственную награду, но очень скромную, близко не дотягивающую до блистательных медалей нового сослуживца и друга Гриши Стороженко. Гриша тоже попал к ним в лабораторию из госпиталя, но после настоящего боевого ранения, да еще, оказалось, служил политруком роты, что беспартийному “сыну врага” Ковригину казалось недоступным везением. В свою очередь и Гриша быстро оценил цепкость мышления приятеля, легкость в решении самых запутанных задач, молниеносную память. После победы, которая, надо признаться, наступила для них довольно буднично, оба решили не расставаться и продолжить учебу на одном факультете.

Как мы знаем, решение это оказалось плодотворным для обоих товарищей. Бывший политрук и герой войны вскоре после окончания ВУЗа получил должность парторга управления, хотя, надо сказать, инженером был слабоватым. Но именно это и подвигло его предложить на должность ведущего, а потом и главного инженера старого друга, который по его настоянию и рекомендации уже давно вступил в партию и убрал из автобиографии предателя отца. С Ковригиным Гриша был спокоен, – дело делалось четко и быстро, а сам главный инженер всегда оставался в тени, предоставляя все лавры честолюбивому парторгу.

Вот только с романтической жизнью у Владимира все не складывалось.

Главная беда заключалась в том, что Володе всегда нравились очень красивые девочки. И это при его росте и невыразительной внешности! Уже в школе он понял всю безнадежность своего положения. Еще хуже обстояло дело в кружке поэзии, где шумные молодые дарования на голову превосходили его и в прямом, и в переносном смысле. Но наибольшее огорчение ждало нашего героя на первом курсе, когда он отчаянно и безнадежно влюбился в первую красавицу их группы, отделения, да, наверное, и всего факультета Марину Рогозину.

Ничего подобного с ним раньше не случалось. Жизнь обретала смысл при ее появлении и полностью теряла при уходе. Володя тупо бродил за предметом своего обожания по коридорам института, заходил в буфет, даже стоял в очереди, хотя и куска бы не смог проглотить в ее присутствии. Каждое утро он приходил к дверям ВУЗа за час до занятий и, прячась за колонами, ждал появления знакомой прекрасной фигуры в скромном темно-зеленом пальто, умирая одновременно от надежды и ужаса, что она не придет. Все, начиная с редкого в те времена имени, было в ней необычно и как бы не соответствовало тогдашней моде, и, тем не менее, парни, как один, теряли голову перед этой молчаливой сероглазой девушкой с длинной темной косой. Самые яркие активистки факультета с их модными стрижками и решительными суждениями меркли перед ее тихой загадочной красотой. Но как был бы удивлен и потрясен восемнадцатилетний Володя Ковригин, если бы узнал, что именно на него Марина смотрела с интересом и явной симпатией, потому что его блистательные успехи в математике, а также какая-то особая сдержанная манера поведения (вероятно, унаследованная от профессора Тарновского) казались ей необычайно привлекательными. А дальше, как можно догадаться, грянула война, уходя на фронт, Володя даже не решился попрощаться с Рогозиной, только спрятал на груди блеклую фотографию группы, где во втором ряду слева можно было разглядеть при особом старании Маринино прекрасное лицо. Но и фотография затерялась во времена его странствий по госпиталям с проклятой эмпиемой. После победы, как мы уже знаем, Володя перешел в другой ВУЗ, поближе к приятелю Грише, Марину он не искал, был уверен, что если она и жива после стольких потерь, пережитых всей страной, то все равно не вспомнит невзрачного однокурсника.

