Всю жизнь я тянусь к Солнцу и боюсь Тьмы, ибо родилась в тот самый миг слияния ночи и утра, с которого начинается новый день. Нигде, никогда, никому не рассказывайте про это, ведь колёсико моей Судьбы может остановиться, если чужой проведает о секрете. Не оттого, что – секрет, а оттого, что никому не дано знать о миге, с которого начинается новый день, а мне просто повезло родиться при соприкосновении солнечной макушки с линией Тьмы, поэтому и Солнце, и Тьма запомнили меня. И ничего тут не поделать.

Давайте сразу перескочим с младенчества на детство, начиная с возраста выглядывания мира, ухватившись за широченную взрослую ладонь.

Вы ведь тоже тогда мечтали, правда? О том, что вас забросили с тайной миссией на планету Земля, что наделены великой силищей, о которой эти сутулые и очкастые земляне даже не подозревают; о том, что стоит вам только поднять правую руку и направить тепловой импульс на во-он того дядьку, как тут же он испарится в неизвестном направлении… Ну, а о полётах и говорить не приходится. У нас-вас на планете Тау Кита или Альфа Центавра таким глупостям даже не обучают. Родился ребёночек, и тут же прыг-подпрыг, пяточку от пола оторвал, разлетелся, раздухарился, и – в небо. В прекрасное оранжевое небо с сиреневыми облаками.

Ну, и, конечно же, подрастая, молодой тау-китянин (или альфа-центавровец, по выбору фантазёра) понимает ИСТИНУ, горькую, с привкусом травы, растущей на северо-западной стороне сопки имени маршала Квей-мей-топа. ИСТИНА в том, что пора и ему в дорогу – нести варварам планеты Земля всё то, чему обучали молодого тау-китянина (альфа-центавровца, по выбору) в ШКОЛЕ ЖИЗНИ. И придётся ему, бедолаге, колдыбачить эту самую МИССИЮ среди неумеющих летать, но умеющих стрелять землян… Колдыбачить до вожделенного прилёта сменщика, озирающего инопланетными очами бренную планету Земля. А отколдыбачившему прошепчет Глас – "Возвращайся, МИССИЯ закончилась, тебя заждались дома, сынок (в моём случае - доченька)", и рассветное оранжевое небо с сиреневыми облаками заменит предзакатное сиреневое с оранжевыми.

Это краткое описание наших-ваших мечтаний детства. Многоокий Космос, спирали галактик, россыпи звёзд, тянущая душу мелодия миров… Думаю, что в зрелости те немногие, сохранившие способность мечтания, мечтают о разном, тут уж не расскажешь чудесную инопланетную быль… а только скорбную быль земную, приправленную вечным ожиданием Чуда.

* * *

Верьте-не-верьте, но майсы про измерения – вовсе не чушь… Вот – мой пример. Утро начинаю в Измерении "Сейчас", заполненном завтраком, сбором детей в школу и садик, забрасыванием в духовку размороженной курочки, намазанной майонезом и специями. Запускаю стиральную машину и выглядываю в окно, выглядывая зарево над Иерусалимом – "не пришёл ли?", но покамест тихо. Затем – скорые сборы в Университет, где я состою на весьма непочётной и весьма неоплачиваемой должности Вечной Студентки. Добегаю до аудитории и прыгаю – со всего размаху, грузновато и потешно – в Измерение "Тогда", озирая Византию, каролингов, готов, ха, ну и нравы у них там, чуть что – и очередной добропорядочный монах, вообразивший себя первооткрывателем очередной истины, водружается на пыточные приспособления и испускает дух. Гордый, несломленный дух, дошедший до потомков длинными записями в рукописях, о которые не только зубы, но и хребет сломаешь, так и не поняв, что же такого нового было в этой новой монашеской истине и ради чего он так ужасно мучился, бедняга.

Отвожу взгляд от святого Иеронима, строчащего Вульгату* и – о, конечно! – оканчивающего дни мучеником в Вифлееме, в том самом Вифлееме, куда я в жизни не ступлю ногой, разве что Машиах поставит все точки над "ё" и разъяснит некоему Вождю Доблестного и Непобедимого Народа, Угнетённого Коварным Агрессором, что пора бы о душе подумать, не то и Машиах не поможет… отвожу взгляд от праведнейшего монаха и попадаю в Измерение "Потом".

* * *

Оно, вполне естественно, несколько надуманное, но в рамках моих координат – самое-пресамое, лучше не бывает! Всё дело в том, что я верю в Третий Храм и приход Машиаха.

