I

Ну и что? Ну и зачем плакать? Ну и, ну и, ну и - будет жить у Луи. Уехала и уехала, кислород везде одинаково воняет соседним заводом. Четыре часа чистого сна плюс пятнадцать минут на перекус - и ты во Франции. Со свиданьице-ем. Внутренний голос мурлычет, греет солнечное сплетение и жадно лакает валерьянку. Я замираю, прислушиваясь, и снова прогоняю его. Надоел. Сажусь в любимое кресло - горе горевать.

Она уехала. Уехала в какую-то Францию. Оставила просторы Сиона, все шесть часов из конца в конец. Оставила Беэр-Шеву, Гиватаим, Цфат, три моря с набережными и гостиницами, рыбный ресторанчик в Яффо и стейкию в Тель-Авиве, дельфинов Эйлата, старого ортодокса из Еврейского квартала, россыпь барахла на блошиных рынках и мерзкую целебную грязь Мёртвого моря.

Ай, но ведь наши бабушки мечтали о холмах и долах этих. Шабес* в Ирушалаиме и прочая...

Окстись, возвращается внутренний голос, она ведь смесь белоруса с хохлом, какой шабес, какой Ирушалаим! Ну и пусть, я-то ведь о бабушках. Кто их, бабушек, знает! Бабушки испокон веков непредсказуемы. И, потом, я не встречала более правильной еврейки; если бы не муж-француз, тра-та-та-та-та его мать, она в жизни бы не уехала, в жизни бы, да ни за что, да никогда, да голову на отсечение, ведь двоих детей сабресами родила, чего ещё...

Н-да. Читала я почитывала всяких ницше-кантов-соловьёвых-и-прочая, всю муру эту, а зря. Что знали они об одиночестве и ночном окне без занавески! На то они и мужики, чтобы не знать. Но какая, на фиг, философия без простейшей формулы счастья: забежать и пить чай до посинения просто так.

Или вот ещё: выбирать кофточку в подарок, прикидывая, подойдёт ли к русой прядке, голубым глазюкам, белорусскому носу и хитроватой хохлацкой улыбке - этой адской смеси для здешних мужичков, коктейлю «hа-блондинит hа-зот» с кубиком льда на дне нежного бокала.

Кубик льда растаял от Бенькиного французского взгляда, поцелуя и других достоинств, которые свели на нет пару-тройку годочков её предыдущей замужней жизни.

Любовь кипела на моей территории, ибо жить им стало негде. Кипела и брызгала кипятком. Они выползали из спальни, оба - в его майках над голыми ногами, пили чай и снова уползали.

Мне повезло, я сама любила безоглядно и была любима, поэтому не сошла с ума от её всхлипываний за стеной.

Моя мудрая тётка, бедокурка по жизни, говаривала: «Не всё так обыкновенно, как кажется», смотрела на солнце, не моргая, и подкрашивала губы без зеркальца. Тётка вошла в мою память о детстве и осталась там, угревшись.

Мы были обыкновенными подругами, были и остались, но теперь между нами многоточие перистых облаков, или так: теперь между нами слишком много пространства. Она обустраивает семейство и привыкает кушать сыр на десерт. Я просиживаю и протираю в мунтурцентре имени Авраама**.

Вчера к нам приехала группа немцев-паломников. Они спели «эвейну шалом алейхем»***, прогортанили молитву об Иерусалиме да наулыбались нашим «девочкам». Всё бы ничего, если бы... Один-единственный, да-да, один-единственный восьмидесятилетний немец с белесым взглядом. Ох, если бы не этот немец! Нет-нет-нет, я не хочу, этот снимок мучает меня, продирает высоковольтной болью. Очередь за смертью... Подпись «Евреи перед расстрелом». Толпа голых некрасивых женщин. Груди и животы обвисли, ибо рожали они сыновей израилевых. Волосы неприбраны и немыты, где там кудри твои, Суламифь! Глаза... не надо об этом.

Я выдержала испытание этим снимком, но кусок сердца почернел и скукожился, ведь они на руках держали детей, обхватывали одной, а второй гладили по головке, там была кудрявая чёрненькая девочка и беленький крупноголовый мальчик, похожие на мою Лейку и на её Йоньку-бонома. Спаси и сохрани, спаси и сохрани, проговариваю часто, особенно по вечерам, спаси и сохрани, и упокой тех, фотографических.