Конечно, были всякие знакомства, более или менее случайные, однажды он почти увлекся маминой сотрудницей, библиотекаршей Эллочкой. Он даже подумывал о свадьбе, но как-то вяло, без энтузиазма, хотя Эллочка была мила и искренне ему предана. Возможно, он бы все же женился, тем более, маме очень нравилась эта идея, но в том же году случайно оказавшись в Крыму по горящей райкомовской путевке, он вдруг завел безумный молниеносный роман с шикарной блондинкой, которая, безусловно, затмевала всех виденных им прежде красавиц, не говоря уже о скромной серенькой Эллочке. Ковригин таял и парил в череде сонных ленивых дней и страстных горячих ночей пока в конце положенного путевкой срока блондинка не призналась, что имеет хорошую крепкую семью и ничего в своей жизни не планирует менять. Дружески расцеловав потрясенного любовника, она беспечно отправилась восвояси, к законному мужу, ответственному работнику главка. Эта, в общем-то, банальная история имела роковые последствия не только для Эллочки, с которой Ковригин больше никогда не встречался, но и для него самого, воспитанного Любовью Дмитриевной на лучших произведениях российской словесности. Уже почти год Владимир пребывал в мрачном одиночестве под дружное осуждение матери и верного Гриши, который к этому времени отгулял множество разнообразных и удачных романов, был прочно женат на пухленькой хваткой медсестре и ждал второго ребенка.

Конечно, идея женить Володю на юной красотке Аллочке принадлежала Грише. На вялое сопротивление друга он отвечал гневными тирадами довольно одинакового содержания, так что их беседы в знаменитой столовой выглядели примерно следующим образом.

Нет, ты скажи, она тебе не нравится?! – возмущенно вопрошал Гриша, опытным мужским взглядом окидывая стройную Аллочкину фигуру и роскошные волосы.

И Владимиру приходилось признаваться, что, нет, конечно, нравится, кто же спорит.

Тогда, может быть, ты женат, обременен кучей детей и просто для развлечения собираешься подло обмануть бедную девушку?

И опять Владимир признавал, что совершенно не собирается обманывать бедную девушку, тем более подло и для развлечения.

Тогда, может быть, ты импотент? – зловещим шепотом выдыхал верный политрук.

Владимир мучительно морщился, вспоминал душные обжигающие ночи с коварной блондинкой, прятал под столом дрожащие руки… Нет, импотентом он определенно не был.

На этом аргументы с обеих сторон обычно заканчивались, и Гриша, при активной поддержке технолога Леши и обстоятельного бухгалтера, переходил к разработке дальнейшей стратегии и тактики Ковригинского романа.

Поход в Большой театр все же пришлось отложить до лучших времен, более-менее приличные лодочки нашлись в Пассаже только через неделю после намеченного числа. Владимир вежливо выслушал историю о внезапной бабушкиной болезни.

На лодочки ушла приличная часть аванса, но сожалеть особенно не приходилось, потому что намечалось следующее очень серьезное мероприятие – свадьба технолога Леши. Правда, вначале возникли некоторые препятствия, ведь Леша жил в дальнем пригороде, и в позднее время никакие электрички оттуда не ходили, а оставаться ночевать в незнакомом доме Алла категорически отказалась. Служебной же машиной Ковригин в нерабочее время пользоваться стеснялся, совершенно не понимая, как разговаривать на такую тему с пожилым степенным шофером, доставшимся ему вместе с машиной от прежнего начальства.

Но верный Гриша не дремал и тут же предложил пригласить Аллу вместе с какой-нибудь из подруг, тогда ситуация резко упрощалась, девушки могли дождаться первой электрички и вместе вернуться в Москву, благо дело происходило в субботу. Рая Зыренко не заставила себя долго упрашивать, она уже давно томилась от противоречивых и смутных чувств, где радость за подругу смешивалась с горькой завистью и обидой на несправедливую судьбу. И хотя в данном случае ей доставались лишь отголоски чужого праздника, все-таки это было лучше, чем полная пустота.

Нет, свадьба оказалась совершенно неинтересной! Жених Леша и его невеста в некрасивом в сплошных оборочках цветастом платье сидели где-то далеко, в другом конце стола, так что их почти и не видно было. Незнакомые шумные люди много ели и пили, выкрикивали неприличные тосты, потом пошли плясать нетрезвым хороводом. Владимир молчал, Гриша скучал под строгим присмотром жены и к ним почти не подходил. Но, главное, пропала Раечка! Алла хорошо помнила, что ее посадили в дальнем углу, рядом с бухгалтером Павлом Иванычем, но когда она вскоре оглянулась, ни Раи, ни бухгалтера там не было, и только незнакомая толстая женщина на Раином месте с завидным аппетитом ела винегрет. Наконец, часа через два подвыпивший благодушный Леша вспомнил, что у Раечки разболелась голова, и она уехала в сопровождении Павла Ивановича, который как настоящий коммунист и хороший товарищ не мог покинуть ее в беде. Алла совсем растерялась, ей было жалко и Раечку, которой выпало страдать да еще в обществе скучного бухгалтера, и себя, одинокую и чужую на этом празднике, и еще немного новые лодочки, совершенно никем незамеченные.