Давайте-ка я расскажу и вам про эту веру, кто знает… авось меня никто не обезглавит подобно тому, как обезглавила толпа язычников святого Иринея Лионского или не замучат аки блаженного Фому в Индии. Да я и не из той братии. А если причислить меня к стану язычников, то – слава те, Г-споди, Торквемада да-авным да-авно превратился в маленькую зловонную лужицу гнили – постфактумный факт для исторических придурков-садистов, почитателей преходящей Цели. Сколько их уже сгинуло – Великих Диктаторов, парящих в багряных небесах своих отечеств? Сколько народу они перехрумчали в своих железных челюстях? Сколько сердец превратилось в маленький сморщенный кусочек плоти, пробитый пулей? Доколе пылкие поэты будут рифмовать "долю" с "болью", а исполнительные служивые составлять списки вычеркнутых из списка? Кто подсчитает слёзы детей (о, добродетельный классик, он радел о слезе ребёнка, не зная ЧТО такое слёзы детей, ведомых в газовые камеры… Певец пропахших кошками подворотен моего любимого города, смог бы он прослезиться, почуяв запах циклона из века грядущего?)

Конечно, вы вовсе не обязаны принимать мою веру за Истину, я-то знаю, что их на свете – не счесть… Вот, к примеру, Истина во-он того красавца с белозубой улыбкой и чудным разрезом глаз – в том, что он мизерабельнейший мизерабль, так и не сумевший пробиться в замы к Генеральному, а Истина во-он этого мизерабля в нечищеных ботинках – в том, что он самый расчудеснейший красивец , любимчик-папуля-котик, и тест на беременность показал, что ещё каких-нибудь семь месяцев, и он взлетит на седьмое небо, прижимая к себе бесценный плод любви. Все Истины на этом свете неплохи, ну, почти все, я не говорю про Истины Дураков, уверенных в том, что кровь, текущая в их жилах, отлична от крови всяких-яких. Один такой долго рассказывал мне о том, что мои предки подобны дьяволу, что все беды мира – от нас, и что расстрельные рвы ждут-не-дождутся новых тел… наших тел. Я и впрямь превратилась в дьяволицу, зубы мои, превращаясь в клыки, забыли про слабость, бренность и нерегулярные визиты к стоматологу, улыбка стала гримасой ярости, глаза мои потеряли голубизну и подобно двум огненным шарам прожгли тело Дурака. Одного только хотелось мне: перегрызая дурацкую глотку – уничтожить сам след никчемного дурацкого бытия и самую малую молекулу возможности повторения того, что уже никогда не вернёшь и не исправишь.

Ну, а вера в Машиаха… да что вам сказать! – конечно, спроси меня хоть тот же Торквемада на допросе А КАК ВЫГЛЯДИТ ЭТОТ ТВОЙ МАШИАХ, ответ мой не оставил бы никакого выхода, только костёр, несмотря на мой совершенно невинный голубоглазый образ, в котором нет ни капельки ведьмоства – ни тебе смуглости с нежным отливом, ни тебе масленичных карих глаз, ни тебе припухающих губ, окаймлённых розоватой полоской, с которой сам Дьявол сцеловывал бы капельку пота, отчего сам инквизитор, напялив чёрное одеяние на немощные чресла, с ужасом и страстью превращал ненавистную живую плоть в кусок горелого мяса.

Так вот, мой Машиах огромен и непостижим, но – одновременно – нет ничего проще, чем прижаться к его груди, обнять и вдыхать запах Цфата, перемешанный с сосновым духом весеннего дня. Представьте себе картинку: вместе с заревом нового дня появляется Машиах, задумчиво и неторопливо едущий на белом ослике в сторону Иерусалима, а следом за ним – миллионоголосье живущих, выглядывающих из окон, спешащих вослед, и умерших, восстающих из праха… Ай-яй-яй, скажете вы, бедный еврейский ребёнок, напридумывала, и нам эти майсы пересказывает. Ну и что, отвечу я, нас ведь много таких – бедных еврейских детей, знающих, что следом за Торквемада и Гитлером придёт задумчивый и неторопливый Машиах, поглаживающий шею белого ослика и посматривающий – с нежностью – по сторонам на этих самых бедных еврейских детей, стоящих по обочинам дороги, поднимающейся к Иерусалиму, и поющих АЛИЛЛУЙЯ.

…но это был обычный день, несмотря ни на что.

О чём я вспомнила, впустив дрожь в сердце?

