Прахова подолгу вглядывалась в улочку незнакомого города и думала, что там, наверно, пасмурно, тихо, прохладно. Раскаленная голова должна отдохнуть в этом влажном и пьянящем воздухе, когда и солнца вроде бы нет, и в то же время крыши так малиновы, деревья так бархатны, крепостные стены так высоки, что можно зайти с внутренней стороны и, постояв на краю, броситься прямо на улочку, которая стремится вниз. Этажа два будет, или три. Голова разобьется, и никто ничего не поймет - подумаешь, приезжая… Э, нет. Никакого негатива!

Прахова молча включила станок, едко запахло клеем. Движения ее были просты, маленькие руки крепко брали бумагу и картон, заправляли в станок, поворачивали рычаги. Из брошенных дорогих наушников на столе Макса взмыла “Энигма” - точно дух вселенский, музыка захватила врасплох и без одежды… Голая душа отвергнутой Праховой залетала по маленькой подвальной типографии, стукаясь об стены, ища окно. “Хорошо бы отравиться клеем! - светло подумалось Праховой. - От него так болит голова, может, он вредный?”

- Как ты считаешь, Макс, - оглянулась с надеждой Прахова, - это очень вредный клей?

- Нет, Макса нет, он вышел. Нет, он здесь, но вышел. Курит, наверно. Надо же. Столько времени прошло, а ей все кажется - прогноз нужен, гороскоп не записала…

Заглянул человек.

- Здрасте, а кто здесь по сторонним заказам?

- Макс вышел.

- Подожду?

- Подождите.

Мужчина был в возрасте и легкомысленной курточке. Одежда на нем была дорогая, но будто выдернута из кучи, и вся несколько набок. Его уставшие глаза чересчур печально таращились через толстые очки, горечь в углах губ внушала беспокойство. Такой беззащитный Чаплин, грустный и толстый…

- А календари он делает? По готовым слайдам?

- А как же, - спокойно-насмешливо протянула Прахова.

Заказчик медленно листал лежащие на столе у Макса буклеты, потом положил на них неподходяще белую руку и постукал пальцами по ламиниру. Потом глаз его наткнулся на картинку над столом Праховой, и сразу ушел вглубь. Это Прахова заметила:

- Интересно, бывают такие бархатные деревья? - глупо спросила она заказчика.

- Зависит от настроения, - ответил тот. - Как себя настроишь. Когда тебя предали и жить не хочешь, то не смотришь на деревья. А когда знаешь, что тебя помнят, то… да, возможно, бархатные, да.

- А вы... видели где-нибудь такие… бархатные? - Прахова задрожала, представляя себе деревья в том месте, куда уехал любимый человек.

- Там, где я живу... - Он прерывисто вздохнул, отвернулся. - Бархатные.

- И их можно… посмотреть? - понесло, понесло вдруг Прахову.

- Можно, только ехать далеко. А что вы так заинтересовались?

- Так, ничего-ничего.

Пришел Макс и заказчик стал ему излагать. Мужчина усмехался, как бы извиняясь, что передает не свои капризы, дескать, ему заказали, а Макс усмехался, потому что данное оборудование иногда не выдает то, что надо - говорили понимающие друг друга люди. Прахова была тут лишняя… И вообще, зачем ей вникать? Что она пристает к людям с бархатными кронами? Только травить себя? Хватит уже Максовой музыки…

*    *    *

Душа Праховой была намертво припечатана к человеку, от которого осталась одна картинка. Она не понимала роль души в ситуациях “заводишь - не заводишь”. И если теперь есть кто-то, кто быстро заводит, то зачем писать письма ненужному человеку. Да какая разница, что ему нравилось, душа или тело. Зачем только врать о прогнозах… Прахова дернулась к окну, потом к двери. Ничего-то здесь никогда не открывается! В коридоре, в самом торце она дергала и дергала оконную решетку, забыв, что это же подвал, куда тут что открывать… Мужчина-охранник и заказчик в легкомысленной молодежной куртке держали ее за плечи, говорили ласковые слова, давали выпить горькое в чашке, но Прахова застыла, и пальцы ее не размыкались на железе. Потом ее, наконец, усадили, ушли. Заказчик? Почему он здесь? Да, Макс не побежит ловить тетку, падающую в обморок, Макс брезглив… Заказчик календарей тихо бродил по типографии, проводя белой рукой по спинкам стульев, столов, по опоре клеящего станка.

