Посвящается Л.

В автобусе было душно и пахло почему-то квасом, ах да, зарплаты давно не было, вспомнила Лида. Как обычно, мужчины вдумчиво сидели, женщины везли для мужчин скудные продукты, некоторые из женщин, особо хитрые и удачливые, цепляли продукты за крючочки на перекладины, в такие моменты думы мужчин бурили совсем уж неведомые глубины, одна даже добралась до центра земли, и густой нефтяной дух защекотал людские чувства. Казались странными в духоте мохнатые шапки и шерстяные варежки, снующие с монетами и талончиками. Талончики в городе стали вводить недавно, поэтому было неясно, где же их брать, это вносило смятение в стройные ряды пассажиров. Счастливые обладатели талонов торговали ими по госцене с ловкостью и собственным достоинством. У Лиды был единый, но она упрямо покупала талоны в фабричном буфете, чтобы осознать свою значимость. Ей хотелось быть нужной людям.

Когда-то в отрочестве Лида жила в маленьком городке, почти деревне, но это было так давно, что приезжая в родной городок, она узнавала только мать - по неизменно кудрявой прическе, строгому прищуренному взгляду и нежно узловатым материнским рукам - к ним тянуло приникнуть. А городок, что городок? была у него такая беда - безликость. Дома в нем росли равномерно в пять этажей, лишь иногда встречался двухэтажный уродец типа "почтамт" или зигзагом - "детский сад". В такой сад и ходит Серенька, не цепляясь ни к чему глазом, малолетний лидин сынок. В сумерках Лида видит его как бы по телевизору: вот Серенька впервые встал и хохочет однозубым ртом, вот тянет к ней белы рученьки, а глазки сияют, разноцветные - голубой и зеленый. Разные глаза - признак породы, - говорил Эрэм. Он про себя так говорил. Сереньку-то он не видел даже по телевизору, то есть в воображении. И вот что иногда Лиду печалит: сынок вспоминаемый совсем не растет, наоборот, чем дольше Лида не выбирается к нему, тем более младшеньким видится ей. Недавно приснился совсем роддомовским, даже не в пакете с красным натруженным личиком, а только-только рожденным, извивающимся скользким существом в ладони пожилой усталой женщины: Ну, видишь, кто? - спросила она. Мальчик, - ответила тихо Лида, ничего не понимая вокруг.

Ночью часто вскакивает она: Серенька медленно-медленно вываливается из коляски, перекинувшись через красную кожаную сторону, коляска неторопливо рушится на Сереньку, а руки не поднять - как под гипнозом, и под пронзающий крик бубнит скучный голос Эрэма: откуда я знаю, чей это ребенок? может, это от Славки ребенок? И вопль ответный: какой же Славка! причем же Славка! глазки-то, глазки, смотри - разноцветные! Эрэм отвечает: Откуда ж известно? глазки-т и подменить можно, подменила поди? - Да как же ж я? ребеночку своему? родимышу своему? глазки? - Что ж родимыш твой под коляской орет? а ты - дискуссию... куссссию...

И нет Эрэма. И Сереньки нет. Есть ночь. Темная, страшная, долгая.