Да. Её звали Нава. Девочка-невеста. Мальчик-жених плакал и, раскачиваясь, пел о чём-то, вокруг него плакали и пели люди, люди, люди. Все они собрались хоронить Наву. Свадебное платье осталось на плечиках. Деревянных или пластмассовых… кто теперь упомнит. Скоро Пурим, скоро Пурим, скоро Пурим – весёлые дети наденут костюмы зайчиков, клоунов, царицы Эстер и умного Мордехая. Только Нава не улыбнётся детям, бедная девочка. Она будет лежать в тесной земле, рядом с отцом. Убитым вместе с нею. Рядом с кем-то, убитым вместе с ним, рядом с кем-то, убитым на месяц раньше, на месяц позже, в тот же месяц. Но скоро Пурим, говорю я и отворачиваюсь от солнца.

* * *

Свадьбы хороши и невесты прекрасны – о, эти банальные девочки в вечных белых кружевах, оглядываемые тётушками и подружками, дядюшками и друзьями, унылыми и весёлыми родственниками. Ребе проговорит ласковые молитвы, хрустнет стакан под каблуком, и все они сойдутся в танце, празднуя ещё одну благословенную клеточку в теле Вселенной – кто придумал назвать ТАКОЕ ячейкой общества? Вот, гляньте скорее на этих милых старушенций, они трясут старыми щёчками и носиками, припудренными по методе давешних лет, они морщинисты подобно великоватым колготкам, но прекрасны, ибо веселье переполняет их старые сердца. Они прекрасны, ибо они сумели дожить, а, значит, кто-то может дожить и не лечь в землю девочкой-невестой.

* * *

Гос-с-споди!!! Говорю я Тебе, послушай меня, Гос-с-споди. Мне уже тридцать три, я прожила тридцать три года на свете, мёртвых в моей душе – на столетнюю старуху. Гос-с-поди, мне тяжек этот груз, для чего Ты создал во мне эту пульсирующую боль? Для чего мне память о расстрельных оврагах и о запахе листьев, пропитанных кровью? Для чего мне эти картинки прошлого, почему я должна видеть детей, падающих в утробу земли – безвозвратно… Это было, и это есть, и это будет – звенит в моих ушах, ибо так вот устроен мир. Кого-то должны убивать, кто-то должен падать в расстрельный овраг… Я падаю на диван, и земля обхватывает мою голову, плечи, грудь, дыхание застывает, зрачок отчаянно ловит последнюю капельку света…

Утешающая длань прикосается к моим дрожащим губам. Скоро Пурим, устало говоришь Ты, скоро Пурим.

* * *

Мультяшный пёс рычит и пытается цапнуть зайца – то есть рычит-то дядька в джинсах, забавно приседая перед микрофоном и придерживая наушник, в который рычит режиссёр. А мультяшный пёс – всего лишь набор картинок – пасть приоткрывается по-ти-хо-неч-ку, по-ле-го-неч-ку, лапа мед-лен-но поднимается… заячьи уши дро-жжж-жат, детки замирают в ожидании (что там заяц отчебучит?) - очередного набора картинок. Жизнь продолжается!

Ай, ну как она может продолжаться, ну как, ведь Нава уже никогда не глянет на этот мультик, никогда не включит мультик своим детям, внукам, племянникам, наконец? Кто это придумал продолжение жизни без Навы?

Придумал, говоришь Ты, делать-то нечего, всё равно нам надо жить.

* * *

…Какое странное нынче небо. Вроде бы – всё то же – глыба, глуповатый, голубь – проворачиваю я во рту, гламурно, глубь, голубит, но во-он там, за мерзким расплывчатым облаком, появился тяжеловесный серый оттенок, значит пришло время плакать.

Мир крутится-вертится, а я начинаю ненавидеть ленивую круговерть, да остановись ты уже, сколько можно, пусть всё рухнет в секунду. Кому какое дело до того, что пюре из батат – пальчики оближешь – останется недоеденным или крем не ляжет на подставленную нежную щёчку, ведь платье Навы так и осталось висеть на плечиках. Оно-то осталось, а вот веснушки, плечи, безымянный палец, так и не узнавший кольца, уже смешались с землёй, с нашей израильской сухой землёй, жадно принимающей любую влагу. Если бы Нава смогла заплакать в момент этого слияния, то на этом месте вырос бы цветок, ну, может, просто травинка… всё зеленее.

* * *

Я помню о том, что у девочек-невест накануне свадьбы задумчивый взгляд и чуть напряжённые губы. Я готова подарить им Вечность, да только ключи от коробочки, в которою она запрятана, далеко-далеко, в пещере, пещеру сторожит птица-грифон, у птицы-грифон три глаза, один – на Север, второй – на Юг, третий – на Запад. А на Востоке Смерть караулит, вот и не обойти их, проклятых.