Стояла поздняя ночь. Гости нестройным хором тянули какую-то песню, наверное, народную, про любовь разлучницу.

Давайте уйдем, – шепотом сказал Владимир.

Давайте, – обрадовалась Алла.

Они вышли на темную спящую улицу. Было совсем тепло, сквозь черноту ночи чуть просвечивали цветущие яблони. Владимир взял ее за руку.

А когда первая электричка? – поспешно спросила Алла.

Часа через два, – ответил Владимир, отпуская руку, – можем подождать на станции. Или давайте просто пойдем в сторону Москвы, а она нас нагонит когда-нибудь.

Алла брела, аккуратно наступая на шпалы и впервые радуясь, что лодочки на низком каблуке. Владимир, чуть отстав и неловко балансируя руками, рассказывал про друга Гришу. Выходило, что именно Грише он обязан всеми своими успехами и на прежней службе в армии, и сейчас на производстве.

Уж Гриша бы, наверное, не развел такую скуку, – невольно подумала Алла.

Наконец, стало светлеть. Они подошли к какой-то маленькой станции.

Давайте здесь подождем, – сказал Владимир, взглянув на часы.

Они сели на низкую немного сырую скамейку, Владимир неожиданно тяжело закашлялся, вскочил, быстро пошел куда-то в сторону. Вокруг не было ни души. Алла даже немного испугалась, но он уже возвращался, вытирая пот со лба.

От ветра всегда кашляю, – сказал Ковригин, смущенно улыбаясь, – вот так привяжется на ровном месте! Это еще с войны.

Вы были ранены? – с сочувствием спросила Алла.

Да, нет, какое-то банальное воспаление. Стыдно рассказывать, даже до фронта не доехал. Вот Гриша…

И он опять принялся рассказывать про храброго политрука Гришу, который, несмотря на тяжелую рану в плечо вывел из окружения почти пятьдесят человек.

Конечно, в этот час электричка оказалась совсем пустой, только какие-то два парня дремали в дальнем конце вагона. Алла вдруг почувствовала, как она устала. Глаза просто сами закрывались. Владимир подставил плечо, и она безропотно опустила голову. Нет, он был слишком маленького роста, голова ее неловко свисала, сразу затекла шея, но как-то неудобно было отдвинуться.

Можно я Вас поцелую? – вдруг спросил Владимир и коснулся ладонью ее щеки.

Нет! – Алла поспешно отодвинулась, выпрямила, наконец, шею.

Больше ничего не произошло до самой Москвы. Поезд постепенно наполнялся людьми, уже грело вовсю, день наступал солнечный, настоящий летний день.

А ведь скоро отпуск, – вдруг вспомнила Алла, – завтра же закажу переговоры с мамой. Как хочется домой! – и она радостно засмеялась впервые за прошедшие сутки.

Он в Вас безумно влюблен, тут и думать нечего!

Галина Васильевна для убедительности даже встала как на собрании, но, оглянувшись на столик у окна, тут же села на место.

– И ведь какой деликатный человек! – продолжила она шепотом, – другой бы сразу стал приставать, обниматься, а он даже спрашивает разрешения поцеловать!

Соня неуверенно покачала головой, но по обыкновению промолчала. Раечки за столом не было. Еще с утра они уехали с Павлом Ивановичем на какое-то их общее бухгалтерское собрание.

Алла задумчиво посмотрела на склоненную голову Владимира. Он о чем-то говорил с Гришей, но, почувствовав ее взгляд, невольно обернулся и помахал рукой.

Ах, все потом, после отпуска! – беззаботно подумала она.

Через две недели Алла уехала.

Нет! Перед отъездом было еще одно довольно знаменательное событие, – Владимир пригласил ее в гости.