- Все ваши обедать ушли, - сообщил он, заметив, что Прахова уже изредка моргает.

- Оставьте меня в покое.

- Я оставлю, но покой невозможен.

Да, покой невозможен теперь. Теперь все будет напоминать, и отовсюду будет тянуть сквозняком, и дуть смертью. Оставьте все меня! Но нет, нашелся же один сочувствующий. Странно, он в самом деле, жалостливый такой или просто деться некуда?

Большая белая ладонь взяла ее простонародную руку с клочками приставшего клея.

- Вы очнулись, сеньора? Вы слышали - ваши сотрудники ушли обедать…

Она молчала.

- Как вы себя чувствуете? Лучше?

- Д-допустим…

- А если так, то может быть, и вы... Подкрепились бы. Знаете, я тоже не откажусь, но толком не знаю город. Вы не подскажете?

Надо было сделать усилие. Не ради себя, ради этого странного заказчика. Прахова тупо глядя перед собой, пошла. Почему ее, сорокалетнюю тетку со старой химией, называют “синьора”? Синьора была в сатиновом черном халате поверх старого буклированного свитерка-тянучки, в таком виде и появилась в зеркальном кафе, куда фортуна привела ее за руку.

- Ой, сюда нельзя…Тут дорого…

- Вы тут были?

- Вроде была… несколько лет назад. Тут порция рыбы полторы сотни стоит. - Прахова тут же вспомнила, как она была здесь не одна. Как снег на улице мел, а они заскочили с холода и в уголок. И с двух сторон за спинами, в стекле валит снег, а тут теплынь, уют, свет желтый, полосатый, искры цветомузыки по лицам бегут, а музыка орет так, что приходится наклоняться друг к другу, в ухо говорить. Он - только ей, она - только ему…

- Пожалуйста: сок, карбонат, салат с черносливом... Коньяк?

- Да я на работе.

- Хорошо. Баночку коктейля. Две. Имя ваше, синьора?

Барменша с полностью застекленным личиком, вьетнамская такая - та же самая! - равнодушно бегала пальцами по калькулятору. Жизнь бьет ключом, бьет по голове, по лицу, от слез под глазами вот эти следы, а барменши не меняются, несмотря на вредные условия труда. Узнала или нет? Да нет, конечно. Она могла б узнать по спутнику, спутник был - да… Все оборачивались, и барменши, и те, кто за столиками. Высокий очень высокий человек со светлым и смеющимся лицом…

- А? Геля меня зовут. А вас?

- Ксенофонт. Можно Сеня. А третьего у нас знаете как зовут? - “Синебрюхов”.

- Замечательно. Что-то мне это напоминает… Кто-то уже кормил меня, кто-то удивлял широкими жестами… Давайте перенесу что-нибудь на столик?

- Ни в коем случае. Садитесь во-он туда, в уголок.

И Геля пошла в знакомый до дрога уголок. Только тогда, до ремонта, здесь не было так ослепительно, не было этих искрящихся наждачным снежком обоев, крохотных зеркалец, вставленных между цветами, но тогда и простой -то снег казался бриллиантовым…

*    *    *

Извивались рыбы в большом аквариуме, извивались, сбегая по стенам, вездесущие повители. А у Гели не было никого, кто бы разбавил адский холод ее существования. Жизнь будто бы миловала ее, ну, вот же - подсылая хороших людей, но после истории с прогнозами Геля была точно заговоренная. Чуралась всех. Чуралась чудаковатого, диковатого Ксенофонта, который выручил ее из столбняка.

- Расскажите про то место, где бархатные деревья.

- Это заповедник. Но деревья там бывают и вовсе…лысые.

- Отчего лысые?

- Болеют они. Они даже раком болеют, понимаете? И умирают, как люди.

- И тоже нет лекарства?

- Нет.

- А вы там один?

- Там целая лаборатория.

- Нет, я не в этом смысле… Ну, в личном.

- В личном вам не надо знать. Я живу один, потому что я… негодяй.

- Бросьте вы. Вы чураетесь людей? Могу понять. Значит, достали. - Геля почему-то испугалась, поэтому говорила много и давилась дорогой едой пополам с привычными слезами.

