Я хорошо помню эволюцию своих представлений об идеальной зиме. В детстве трагедией становилось отсутствие снега, оттепель посреди зимы, повсеместное, вызванное оттепелью, таянье. Даже Рождество теряло свои соблазны, если начало января было паршивым. Впрочем, в детстве это случалось нечасто. Может оттого, что прошло оно в горах, где всегда все хорошо.

Позже, когда я понял красоту дырявой зимы – когда не вся земля умещается под снегом – это тоже случилось в горах, в тех же местах. Я подрос, дед умер, и я провел зимние студенческие каникулы в его доме вместе с отцом. В те каникулы я лучше всего запомнил траву, что побывала под снегом, но теперь уже под ним не была.

Потом, еще до того, как умер отец, внезапно исчезли любые предпочтения, и стало хорошо всегда и везде. Сейчас чувства смешанные – я знаю, что зимой должно быть холодно, но втайне радуюсь, если она оказывается теплой. Мой сын об этом не знает и радуется, что только мы вдвоем – он и я любим настоящую зиму, переполненную снегами и обессиленную морозом. И я радуюсь вместе с ним. Хотя кажется, что настоящие зимы кончились вместе с моим детством. А все нынешние обморожения у живущих в горах – от измельчания.

2

Эту зимнюю эволюцию я буду использовать как метод.

3

Мои страхи начали уходить в пятнадцать. Я почувствовал себя мужчиной, и чувство это не было связано с женщинами. Я знал – мужчиной становишься, поняв пропасть несходства, но чувство осталось бы, даже если исчезли б все женщины на свете. Не в том было дело.

Стоял удивительный сентябрь, дед, которому я все лето включал кислородный аппарат, умер в мое отсутствие – я в это время сидел в ненавистной городской школе. Мы с отцом приехали в горы. Первое, что я увидел – невероятную осень. Потом увидел конец детства, потом – нежность, какую? – не знаю до сих пор. Потом – еще много всего, что сделало из меня человека, который начал терять страх. А плакал я навзрыд.

4

Страх уходил постепенно. Иногда большими порциями, иногда – почти гомеопатическими.

5

Страх убавлялся, когда приходило понимание. А приходило оно либо от самых жестоких вещей – боли, холода, унижения, страха, смертей, либо от самых невинных историй. Например, тех, что случаются в жизни растений или бабочек.

6

Я любил и люблю все, что связано с моим родом – документы, письма, записки, одежду и утварь, легенды, легендарные фразы, фотографии. Одно время я настолько во все это погрузился, что казалось – мою память сформировало начало столетия. Однажды к деду пришли приятели. Они хлопнули по стопке и перестали ориентироваться во времени. Старики хотели, чтобы я помог им вспомнить итальянский фронт. И топография Альп всплыла в моей памяти так, будто я смотрел на них из окопа.

7

Но по-настоящему род дал о себе знать, когда я сам был почти что на войне. Неприятельский офицер настойчиво предлагал мне прекрасную карьеру в обмен на сотрудничество. Так оно бы и вышло, уж я-то себя знаю. Мне пришлось сказать ему, сколько вытерпели все мои от его армии, организации, наверное, даже от одного только их вида и запаха. Возможно, офицер заметил в моей тени с десяток различных очертаний. Больше он никогда ничего мне не предлагал. А я почувствовал, что уже не останусь один. И вдруг понял, что культура – это знание о тех людях, что записаны в твой генетический код, движения которых ты время от времени воспроизводишь. И что призрачная эта культура не даст пропасть так же, как и инстинкт.

8

Примерно тогда мне и приснился впервые сон о Яблонкове.

9

Когда умер дед, то бояться перестал не один я. Отец тоже избавился от страха – причину которого я и понимаю и не могу понять до сих пор – и рассказал правду. Оказалось, что дед не был мне родным – он не был отцом моего отца. Я полюбил его еще сильнее. Он был реальностью. А родной дед казался всего лишь преданием. Понадобилось время, чтобы привить к себе это предание, отыскать внутри скрытые до поры фрагменты генетического кода, в которых родной дед был записан до мельчайших черт.

10

И тогда мне впервые приснился Яблонков.

