|
|
| “Кто
кончил жизнь трагически – тот истинный
поэт…” – хорошо звучит в песне, но не в
жизни. Аркадий Сарлык (Блинцовский)
погиб безвременно, погиб трагически и
погиб молодым, хотя культовую цифру 37
перешагнул довольно давно. Он был
зрелым и мудрым в творчестве и
доверчивым, как ребенок, в жизни. И
жизнь его, и смерть полны удивительных
загадок и могли бы стать сюжетом романа.
Аркадий прошёл пешком несколько тысяч
километров по просторам России:
путешествовал в степях, в тайге, за
Полярным кругом; в составе группы,
которой сам руководил, повторил путь
казаков, осваивавших в далекие времена
Сибирь; побывал в разных странах,
путешествуя только пешком и на
велосипеде. Аркадий занесен в книгу
рекордов Гиннеса: он преодолевал
марафонские дистанции спиной вперед,
да так, что его не могли догнать те, кто
бегает как положено. Не менее
новаторским было и литературное
творчество Аркадия Сарлыка: даже его
псевдоним говорит о творческой
смелости (сарлык – это як; в молодости
Аркадий зарабатывал тем, что перегонял
стада…)
Необъятные просторы, которые так любил поэт, как в зеркале, отразились в его свободных, простых и развернутых лицом к читателю строках. Он не темнит, не притворяется, всегда называет вещи своими именами; его поэтическое дыхание легко и свободно, а искренность чувств заставляет поразиться. Всё это не так уж часто встречается в современной поэзии, поэтому остается только искренне пожалеть о том, что далеко не все творческие замыслы поэта, прозаика, драматурга Аркадия Сарлыка остались завершенными… Эвелина Ракитская |
||
| ЕСЛИ УБЬЮТ… Человек может писать или не писать. Здесь есть стихи,
которые я бы не написал ни за что, Мы — рабы этого языка. От этого никуда не уйти. Жить в этом языке — наша судьба. И если мы хотим чего-то иного в этой жизни — путь через язык. В этой книге есть и да, и нет этому путешествию. Плачь и хохот (без слёз). Если тебя убьют, то только языком. Мы свободны. — Что делать
дальше? Говорить? Безмолвствовать? Там, где это случается, сами увидите. Здесь есть
стихотворение “В ожидании потопа”: Нам остаётся
стоять на шатающейся палубе этого
корабля и говорить: Александр Ерёменко |
||
| ИЗ
ПОСЛЕДНИХ СИЛ Он начал в юности писать Мужской автопортрет. Семь дней он в зеркало смотрел, Направив яркий свет. Три года ракурс он искал И колеры к портрету, И никого не подпускал К трёхногому мольберту. Едва наутро успевал Он веки приподнять, Как снова веко затирал И подправлял опять. Он так надеялся в века Впечатать облик свой… Зима сменялася весной, Снега — листвой. А где-то гибли города, И шёл Девятый вал — Он по мазкам считал года И сам себе кивал. И двадцать лет, и тридцать лет, А сходства нет и нет! И вот полвека утекло, И таять стал объект. Он из последних сил ловил Свой ускользавший глаз. Упала кисть, он проронил: “Хорош на этот раз!" И криво усмехнулся он, И сразу, как назло, Меж отраженьем и холстом Вдруг сходство возросло. Стекло лишь разделяло их Разительно, как сталь. И, улыбаясь сам себе, Он удаляться стал… И всё смотрела ему вслед, Скривлённа и странна, Рисуя собственный портрет, Огромная страна. ЗАБВЕНИЕ Я вернулся в свой дом, А меня не заметили. Несли вёдра с водой И плеснули мне под ноги. Я спросил, где они, Но никто не ответил мне. Лишь одна обернулась, Да и то случайно… ГОРОДСКАЯ БАЛЛАДА Кто погиб подо Ржевом, а меня на закате Пухлый мальчик трёхлетний застрелил на Арбате. Взял берёзовый прутик и, прицелившись — ишь ты! — Деловито и важно в грудь мне выстрелил трижды. “Пиф-пуф-паф!"