В кафе над ними кружила непонятная стремительная музыка, и она была Гелина душа, метавшаяся без выхода. Может “Энигма”. Или “Моби”…

- Я бы тоже уехала, - говорила быстро Геля, не чувствуя вкуса богатых блюд. -Чтобы жить там, где одни деревья, и больше ничего. А? Что вы так смотрите.

- Я вас слушаю, синьора Геля. Я на вас смотрю. И насмотреться не могу.

- Да ну! А что вы делаете в городе, друг деревьев?

- В лесную академию приехал. Еще надо позвать Синебрюхова?

- Нет, но правда, это еще лучше, чем “Балтика-лимон”. Говорю вам, я знала, знала Синебрюхова лично, только не могу вспомнить - где, как…

- Да, да, “Балтику” вы тоже знаете лично. А как же.

- А… скажите… кроме деревьев у вас есть что-нибудь?

- Нет ничего кроме. Даже стихи я у них ворую.

- Вы - стихи?! - она перестала есть и стала в него вглядываться.

Он мало ел, только сидел неподвижно, и цветные искры метались по стеклам очков. Его куртка по-прежнему висела на нем косо, а на свитере виднелась маленькая дырочка. “Холостяк”, - решила Геля.

- Не пугайтесь, синьора Геля. Не собираюсь стихи читать в забегаловке средней руки. Хотите - потом пошлю. Я завтра уезжаю, если придете на вокзал, то… Впрочем, не нужно. Вы завтра уже все забудете. - Друг деревьев, видимо, боролся с противоречиями.

- Но я не хочу забывать. Я вам не магнитофон, не дискета. Те люди, что появились в моей жизни, уже не исчезают никогда.

- Но я посторонний, - сказал друг деревьев даже не утвердительно, а как-то вопросительно

- Никто не посторонний, дорогой Ксенофонт. Как бы вы ни отнекивались, вы единственный человек на земле. Неповторимый, ни на кого не похожий...

Голос ее стал тише и как-то интимнее. Она перестала нервничать и повышать тон. Она ж сеньора, все-таки…

Геля, пока говорила это, вдруг поняла, что, переключившись на собеседника, отвела от себя какое-то темное облако. Оно просто рассеялось над ней, как будто ветер разогнал. Ей лучше, лучше. Потому что ей стало жалко его, она поняла, что, похвалив его, поможет ему. Или хотя бы отвлечет от мрачных мыслей, чтоб он не думал про себя как про негодяя… А что он мог такое сделать? Убил кого-то? Бросил?

В любом случае, он терзается, раз так говорит. А раз терзается, значит, нет, не негодяй он. А вот любимый человек из созвездия Рыб - он не терзается. Он даже письма не пишет, как обещал, он быстро вычеркнул ее из своей жизни, и все. Так что еще неизвестно, что хуже…

Ощущение слабого тепла охватило Гелю Прахову. Они вышли из кафе и она пошла на работу, а он в свою академию. Ноги больше не подгибались, дышалось легко. А значит, можно было с успехом дотянуть до вечера. Ну, кто, кто же такой Синебрюхов? Ведь это не случайный человек в ее жизни. Может это начальник строительства, у которого она была на практике? Но практика обозначалась в голове абсолютно белым пятном.

*    *    *

И вдруг внутри все вспыхнуло!

Она догадалась.

Чтобы отвлечь себя от смерти, надо другого отвлечь от смерти. Вот как просто.

*    *    *

В руках у нее была цветная книжечка с гороскопами, за которые она хваталась как за спасательный круг.

Она ему растолкует его гороскоп и он увидит как у них много общего. Бывшая химия превратилась в елочные пружинки пушкинских времен с оттенком спелой сливы.

А у Ксенофонта была сумка на колесиках и огромная коробуха с надписью “Тифаль”.

- “Она думает о нас”? - улыбнулась Геля.

- Когда нет слов, надо говорить рекламным слоганом. Помогает.

- А как же!

Они сели в зале ожидания и посмотрели друг на друга. Слова не приходили, но пришел Синебрюхов, подмигнул им, разломал шоколадищу с ромом. Они стали тихо смеяться.

- Прекратите хохотать, - сказал друг деревьев. - Смотрите, на нас весь зал ожидания смотрит.

- А в чем дело?

- Да мы же сели под телевизором… Все уставились... Давайте перейдем…

- Нет, не перейдем. Мест нет больше.

- Как Синебюхов?

- Изз-з-зумительно. Стой! Я вспомнила!.. Слушай, а где мой пакет?