Я сидел за столиком кафе на его центральной площади. Над столиком – зонт. Я пил кофе. Посреди площади – типичная ратуша с циферблатом. Да и сама площадь похожа на площади всех европейских городов: квадрат рынка огражден трехэтажными каменными домами шириной в три окна, с каждого угла берут начало две улицы. Крыши из красной черепицы. На площади несколько кафе, баров, мастерских, пивных, магазинов. Над каждой дверью – яркая вывеска. Возле одного из кафе – деревянная бочка с красным вином, вокруг кучка мужчин в шляпах. У ратуши – деревья: липа, черешня, магнолия.

Я ясно видел все, что делалось на площади, на балконах, все, что можно было разглядеть в окнах всех этажей. Я хорошо слышал голоса, и чешская речь четко делилась на слова. Мимо проехала старомодная пожарная машина. Из огромного бака капала на брусчатку вода, и какой-то пожарный, стоя на подножке, пытался закрутить до конца большой кран.

11

Проснувшись утром, я был уверен, что Яблонков именно так и выглядит. И если бы я в ту минуту попал в него, то оказался бы в продолжении своего сна. Вместе с остальными бросился бы смотреть на пожар в пригороде. Я решил добраться до Яблонкова.

12

В Яблонкове родился мой дед Роберт Прахаска. Прахасок в Чехии много. Это странно, ведь прахаска по-чешски – прогулка. Мой прадед Франц был городским фаермейстером – старшим пожарной службы. Кроме деда у него были и другие дети. В 1938 году немцы ликвидировали Чехо-Словацкую республику. Небольшую территорию в Татрах возле реки Ольга они отдали полякам. Целый год поляки не могли нарадоваться увеличению польской державы и отличному взаимопониманию с Германией. В тот год и уложилась краткая история – как Роберт Прахаска стал моим дедом.

13

Роберт Прахаска был учителем. Новая польская власть послала его учительствовать в сельскую школу на Волынь. Полякам нравилось, когда украинцев учили неукраинцы. В той же школе работала моя бабушка, отправленная на Волынь из Галичины. Они полюбили друг друга. Бабушке было тридцать восемь, а деду двадцать семь. Бабушку это слегка беспокоило. Она не знала, что времени осталось очень мало, и разница в возрасте не имеет значения. Я просто счастлив, что единственные свои летние каникулы они догадались провести в Заросляке под Говерлой. Того пансионата давно уже нет. Но я знаю, как хорошо бывает летом в этих краях. В сентябре началась война. Роберта Прахаску мобилизовали в первые дни. Через две недели он прекратил свое существование вместе с польской армией. Было ему двадцать восемь лет. Он не дождался рождения сына. Мой отец родился в самый первый день следующего года. Ни он, ни мы с братом никогда не говорили по-чешски.

14

В армии у меня под началом был броневик. И я мог бы съездить на нем в Яблонков. Двигался бы к Татрам, подстраивая свои радиоантенны так, чтоб принимающие сигнал в Закарпатье не замечали изменения расстояния. И постепенно отступал бы к городку своих снов. Въехал бы на площадь, чтоб убедиться в подлинности того, во что поверил. Не помню, что помешало. Возможно, желание попасть в украинские горы, в Делятин

15

После того, как дед Роберт пропал, бабушка долго надеялась на его возвращение. Ведь если желания людей и Бога совпадут, произойдет чудо. Но грех сравнивать логику Бога с человеческой.

16

Больше я ничего о деде не знаю.

17

Места, в которых я вырос, дед проезжал по дороге в Заросляк – это диктует география. А отец добирался в Делятин из самого сердца Азии. В Азии бабушка встретила мужа, что привез ее в Карпаты и стал моим дедом. Это отдельная история.

18

Мне часто приходит в голову, что географическая экспансия рода – это отображение в пространстве последовательности генетической. Что ареалы обязательно должны расширяться. Даже если это простое переползание по поверхности. Что, потеряв Яблонков, я получил Делятин. А вместо чешского языка – еще один диалект украинского. Отсюда мои дети могут начать свои географические завоевания. А я могу здесь остаться. Чтобы, если понадобится, прикрыть их с тыла.

19

У моих детей неплохая кровь – смешанная и причудливая. Еще у них есть карта, где зачеркнуты пункты, в которые не обязательно заходить – они и так приснятся. Дети не пропадут. Ведь они никогда не останутся одни.