- мне сказал он. Я послушно споткнулся, Молча взялся за сердце и ему улыбнулся. И пробитое тело с удальством скарабея Потащил по Смоленке, с каждым шагом слабея. По пути в гастрономе, чтобы сила не гасла, Я купил себе хлеба, и купил себе масла. И купил в промтоварах голубые носки, Чтобы сердце не мерзло от внезапной тоски. Так до ночи метался по Москве по метельной… Дома в зеркало глянул, вижу — рана смертельна. Ты за что меня, мальчик, мой стрелок незнакомый — Божий суд, иль исполнил приговор исполкома?.. Знать, за то, что прадедову продал картину И уже больше года не плачу за квартиру? Что семейного круга разорвав пуповину, Так давно я не видел свою дочку Полину? Что в базарной толкучке — ещё злоба свежа! — Я в руке у поганца испугался ножа? Зато в школьной колонне, маску паиньки скинув, Я на спор ловко плюнул Симке Левиной в спину, А в семь лет, от восторга и страха глупея, Я украл у бабуси девяносто копеек!.. Так по лестнице тайной спускаясь всё глубже, Я в шкафу фотографию вдруг обнаружил: Садик наш городецкий, что казался безбрежным; Там сижу я в качалке и щекаст, и безгрешен И с недетской печалью без игры и азарта Тонкой веточкой целю в своё тёмное завтра. Там чернильная надпись: “Бог в помочь, сынок”… Я узнал тебя, мальчик, мой румяный стрелок! Уроженец нездешний, ты со мной не слукавил — Ты мой Каин безгрешный, я арбатский твой Авель. МОЕЙ ВДОВЕ Весёлую тоску седого пилигрима С весны в себе несу весомо и незримо. Под летний выйду дождь — садится мне на плечи, Как дауночка-дочь, бормочет и лепечет. Уж осень, а она по-прежнему хлопочет, Как верная жена со мной в дорогу хочет. Ну вот и снег пошёл — вдову никто не видит, И это хорошо: не видит — не обидит… 41-й Ты мой недобрый гений, Я твой незлой соперник, И нет моих сомнений, Что я твой сорокпервый. Так ненавидишь люто, Так преданно, так странно — С тобой мы почему-то Два лагеря, два стана. Когда нам встреча выпадет Решительная с третьим, Твоя винтовка выпалит, Не дрогнув перед этим. В упор ударит с тыла, И станет свет пунцовым, И слепо мне в затылок Влетит слепень свинцовый. Я упаду, хватаясь За синеокий воздух, И ты, с лица святая, Тихонько встанешь возле. Увижу, как ложатся, Змеясь, на воду блики, И чайки закружатся В невыносимом крике. Когда же я застыну До ужаса, до нерва, Ты скажешь: “Мой постылый, Моя любовь, мой первый!" Два лагеря, два мира. Как жизнь проходит быстро! Ничто нас не помирит, Ну разве только — выстрел. ПЛЕННИК По следам среди мохнатой пыли, По вихрям в разреженной пыли Там за ним радарами следили, Следом телескопами водили, Следствие вели — потом забыли, Дверь и окна досками забили, Словом, потеряли — не нашли… Бродит между нами гуманоид — Странный очарованный старик. Он на Землю вынесен давно и К нашей безысходности привык. Даже если трость подымет лихо И порой заломит котелок, Говорит он вдумчиво и тихо И Шекспира шепчет в потолок. Простачком прикинувшись неловко, Смотрит всем пронзительно в глаза, Но в правительственных рокировках Якобы не смыслит ни аза. Сдавленный в автобусе, не ноет, Не клянёт гнилой двадцатый век — Словом, он типичный гуманоид, Не земной, не здешний человек… Выброшен космическим цунами, Варящий на примусе обед, Ходит неопознанный меж нами Больше не летающий объект. По ночам глядит он, цепенея, В метагалактическую жуть — Всё он ждёт сигнала из Цефея, Что ему откроет Млечный путь. А когда засвищет солнца ветер И комет надует паруса, Он на фиолетовом рассвете Вспомнит неземные адреса, И совсем седой и невесомый Побежит по огненной росе, Сея неземные хромосомы По нечерноземной полосе… Не звенит над головами Лира, И пуста Возничего сума. Звёздный дождь стучит по Крыше Мира — Сводит гуманоидов с ума. ВСТАВАЙ И ХОДИ Я тридцать три года сидел на печи, Вдруг сила восстала. Средь ночи клокочет она и рычит, Прочь гонит усталость. “Не время башке на подушке лежать, — Она говорит мне грубо. — Ещё належится кругла и свежа, Когда её срубят!" Она говорит мне: “Вставай и ходи!" Она говорит мне: “Слушай, Покуда стучит в этой сонной груди Комочек, вмещающий душу, Пока тянут воздух большие меха И в горне огни шалобродят, Ищи, где ржавеют твои лемеха, Где