Да, вот ещё. Ведь скоро придёт Машиах****, как же она - в своей холодной серой Франции? Старые дома не пропустят в себя его свет, не то что у нас - шесть часов открытого простора. Спешно соображаю, как бы рассказать ей про это, да чтобы не подумала лишнего.

И тут раздаётся телефонный звонок. Лапуля, доброе утро, курлычет она, не грассируя. Лапуля, мне так страшно стало. Вчера была на похоронах Бенькиного деда. Не хочу, чтобы меня в гробу хоронили. Пусть бы Машиах пришёл при нашей жизни, а! Я тихо радуюсь - вернётся! - и начинаю успокаивать, мол, глупости, какие наши годы, мы ещё не одного Машиаха встретим.

**Муниципальный туристический центр у «Колодца Авраама» в Беэр-Шеве.

***«Мы принесли вам мир» - популярная в Израиле песня.

II

Ага, девки-мочалки не первой юности и не первой сочности, дорогие мои подружки, оставленные за тридевять декабрьских сугробов девяносто первого года, ага-а, наступил и наш час посидеть за сигареткой Voque и посплетничать обо всём и обо всех. Я расскажу о долгой дороге из пункта А в пункт Б, обо всех моих приобретениях. Вы расскажете о своём. Нальём по рюмочке лимонного Кеглевеча и пойдёт-поедет...

Ирка, а помнишь, как мы, соплюхи-второклассницы, надували цветные презервативы, привезённые твоим братом-моряком из загранки. Взрослые ахали и охали, а мы, потупив глаза, клялись всеми детскими клятвами, что это такие воздушные шарики, и почему бы нет... Ах, Ирка, какой красавицей ты заделалась, перескочив подростковые прыщи: ноги твои хорошеют год от года, волосы блондинисты, ресницы безразмерны. Ты всё так же тянешь протяжное щаас и оцениваешь погоду зеленоватым прищуром. Пять мужей осчастливились ненадолго. Первая рюмочка за тебя и за твоего будущего шестого.

Знаешь, Варька, твоя коммуналка до сих пор отпечатана во мне памятью об огромных потолках и жутком туалете, многоголосье соседей перемешано с запахом упоительной картошечки с укропом и сигаретным дымом на кухне. Мы рассказывали друг дружке страшилки нашего взросления, питерские сказки Шахерезады и подкрашивались около огромного бездонного зеркала, пытаясь скрыть чахоточную бледность щёк, нанесённую туманами болотного города. Ты сшила мне свадебное платье, сетуя на нестандартность обьёмов, но никто из гостей даже и не заподозрил пары лишних сантиметров, заботливо скраденных твоей выкройкой. Ты до сих пор не замужем, голубоглазка. Чёрт с ними, с мужиками. Они не поняли, что лучшей жены нет и не будет, твоя коммунальная картошечка - пища богов, а не Андрюшек да Серёжек. Я пью за тебя, Варька, за твоих нерождённых детей, пока ещё не рождённых.

Привет, Ферсик-персик, аидише мейделе*, миндальные глазищи. Тебе бы очень пошли пейзажи Иерусалимских гор. А ты стала заложницей Гражданской стороны, новостроек, трамвайного звона, сигаретных киосков и двух русских мужей. Покупаешь кофточки в хорошей комиссионке, бегаешь в Консерваторию и Малый драматический, читаешь про Фандорина, а Властелин Колец подмигивает тебе из гриппозного далёка.

Милая Ферсик, помнишь ли ты Песнь Песней, знаешь ли, как прекрасна любовь в наших виноградниках... Перебирайся поскорее, я всегда говорила, что мне чего-то не хватает в Израиле. Не хватает твоего дыхания, перемешанного с бесконечным светом моей родины. Эта рюмочка за тебя, Ферсик. Лехаим!**

Давайте выпьем за чудесное тогда и за нестрашное
потом, давайте отряхнём наши ангельские одежды и почистим пёрышки, давайте сбросим несбывшееся в омут забвения, не помянем лихом и не подумаем о лишних килограммах. Давайте снова пройдёмся по горбатым булыжникам нашего детства, улыбнёмся прохожему и забудем про уроки. Давайте придумаем милую сказку про принцессу и принца и поверим, что они жили долго и счастливо и умерли в один день. Давайте, а!

Теперь, когда я достаточно пьяна, обьяснюсь вам в любви, девочки мои. Спасибо за каждый бит памяти, спасибо. Упрямо бреду, считывая программу, и улыбаюсь Вселенскому Программисту. Куда бы я без вас, куда бы вы без меня...