От таких ночей мечтала убежать Лида в родной свой неразличимый город, мечтала заблудиться в прямоугольниках пятиэтажек, зарыться в девичью свою кровать и забыть, забыть, тем более, что мать звала давно и настойчиво, нахваливая преимущества. Город их, далекий понятия "граница", город достаточно центральный и все-таки не деревня, словом, типичный г о р о д о к стремительно приближался к столь желанному и лелеянному бесклассовому обществу. Люди городка становились все более равными, владея равным малым имуществом, в свою очередь приближающимся к полному, зато равному нулю. Входил в мощную силу натуральный обмен, тем самым выходили из силы деньги, которых так и так никогда не хватает, это уж как ни вертись. Эквивалентом обмена в городе единодушно признали сгущенку. На сгущенку можно было приобрести много нужного отечественного производства. К примеру, за пятьдесят банок плюс десять какао лидина мать достала удивительное коверкотовое пальто с ехидным лисьи воротником, куда можно было прятать теплую материнскую улыбку, и вот что было самое трудное в этом пальто: страна перестала выпускать коверкот еще в сложное довоенное время. Такие чудеса выдавал натуральный обмен, откуда же, спросят, сгущенка? Городок насчитывал один молочнокислоконсервный комбинат, и каждый полезного возраста житель так или иначе дружил и соприкасался с этим предприятием. Рядышком на правах младшего брата существовал комбинат куриный. Там мучались в неволе куриные детеныши. Но птица ведь - предмет совсем недолгохранимый, поэтому продукция консервного комбината ценилась в местной табели гораздо выше, хотя некоторые знатоки говорили что-то о куриной перспективе и так далее, приезжали корреспонденты и тоже что-то говорили, только их никто не слушал, особенно одного, худенького и с чубчиком - очень его жалели. В последний свой приезд Лида видела над городом многозначительную радугу (в городе говорили, что это дело рук того, самого жалобного), иноземным словом светилась радуга: Бройлеры. Возможно, возможно, что было у слова светлое будущее, но пока так называли городских неудачников: одиноких дев, печальных мужей и проштрафившихся директоров. Называли - опять же - с жалостью, этого в городке было предостаточно, этого всегда - пожалуйста.

Давно бы уехала Лида на консервный комбинат, так легкомысленно брошенный в юности, но она боялась потерять Эрэма навсегда, все ждала: вот-вот появится. Отслужит и вернется. Про службу она для матери сначала придумала, а потом решила, что так и есть. Так и есть.

Про городок это все, конечно, скромное лирическое отступление, и не стоило об этом; лидина мать жаждала, как земля влаги, познакомиться с Эрэмом, и городок оказался вроде бы совсем не при чем. Инопланетным существом виделся женщине мифический дочкин муж. Что за имя такое? И занятие - мысли, разве бывает? Познакомишься, поймешь, - уверяла Лида, втайне и сама мечтая о чуде, - красивый он, статный, глаза, как у Сереньки, и имя обычное. Его так бабушка назвала в честь себя. Она - Раиса Михайловна, а Эрэмчик из ее инициативных букв составлен. Бабушка-старушка и себя любила, и его обидеть не хотела.

Мать Лиде верила и уважала ее. Скоро отслужит, - говорила Лида, и..., - думала, а что и-то? От раздумий этих и написала на радимо. Передайте, написала Лида, пылкий привет солдату далекого флота Мерзлякову Эрэму Эрэмовичу, - и даже немного всплакнула, по-хорошему, по-женски, в письмо будто духами брызнула.

Пусть знает наш Эрэм, что ждут- не дождутся его жена Лида, работница красильного цеха карандашной фабрики имени мертвых итальянцев, а также сынок Сережа, маленький мальчик с р а з н о ц в е т н ы м и глазами. Слово "разноцветными" Лида подчеркнула и опять заволновалась, но слезы сдержала, в кулачок собрала, там они и простились. Убедительно, - написала Лида, - очень прошу прочитать письмо по радио, я буду так ждать, я буду так ждать!

Рассчитывала Лида, что услышит Эрэм передачу, целиком и полностью посвященную - не совсем же черствые сердца там, на радио - и прилетит, примчится на крыльях тельняшки к родным своим, временно забытым. Я буду так ждать! - с тех самых слов и бежала Лида что есть мочи за автобусом, не щадя поврежденную ногу, бежала с неторопливой своей работы, пропахшей сладкой краской и деревом, в маленькую коммунальную комнатушку к обцарапанному однажды весной репродуктору, к широкому теплому подоконнику. Когда-то на подоконнике этом сиживал Эрэм и разглагольствовал, пуша перед Лидой перьями. А что пушить? Она и так любила его, безо всяких перьев.

Вот, смотри сюда, - говорил Эрэм и взмахивал рукой изогнуто, как лебедь балетный. - Видишь, запястье? Узкое, узкое какое! И это порода. Порода, порода, - успокаивала Лида и большой трудовой ладонью гладила породистое запястье. Ишь, право, вымыслил себе гордость, - думала Лида и любила его, печальная. А что беременна, скрывала, пока Серенька драться не начал. Даже Степаныч и тот раньше заметил. В очередном промежутке между очередным запоем ткнул в центр тихонечко, бережливо: Ждешь кого? Транспорта или ведому зверушку?