конь неприкаянный ходит, И где Соловей твой на дубе сидит, Всё свищет — никак не дождётся… Короче, родимый, вставай и иди, Иначе жизнь не зачтётся. И славу тебе Боян не споёт — Ни песни, ни сказки. И русской истории хлеб не взойдёт Без этой закваски!" КИНО ТАРКОВСКОГО Я в зал попал не к самому началу, А после титров, опоздав немного, И стал смотреть, не зная, что дают, И в общем ничего не понимая. Вот на экране виден старый дом, Не городской, но и не деревенский, А просто угасающая дача, Что вышла на опушку умирать. И, как ковчег, она была полна Вещей таких же старых, как она, И горестных больных воспоминаний. Но женщина вдруг вышла на крыльцо С красивым и неласковым лицом, Отмеченным печатью дум и знаний, Которые, как издавна известно, Приумножают скорбь. Она смотрела вдаль из-под руки, Как из лесу шёл путник запоздалый, И глядя, как он шёл, она гадала, Куда свернёт он, тот минуя куст, Но взгляд её был холоден и пуст. Он подошёл к ней, вытянув свой жребий Нестрашный, и спросил её о чем-то, И говорил с ней очень откровенно, Как если бы он был её приятель, И этим был он для неё приятен, Хоть, кажется, немного раздражал. Ей все казалось, что они встречались Когда-то, и ему казалось то же. Они болтали, сев на городьбу, О пустяках, и в общем-то он был Чудачлив и остёр, и очень мил, Легко шутил… Но жердь вдруг обломилась, Они упали, он захохотал И долго продолжал смеяться лежа — Чужой и незнакомый, осуждённый На взгляд ее спокойно-отчуждённый. Потом он встал и вдруг заговорил О чем-то путано, ненужно и умно, Рукой махнул и зашагал обратно — Сутулый, лысый и чудаковатый, Напоминая ей неуловимо, Что что-то было, но прошло помимо. И ветер памяти качнул траву забвенья, И дважды по экрану дуновенье От мощных вентиляторов прошло. И он вдруг оглянулся беспокойно, Потерянно взглянул он в кинозал, Рукой махнул беспомощно — и вышел. Он вышел в лес, я следом вышел в город. Мы разошлись, и в зале стало пусто. И странный спутник был мне странно дорог, Как в зеркале увиденное скоро, Как прошлое, мне машущее скорбно… Какое странное кино! Нет, не кино — искусство! В ОЖИДАНИИ ПОТОПА Стоишь, прислонясь к косяку, И ждёшь напряженно ответа, Что будет на нашем веку, И что нам осталось от века? Вдруг вешний мальчишеский гром Свежо, неуклюже и бодро, Играя разбитым ведром, Ударил в бездонное вёдро. И я не ответил тебе, Что, в общем, немного осталось — Лишь наледи в нашей судьбе Да век вековая усталость… Мы выйдем в молчанье под дождь, Кипящий под кипенью мая, Набойками стёртых подошв Ледок между нами ломая. Дождь будет так яростно прост, Как ветхозаветная проза. Поэзия — это вопрос, Точней, безответность вопроса. Ты струи губами лови В предчувствии знойного лета. Поэзия — выше любви, Поскольку не ищет ответа… В смятенье гляжу на тебя — Ты, с каждым движеньем другая, Тяжёлые стебли дождя, Как водоросли, раздвигаешь. Плывём, будто Спас на Крови, Не чувствуя землетрясенья — Поэзия выше любви, Поскольку не ищет спасенья! * * * Ох, как медленно тянется ночь до утра! По песку мирозданья секунды шуршат — С каждым шагом протяжней разлука. И томительно-длинное чувство утрат Разъедает нутро, точно едкий нитрат — Ни огня, и ни звука. Упираюсь глазами во тьму без теней, Из неё выпадая, чернеют в стене Два холодных оконных квадрата. То ли в полночь Малевич их намалевал, То ли в памяти млечной бездонный провал — Ни звезды, ни возврата. Я твержу, то что в детстве когда-то открыл: Человек никогда не рождался без крыл, Хоть бывает без зренья и слуха. Так вставай и иди в свой прощальный рассвет, Если детства последний рассеялся след — Ни пера… Ни пера, и ни пуха! * * * Я умираю. Я лежу в постели. Я чувствую: разрезан мой живот. Мои кишки намотаны на теле, Как змеи Лаокоона и его Сынов несчастных. Я лежу, и тлеет Одна лишь мысль, с которой умираю. Одна лишь мысль, что