Двустишию впору и детская резвость,
И зрелостью званая трезвость.

Терцет-трезубец:
Кому безумец,
А мне – любимец.

Судьба к катрену благосклонна:
Впервые с музой согрешишь,
В его возвышенное лоно
Автоматически спешишь.

Пятистишие-плутовка:
Кажется, уже близка,
Неминуема концовка, –
Только извернётся ловко,
И удлинняется строка.

По Г. Державину и И. Бродскому
Путь шестистиший – подвиг военный:
Путь через Альпы, путь на Берлин –
Вязкий в завязке и постепенный,
Позже, в развязке – взлётный, трамплин,
Для эпитафии – просто бесценный.
Будь полководцам он – на помин!

 
Послушай, дядя, семистишья...
В часы коварного затишья
Не дремлет лодочник Харон...
Прости мне образ эпигонский:
Там в поле чистом топот конский,
Смертельно ранен князь Болконский
И князь Багратион.

Смешались люди, темы, даты.
Литературные канаты
Навечно вяжут, не на срок,
Не словом – кровью, без обмана –
Им на двоих досталась рана:
Герою толстого романа
И летописных строк.

Певучий лад лирической октавы
Передаёт парение орла:
Легка земля, расслаблены суставы;
Не трогают хула или хвала
(Двуногих, легкомысленных, забавы);
Но если жажда крови позвала,
То каменеет яростная птица,
Рискуя победить или разбиться.

Протяжна нона, широка, тягуча и
Расслаблена. Представьте: вечер, мы скучаем,
Потягиваем горьковатые чаи,
Покуда, наконец, к дивану ни причалим,
А, может быть, причалим к креслу. Мы – ничьи,
Нигде, ни для кого... Нас даже чаем
Не разбудить. Устав за день от толчеи,
Мы как бы в трансе после длительного фарса....
Нет жизни на Земле – и далеко до Марса.

Десятистишие для оды – в самый раз,
Однако ода двести лет как устарела,
Осталась от неё лишь мраморная стела.
Возобновим величественный сказ!
Прославим хоть кого, хоть президента:
Товарищ Путин, мы горой стоим за Вас,
Мы не оставим Вас без монумента,
Как только Вы уйдёте, сей же час,
Мы памятник воздвигнем Вам нерукотворный на Лубянке...
Хотя и нынче оптом лепит Вас народ – видать, по пьянке.

Одиннадцатистишие опасно –
Поэты избегают. Что-то в нём
Не вяжется, увы. И не напрасно:
Не то нечётность строк, не то объём –
Что именно, мне всё-таки не ясно;
Оно напоминает ход конём –
Судите сами: кажется, вот-вот
Строфа иссякнет, отдыха попросит...
Но вдруг возникнет резкий поворот,
Строфу, по льду скользящую, заносит,
А там её на мине подорвёт.

Мне двенадцатистишия напоминают гибриды –
Распадаются строфы, поскольку крупны габариты:
То ли трижды катрен, то ли учерверённый терцет.
Но бывает, двенадцать шеренг собираются рядом,
Раздаются литавры, труба начинает концерт,
Марширует стопа за стопой грандиозным парадом,
Барабанная дробь выделяет военный акцент –
Отголосок сражений... Теперь эти звуки забыты,
Тяжело барабанят дожди о могильные плиты,
На солдатскую правду наложен цензурный запрет.
Запрещают не СМЕРШ, не главпуры и не замполиты,
А уход очевидцев – суровее цензора нет.

Тринадцатистишие, напрочь забытое,
Лежит, не колышется, точно в гробу.
Поэзия, строфами разными сытая,
На эту строфу наложила табу
Негласное, тайное. Чёрную мету ли
Она усмотрела в кромольном числе?
Тринадцатистишье забвению предали,
Не встретишь его на парадах-алле,
Оно не работает в аудитории,
Им пишут стихи о тоске и слепцах
В нём тайны любви и времён, аллегории,
Легенды, трагедии, фантасмагории;
Герои – и те в погребальных венцах.