Хорошо посмеялись тогда.

И Славка, хоть опухший весь, но глядел-поглядывал, наверное, Катерину свою вспоминал, как ходила она с девчонками, покачиваясь и зеленея. А потом подошел и спросил прямо: Рэмка-то твой расписываться думает? И еще добавил, но такие слова печатать нельзя, хотя Славка их много говорил. Не зря Славка слова грубые произносил, не зря сама Лида с повинной идти боялась: Эрэм про Сереньку как узнал, так сразу заштопорился, засобирался в суете. Ты, говорит, красавица замедленного действия, меня не разыскивай, не надо. А сам книжечки в сумку прячет и оглядываться не забывает, не оставить чтоб следа печатного. Говорит: Все равно ничегошеньки не докажешь, только судьев, тьфу, набрался, судей потревожишь, время у людей казенное наотнимаешь. Я тебе ни муж, ни жилец, ни даже просто мыльный пузырь. Никто я тебе, поняла? Сам на пузо косится и сумку по руке меряет - не слишком тяжела? оторвется от погони? - И вообще, непонятно, откуда ребенок, может, это от Славки ребенок? - Суд? какой суд, Эрэмушка? Причем Славка? Это же твое дите, человечек твой, в какой же суд пойду? Как людям-то в глаза глядеть? - Вот и не ходи, дура.

Хлопнул дверью и ушел навеки. В армию его забрали.

Козел, - сказал тогда Славка, ну а дальше по обыкновению. И запил со Степанычем - как раз подступило начало месяца, а это у них как закон. Закон совпадения пенсии Степаныча и зарплаты славкиной. Веселые деньки дружной их коммуналки кончались одновременно с деньгами, Лида жалела своих беспутевых соседей и одалживала из сбережений на дальнейшую жизнь. Степаныч с пенсии возвращал, мгновенно пропивая остаток, а затем опять к Лиде - так замыкался круг. А Славке приходилось подрабатывать, ведь девчонки его хоть на пятидневке, но все же и на нем были после стремительного побега Катерины. Таньку с Наташкой с пятидневки прямо-таки выживали: вносили девочки славкины словечки в мирный детский коллектив, но крепка была их оборона - отец-одиночка, к тому ж близнецов, да и сами девочки на лету мух ловили.

Пять лет назад сбежала Катерина от годовалых шустрых дочек, все пять лет исправно писала влажные письма, умоляя простить нетвердым почерком. Письма были одно в одно. Каялась Катерина всегда во хмелю, просыпались в ней тогда на пару совесть и тяга к эпистолярию. Письма Славка подшивал в папку и поговаривал о публикации.

Несмотря на внешнюю смехотворность облика, был Славка человеком добрым и нежным. Доброта (такая неприметная и слегка грубоватая) мешала Славке вычеркнуть из списка Катерину, мать Таньки и Наташки, безалаберную запойную красавицу.

Когда в муках родила Лида Сереньку, именно Славка встречал ее в роддоме. Он сунул рубль изумленной нянюшке и к груди прижал извилистый громкий сверток. И непонятно было, чему так изумилась нянька: то ли рублю вместо положеной пятерки, то ли вспомнила, как немного лет назад именно этот неприлично велеречивый молодой человек получал тихих двойняшек совсем от другой женщины. Славка, а никто иной (и вовсе не тень Эрэма) стирал километры серенькиных пеленок, Лида еле ползала по квартире, пытаясь обнаружить порядок, а Серенька непременно вопил. Голосистый толстый мальчик с разноцветными глазами, мальчик-великанчик, -одуванчик, -тюлюлюнчик, сыночек ненаглядный, как ты там, откликнись!

Да, так: Лида тихонько пошаркивала, что-то высматривая в запыленных углах, а Степаныч дивился: пропустили они очередной законный, можно сказать, разгуляй. Пришлось Степанычу купить на кухню две табуретки и занавеску, жгли деньги карман - старик даже прослезился от неожиданности таких покупок. Ты, - сказал Сереньке, - новый гражданин и жить будешь по-новому. Верно, в общем-то, сказал, были те первые месяцы (два) самыми тяжкими, еле подъемными, затем жизнь вошла в наезженное: Серенька отправился к бабушке, Лида на карандашную фабрику, где ее хотели выбрать по линии месткома, но она, застеснявшись, отказалась, Славка со Степанычем заторопились и быстренько нагнали упущенное, даже песни пели.