умираю, еле Просачивается, как привет из рая. Но знаю я, что мне необходимо Найти могилу женщины, старухи. И я встаю, вхожу в собор, могилу Ищу, стараясь меж могил не рухнуть. Собор огромен, и повсюду плиты. И голос сверху: “Здесь ты ходишь зря!" И я упал, весь холодом облитый, Немного не дошед до алтаря. ПОГОНЯ С утра в ожидании чуда, Такая, представьте, причуда, Воли, Женщины, Слов совершенных. Ладони пусты совершенно. Страница чиста и бела — Такие дела. Бездонною ночью, не странно ль? — Все та же нелепая странность: Во сне ожидание чуда. А чудо одно лишь покуда — Проснёшься — бела голова… Такие дела. Жизнь канула — экая жалость, Что чудо в пути задержалось, Иль мимо прошло — пролетело?.. Белеется плоское тело — Надежда с дыханьем ушла, С последним. Такие дела. Но во мраке неведомом сердца Раскрылась беззвучная дверца, Вдруг слышу в летучем испуге Я ржанье коня, звон кольчуги, И скрип сыромятной подпруги, И смех стародавней подруги, Такой молодой и упругий, Что сами раскинулись руки, А кони грызут удила — Хрипят изумлённые кони, Поют напряжённо ладони, О, если б я что-нибудь понял! А я всё даю шенкеля, И мчусь я за звонкой строкою, Такой удалой и спокойный — Погоня шальная, погоня, Однако такие дела, Что к чёрту сейчас окачурюсь. Так вот оно — чувствую, чую: Пошёл, отделяюсь, лечу я, Выписывая кренделя! И вот оно — жгучее чудо, Прощального мига причуда… “Велий еси, Господи, и чюдна Дела твоа!” * * Из “Слова о Законе и Благодати” НЕВЕСЁЛЫЙ ФАРС Просыпаюсь поздно ночью Я под вой пурги. Ночь длиннее, жизнь короче — Звёздные круги. Что же так мне тошно стало, Вьюга, подскажи. То ли молодость отстала, То ль проходит жизнь? Заварю покрепче чаю — Сахар, хлеб да соль. Расскажу себе печалю Про свою Ассоль, Что не верною досталась, Хороша да зла, От себя самой устала — Вот и позвала. Разыграли мы по Грину Невесёлый фарс, Снялись для фотовитрины В профиль и анфас, Вместе съели полстакана Соли и лимон — Как от соды тараканы, Разбежались вон. Снял я алую рубаху, Голый и босой Сердце выплеснул с размаху Под ноги Ассоль. Стал Летучим я Голландцем Средь чужих морей, Стал залётным чужестранцем На земле своей… Ем теперь сырую печень, Чёрную, как яд. Стал беспечен, обеспечен, Бессердечен я. Только ночью, только ночью Вдруг под свист планет, Заворочается очень Там, где сердца нет. КОГДА ИСЧЕЗНУ Вдруг вошла в меня боль непонятная Посредине надсадного дня — Рентгенолог, взгляните на пятна, Что за пятна в душе у меня? Мне достались они по наследству Иль причиной сквозняк у окон? Скрип ворот городецкого детства Иль Москвы кабинетный трезвон? Из какой азиатской пучины? Из каких европейских орбит? От курганной славянской кручины Или древних синайских обид?.. Знаю, ветер сметёт одинаково Пыль великих и малых имён. Так зачем же, сутулясь, как раковина, Я глотаю печали времён? Знать, затем, чтоб, когда я исчезну И из почек рванётся листва, Зрел целительным соком болезненно- Терпкий ком моего естества. |
||
| РУССКОЕ
УСТЬЕ * ИСХОД Я встал на пригорке и дважды себя повернул — Отмычкою вставлен в осеннее небо полдневное… И небо открылось, и тихий послышался гул Оттуда, где плыли два облачка снежных и туча грозовая гневная. Вставало холодное солнце из пасмурных вод. Сползали холмы по пологим краям небосклона. И время сочилось, и камни катились, и вот — Разжались ладони столетий, впуская в себя благосклонно. И я услыхал, как над сендухой** свищет сова, По вискам*** и лайдам**** колеблются лиц отраженья. Чуть слышное эхо доносит такие слова, Которые я позабыл лет за сто до рожденья. И я увидал, как за тридевять дальних земель Вдоль линии жизни в страну тридесятого счастья Бредут мои люди — полдюжины сирых семей, Включая рождённых в пути, чужеземных отчасти. Текут по тарынам*****, плывут по воде и песку — Мой трудный, мой терпкий народ, что ушёл далеко от