Мама неважно себя чувствует, – сказал он, по обыкновению дождавшись Аллу у проходной. – Давайте заедем на минутку, просто проведаем.

Надо признаться, мама Владимира выглядела довольно здоровой и совсем не старой женщиной. Она подала чай в высоких странных чашках, – почти прозрачных и совсем без рисунка, но все равно очень красивых. Немного поговорили о погоде, рано наступившем лете. Алла рассказала смешную историю, про младшего братишку, который в детстве путал буквы и говорил “барелина” и “реприжератор”, а теперь, как ни странно, уже собирался поступать в институт.

Вечером, тщательно протирая старые хрустальные бокалы, сохранившиеся еще из ее невозможного петербургского детства, Любовь Дмитриевна тихо спросила:

Откуда, ты говоришь, она приехала? С Алтая?

С Урала, – улыбнувшись, ответил Владимир. – Алла с Урала, ее так зовут на заводе, легко запоминается.

Да, запоминается легко, – вздохнула Любовь Дмитриевна.

Больше они в этот вечер не разговаривали.

Поезд уходил в половине пятого вечера, поэтому Алла решила ехать прямо с работы. В обеденный перерыв все женщины вышли проводить свою юную подругу, они махали ей руками, желали скорого возвращения, Галина Васильевна даже прослезилась. Обе сумки были заранее уложены в старенькой победе, Владимир терпеливо ждал у входа. Он понемногу привыкал использовать служебную машину в неслужебных целях.

Вот через месяц вернется, и будет свадьба! – убежденно сказала Галина Васильевна, – верьте моему слову!

И никто из улыбающихся женщин даже не представлял, как сильно она ошибается.

Алла не вернулась ни через месяц, ни через два. Она вообще больше не вернулась в Москву, потому что тем же летом вышла замуж за бывшего морячка, свою первую детскую любовь. Он как раз закончил сверхсрочную службу и успешно работал на большом заводе, том же, что и родители Аллы. Морячок, конечно, возмужал за прошедшие годы, но был так же ласков и хорош, лучше всех танцевал, чудесно целовался и при этом совершенно не спрашивал разрешения.

Но свадьба на нашем маленьком заводе все же состоялась. Бухгалтер завода Раиса Зыренко вышла замуж за бухгалтера управления Павла Ивановича. И пусть кто-нибудь теперь скажет, что больше сближает людей, чем общие профессиональные интересы!

А как же Владимир и его знаменитое везение? – спросит разочарованный читатель (конечно, если он до сих пор следит за событиями сей незатейливой истории). А про Владимира речь впереди, но чтобы сохранить последовательность событий мы просто обязаны рассказать еще об одном немаловажном эпизоде. Вскоре после отъезда Аллы Семеновны почтенный директор завода Иван Никитич Синельников внезапно оставил семью и на глазах всех сотрудников переехал к собственной секретарше в ее скромную квартирку у станции. Тут, конечно, последовала жалоба жены в райком, директора поспешно перевели в отдаленное хозяйство, начались перемещения в руководстве, и вскоре на заводе появилась новая сотрудница, старший инженер, Марина Петровна Рогозина. На вид ей было лет тридцать или даже более, уже первые седые ниточки виднелись в уложенной венчиком темной косе, но это не уменьшало ее поразительной тихой красоты. Из отдела кадров тут же донесли, что Марина Петровна не замужем, что никого не удивило в то невеселое послевоенное время. Удивило и даже поразило другое. Впервые появившись в знакомой нам столовой, Марина Петровна вдруг остановилась против столика у окна, тихо ахнула и на глазах у всех присутствующих обняла главного инженера завода Владимира Борисовича Ковригина. При этом у самого Ковригина сделалось такое потрясенно счастливое лицо, что по заводу сразу поползли слухи о давнем жестоком романе между Рогозиной и главным инженером, отчего Алла с Урала, понятное дело, и уехала, не вынеся ревности и обид.

Но мы то знаем, все это было не больше чем слухи.

БАЕМИСТ-2

ЛИТЕРАТУРНОЕ
АГЕНТСТВО

ПУБЛИКАЦИИ

САКАНСАЙТ