Все это помнила Лида, просиживая вечерами у репродуктора, ожидая встречи с "Маяком", ждать приходилось недолго.

В эфире радиостанция "Юность", - сказала веселая женщина, и Лида кивнула утвердительно, она всегда так кивала, будто знаки препинания расставляла. - Здравствуйте, дорогие друзья! Продолжил мужчина: Как всегда в нашей почте много писем. Лида кивнула. Мужчина, трогательно волнуясь голосом, рассказывал о некоем моряке, который в студеную зимнюю пору как-то особенно отличился и поэтому просил исполнить для него музыку, снова включилась женщина - она любила дарить подарки: Для моряка, ну, допустим, Варфоломея Кулева, - сказала женщина под безмолвное одобрение Лиды, - прозвучит песня из кинофильма. Приглашаем послушать песню и других моряков: вот, к примеру, Степана Курлыкова, братьев Сидора, Федора и Оскара Кропоткиндт, а также, - Лида поняла, что нужно замереть, и замерла, - моряка дальнего флота, моряка дальнего флота, - женщина наверняка подглядела в бумажку, Лида не смела шевельнуться, - Эрэма Мерзлякова.

Лида медленно встала и провела рукой по лбу. Лоб был холодным и твердым, как памятник из детства. К этому Лида не была готова, не предусмотрела простого - без ее имени, без серенькиных глаз пестреньких - музыкального привета, что тот привет? пустынный ноль, невнятный звук, пш-ш-шик, прощай, прощай, Эрэмчик...

Под звуки песни из кинофильма Лида собирала чемодан, а в комнате, странно потемневшей и сузившейся, вырастала огромная грудастая баба - Тщета надежд лидиных. Баба не смеялась - смотрела пристально, с прищуром: ишь, мол, чего захотела, может быть, еще и чаю сладкого индийского с вареньем крыжовенным, да бутерброд попросишь? Собирайся, собирайся, девонька, иди на родину, сгущенку копи. Лида, гордая, сдержалась, вышла, не крикнула, дверью не хлопнула, только в комочек сжалась, заледенела, как бройлер, и что-то под нос буркнула грубое, славкино.

На вокзал провожали ее невнятные Степаныча и Славки взгляды, не поняли они в своей круговерти, что прощается Лида навсегда с этим кусочком жизни, с отрывочком мечты, убегая от неудавшейся интриги с большим городом.

Как плакала, как сладостно плакала она на верхней полке, прижимая к боку чемоданчик со скарбом и смирением. Параллельно, как в насмешку, мирно раскинулся матрос, укрытый газетами, а внизу молодая пара радостно раздирала вареную птицу, обмакивала ее в соль и глотала быстро, с костями и лохмотьями пупырчатой шкуры. Только потом, к ночи, уже к третьей ее, самой сумрачной части, когда уходит первый сон и появляется первый страх, услышала Лида этот стук, сначала вдалеке: равномерные удары с неожиданно долгими гулкими интервалами - знаете, как это больно - тишина? - затем все настойчивее, громче, ближе, все страшнее. И постепенно тьма обернулась полутьмою, с полки газетного матроса метнулся взгляд грудастой бабы и - тогда - да-да, именно в самый момент взгляда Лиду ударило по голове.

Клавиши машинки били метко и остро, сначала Лида только сжималась, вздрагивая, попробовала - и безуспешно - прикрыться ладонью с чемоданчиком, затем начала защищаться неловко, неумело, цепляясь за молоточки, почему-то все за букву "д", за это удары возвращались на прежнее место и долбили, добивали, еще и еще раз, приковывая, притоптывая, приговаривая: цыц, девица, замри, она все цеплялась, слабела, теряла себя, попыталась крикнуть и крикнула тихо, сникла: больно, больно, не тронь, не надо, не на-а-а...

И, наконец, распластанная по бумаге, пришпиленная по бокам полями, аккуратно размноженная на экземпляры, она умерла.

Умерла.