истока. В раскосых глазах я российскую вижу тоску И скудное солнце — ясачное солнце востока… * Русское Устье — село в Якутии на берегу Ледовитого океана. Основано русскими первопроходцами в 68 году. Население — русскоустьинцы, 4 человек. Язык – старорусский. ** Сендуха — тундра /старорусск./ *** Виска — протока /старорусск./ **** Лайда — озеро /финское/ ***** Тарын — наледь /якутск./ БАЛЛАДА О МОМСКОЙ ТРУБЕ * Тёмной богатыркою в сумерках табу Втянут Индигиркой в Момскую трубу — Сквозь ущелье узкое, точно щучья пасть, К морю в Устье Русское дай мне Бог попасть, Где в дыму отчаянья, костром сложив года, Предок мой отчаливает прямо в никуда. Сидя в утлой веточке**, может быть, Бог даст, Он своё заветное слово передаст… Но пахнуло холодом — грозна и груба Вдруг за мной захлопнулась Момская труба. Топляками острыми воду помутив, Что-то вроде острова встало на пути. Сто грехов помехою, счастье ль на кону? — Вылезай-приехали: Мома-Хонуу***. Дождь и запустение, и собаки злы. Бродят отпущения козы и козлы. Ладушки-оладушки — жизни прошлой след, Не летают “Аннушки”, вертолётов нет: Всё вокруг да около — против, а не за — Видимо, размокла жизни полоса! Если Невезения остров где-то есть, Пей за новоселие — вот он прямо здесь! Верится-не верится — нет пути отсель, На небе не вертится солнца карусель, Девять дней не движется тучи рваный ком. Пропишу-ка ижицу — в стену кулаком! “Не сойди с дистанции,” — как встарь, себе твержу, Мятою квитанцией в пролежнях лежу. Не даётся цель сия — в путь хоть как-нибудь, А под мышкой цельсия — закипает ртуть. Тихий ангел пялится, прячась за дрова, Проросла меж пальцами колкая трава, Кашель, будто колокол, качается в груди — “Не ползком, так волоком — ух-хо-ди! — Там во тьме молчания, где льдом хрустит вода, Предок твой отчаливает прямо в никуда. Сидя в узкой веточке*, он тебе, Бог даст, Самое заветное слово передаст!" За стеной креплёною укрепляют дух. Карты стен краплёные крестиками мух. С потолка гостиницы слышные едва Лёгкими гостинцами падают слова — Песенка-пословица, шуточка-наркоз: “Крокодил не ловится, не растёт кокос… С неба льёт осеннее сонное питьё — Остров Невезения — времечко моё! Отошла смородина в дальние края, Остывает Родина — родинка моя”. Помню-помню танцы и песню дикарей. Оплачу квитанции, выйду поскорей. Вон и туча пятится от озонных зон. Не дождётся Пятницы нынче Робинзон. Морось над отрогами, туман над рекой. Мокрый лоб потрогаю тряскою рукой, Белкою по дереву, чайкою на свет Посвищу вдоль берега вниз на триста лет — Где, любви не чающий, как рыба в невода, Предок мой отчаливает прямо в никуда… Там кораблик Беринга, казака карбас*, Там пурга так бережно заметёт и нас. Там снегами выжжены до белым-бела Прошлого над нынешним белые крыла. * Момская труба — участок больших порогов на реке Индигирке ** Ветка — одноместная лодочка, челнок. *** Мома-Хонуу — посёлок ниже Момской трубы в устье р. Момы **** Карбас — большая лодка с высокими бортами. Я СТОЮ НА КРАЮ Вот и лето прошло, и суставы мои побелели. Вот и рыба прошла, и набрякшие сети осели. Это даль, это морок полярной моей карусели, Где великий сквозняк между льдистых её параллелей. Я стою на краю и вчерашнее счастье итожу. Не доносит сюда эхо рухнувших ломких империй. И с пронзительной ясностью жизнь мою краткую мерит Холод диких пространств, остужая мне сердце сквозь кожу. Млечный ближе и ближе — вот-вот упадёт и завьюжит Этот дальний предел у Российской моей эйкумены. Я стою на часах, только вот не предвидится смены, И пароль позабыт, и смыкаются губы всё туже… Не один на Земле, но один в этом меркнущем свете Я стою на веках, с облаками текучими вровень, И глядит с горизонта бледный глаз из-за туч — исподбровья, И в ознобе земля. И гудит напирающий ветер. |
||
| ПАСХАЛИЯ 1975 |
||
| БАБЬЕ ЛЕТО
В ПОЛОМЕ ТИХО В
ДЕРЕВЕНЬКЕ ТОЙ |
||