III

...Ну, вот и приехали. Я уткнулась замёрзшим носом в твоё плечо и не хочу отстыковываться. Никогда. Ты сумел прижаться губами к тому самому месту на моей шее, к тому самому. И этого оказалось достаточно.

Я началась с любви: родители-студенты зачинали меня на старой раскладушке в общаге.

Любовь протюкнулась во мне трёхлетней. В детсадовском угаре попался на глаза лысый мальчик С. и пошли-поехали вздохи в стороне от воспиталки. Мы целовались украдкой, отгородившись от мира дверцей шкафчика в раздевалке. Я полюбила в первый раз и знала, что это взаимно.

Лысый мальчик С. растаял вместе с новогодними бумажными снежинками и вкусной конфетой «Мишка на Севере». Я ринулась в престижную школу, нацепив белый отглаженный фартук и наскоро зашнуровав неподъёмные ботинки. В школе меня полюбил хулиган И. Я не могла ответить ему тем же и бывала бита. И. поколачивал меня, бормотал слова любви и обещания прекратить побои после первого поцелуя, но я уже различала отсутствие трепетной птички желания и упрямо прижимала подбородок к плоской груди. Хулигана исключили из школы, он никак не подходил под мерки образцово-показательности, а я, улыбнувшись ему вослед, осталась зубрить отличие Present Perfect от Present Indefinite.

Любовь напоминала о себе каждую весну и каждое бабье лето, она овевала меня тем самым невским ветром, от которого можно сойти с ума, совершить революцию, убить старушку. Я полюбила А.

Вот такая дребедень продолжилась до са-а-амого последнего звонка. Я освободилась от переменок и учительской, от сладкого яблочного пирожка в столовке, от витиеватой алгебры и тупоугольной геометрии, от длинного списка вождей и непонятных съездов, я освободилась от Шекспира наизусть и текста Lenin in London, я освободилась от многопудовой русской литературы в школьном изложении и рассорилась с А. Да здравствую Я!

...Пришлось поступить в институт на факультет для хороших девочек из приличных семей. Учёбе мешали чудной армянин О., нежный русич С. и красивый еврей М. Весной я пришла к чудному армянину на пятнадцать минут раньше договоренного, открыла дверь своим ключом и застала его с рыжей Б., они покачивались в нежном морском ритме, так любимом мною, армянин выцеживал из себя те слова, которые привыкла слушать я. Рассердившись на весь белый свет, я вышла вон и замуж за красивого еврея М., потому что он - никогда-ни-с-кем-нигде-и-ни-за-что.

Нежный русич изредка позванивал, я мурлыкала всякие глупости, упрямо отсылая его к теням прошлого. В отличие от чудного армянина, который внезапно возникал из ниоткуда, уговаривал прийти к пышечной на Невском, уводил к себе, ублажал нежным прибойным ритмом и снова исчезал.

Годы тянулись, они стали похожи на жевательную резинку из киоска на станции метро Горьковская. Я исправно прогуливала институт, убегала в Ботанический сад, садилась на обшарпанную скамью, закуривала сигарету и раскрывала томик Лорки. Испанец поглаживал мои пальцы и пел песню про вечный пыльный непокой. Из-за него я умудрилась влюбиться в сорокалетнего поэта, обладателя старого мотоцикла, кожаной куртки и дюжины местных поэтесс.

Он пребывал в роли зрелого мудрого наставника, а я - небесталанной молодой поросли, нуждавшейся в опеке. Мы пили чифирь, усевшись на тулуп, брошенный на пол кочегарки, ведь он, бедный поэт, подрабатывал кочегаром, кочегарил на полную катушку. Топка дымила и пахла адом, пьяные черти заходили, не постучавшись, смущённо застывали на пороге и исчезали, пробормотав нучтожтыюрхалычпредупредилбы. Я часто плакала тогда, понимая, что одиночество и проклятые ночные мучения неминуемы, а Ю. склонялся надо мной с жестяной кружкой и читал одно-единственное нежное стихотворение вот эта чашка из фарфора, та, из которой ты пила так мало, та, от которой ты уйдёшь так скоро. Мастер и Маргарита из нас не получились, жёлтые цветы ненавижу с детства. Но благодаря Ю. я узнала, что такое ночной Питер, он возил меня на своём ужасном мотоцикле, а я бережно обнимала старую кожаную куртку, не думая ни о чём, а лишь вдыхала стылый запах мартовской любви.