* * *

О чём я забыла рассказать? Ну да, всё проходит… Всё равно полётные глаза опускаются и посматривают на землю чаще и чаще. Юные любовники, столь истово искавшие тела друг друга в беспамятной сумятице, превращаются в устало сидящих на тёплом диване людей, sic transit Gloria…Gloria….Gloria. Какое красивое имя – Глория, если бы Наву звали Глорией, она бы осталась жить, ведь невозможно представить себе Глорию в саване. А Нава спокойно и тихо приняла чёрное покрывало и холод непрогретой земли.

Тё-тушка, говорю я ей, теперь уж покойнице, тё-туш-ка, какая на Вас милая кофточка, а цвет – умопомрачительный, никакие парижские-шмарижские модницы не угонятся за Вами, тё-туш-ка…

Тётушка кивает лысой круглой головой, она давно и безнадёжно слепа, девяностолетие уже за плечами, морщины покрывают её – но она всё ещё умеет шутить. Кукла, хрипловато произносит тётушка, я кукла, покрытая чердачной пылью, ненужная никому, разве что… и она замолкает, выглядывая слепым зрачком Кого-то, ласково и тихо гладящего её по лысой смертной голове.

* * *

Дорогая моя, столько зим и лет прошло-ушло-исчезло-кануло, что мне и не пересчитать их, увы. Я и сама уже не маленькая девочка, живущая на даче в июне-июле. Там, на деревянной веранде – поселились свекольник, котлетки, компот, дурная муха, толстый шмель, сломанные очки в хрустальной конфектнице, ириски на полке буфета, пыль, поднятая лучом.

А рядом с верандой – кусты смородины и крыжовника, малина и яблоня, лепота неторопливого летнего дня, в котором есть место всему-всему: и послеобеденному сну, и чаю с рафинадом, и считалочке "на золотом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной, кто ты будешь такой, выходи поскорей, не обманывая честных и добрых людей". Даже это никчемное словоречение не помеха июньской лени, ей всё равно кто где и зачем сидел, кто, куда, и для чего вышел. В этом июне, тётушка, ты не только жива, но и почти ещё молода, почти ещё, хотя уже на пенсии.

А у меня, тётушка, случается первая любовь, точнее – предпервая любовь, в эту предпервую не входят многие, щёкотно-неприличные мечты настоящей первой, а так – просто хочется лишний разок увидеть Витьку Тарасюка, а больше ничего, почти ничего не нужно. О, великолепие взрослой походки, щербинки, клетчатого пиджака! Я, городская кикиморка, неловкая шестиклашка, понимаю ничтожность программы спецшколы с аглицким уклоном на фоне небрежного витькиного плевка в крапивный островок и почтительно удаляюсь. Куда мне!

Я далеко-о не единственный ребёнок на Даче. В пределах великолепнейшего поместья – два сада, беседка, пруд, двухэтажный дом, туалет и душевая во дворе – обитают мои кузенчики-кузнечики, голенастенькие и вёрткие создания, отличные от меня, ибо я неголенаста и неповоротлива. Мы, читай "дети", устраиваем концерт, читай "галдёж", по выходным, когда съезжается всяческая много-численная-непере-численная родня и вальяжно усаживается в огромнейшую беседку, пахнущую деревом и клеёнкой на столе. Концерт необычен и знаменателен. У меня хватает наглости спеть вместо Мирей Матьё, сплясать вместо Барышникова, прочесть стих, вместо пламенеющего Евтушенко или багровеющего Вознесенского и удалиться, согретой та-а-а-кими овациями, что им и не снились. То что я не знаю францзского, у меня нет голоса, а про слух я и не слыхала… кому какое дело, я ведь аидише мейделе, а нашим аидише мейделе никакие Миреи Матьё в подмётки не годятся. Так то!

Лица родни кажутся мне прекрасными - все улыбчивы, а Ваше лицо становится самым прекрасным в тот момент, когда Вы склоняетесь надо мной и дарите очередную сосульку. Ох, тётушка, где бы мне раздобыть такую сейчас и втянуть в рот вместе с прилипшими кусочками обёртки, смешивая в слюне приторную сладость конфеты с бумажной терпкостью…

Но время, тётушка, схоже с банальной ряской, покрывающей наш дачный пруд. Такими же меленькими секундочками покрывает оно жизнь – незаметно так, Господи – и пруд теряет блеск, вода мутнеет, темнеет… Так и Ваши глаза – помутнел хрусталик. Время, тётушка, время.