- Что? Что знали лично? Это мы уже слышали. Просто невроз… Вон ваш пакет.

- Да, невроз! Не смейся. И хватит мне выкать. Да! Он был начальник строительства. А я там была мелким экономистом…

Ксенофонт хмыкнул как-то по-детски

- Как экономист? Трогательно. Чего же вы… ты… без гроша и бланки клеишь?

- Меня учили для командной экономики. Я не знаю рынка, не знаю финансов. “Долевое строительство!” “Время платить налоги!” Короче, плевать на командную экономику. Он приносил мне деликатесы. Не цветы. Мне было стыдно.

- А что тут стыдного? Женщинам всегда дарят конфеты! Вот и ешь шоколад, ты же любишь…

- Ты не понимаешь? - Геле стало приятно, что он сказал про шоколад. - Мне двадцать лет было. Я красилась до ушей, в топах без лифчика по цеху стружки порхала. А на столе лежали не шоколадки! А балык в промасленной бумаге. Положит и уйдет. Такой, понимаешь, индеец каменнолицый.

- Так-так. - Он по-новому посматривал на Гелю, заботливо вскрывая очередную банку “Синебрюхова”. - И все видели, и тебе было лестно…

- Нет, не лестно. Косоротилась… Боже, какое вкусное питье с этим грейпфрутом… Спасибо! Так вот. Поехали мы лагерь пионерский красить перед сменой. Море, слушай, бешеное море Азовское, жара, ветры одежду срывали. Питались исключительно ухой из красной рыбы, не уха, а просто желе какое-то. Утром, в обед - и все эта уха. Противно уже. Продуктов других не было, один хлеб. Вдруг утром смотрим - уазик Синебрюхова. Там, кстати, все начальство покупало только уазики, по пескам грузовые не шли, садились. Он с утра примчался и понавез, понавез - черешня, сыр, пепси-кола, - она тогда только появилась, делали в Новороссийске… Икра черная, уже на бутербродах, с маслом. Пятеро девиц, все руки в краске, даже плечи и грудь в краске… Все замели… Я и животом ела. Перемазалась икрой от жадности, а была в купальнике, так еще на живот ляпнула. К нему повернулась: спасиии-ибо.

- А он?

- Посмотрел и пошел. Зубами сверкнул и все. “Бобер, твои зубы такие белые!” Фактурный индеец. Хороший он был. Но я тогда не понимала… Мне тогда все надо было напоказ. А вот ты, почему ты ничего не хочешь мне рассказать? Вижу, на душе у тебя тоже кошки скребут…

- Тише! Объявляют… Пошли. Какой опять пакет? Да вон он, пакет…

*    *    *

Он понес свои сумки и большую коробку с “Тифалью”, а она все спрашивала:

- Слушай, она все думает о нас?

- А как же!

- А ты о ком? Ну, кому ты это везешь?

- А… Заказали. Вообще-то еду не домой, а на свадьбу к племяннице. Вот - подарок. Думаешь, пригодится?

- Ой, мне бы такое чудо на кухню… Хотя я не так чтобы очень хозяйка…

После загрузки они снова вышли на перрон. В наступающих сумерках светились лунами огни, сиреневое марево кипело и шло кругами, как на этой синей банке. Несмотря на морозец, было пьяно и жарко, как после вечеринки.

- Где же наш Синебрюхов, неужели правда ушел?

- Да вот он.

- Слава богу. Он тоже думает о нас, да? “Ощути лавину морозной свежести”. Хотя нет, это про дезодорант. У меня тут в пакете есть гороскоп…

- Ненавижу гороскопы, - спокойно сказал друг деревьев. - Полное вранье.

- А я думала… - И Геля замолчала, вдруг споткнувшись об эти слова.

- А ты что думала? Что буду тебе потакать?

- Да нет. Это просто, как игра, для связки… Когда трудно найти слова.

- Но для чего их искать? - Друг деревьев оглянулся. - Если слов нет, их не надо искать. Ведь мы чужие люди, так?

- Чужие люди, да не чужие, - прошептала Геля Прахова, съеживаясь от лавины морозной свежести, - но я сделала новую прическу, потому что…

- Почему же?

- Потому что последние полгода я думала только о смерти. Твое появление сбило меня с толку. Ты зачем повел меня в зеркальное кафе? Зачем позвал Синебрюхова? Я вспомнила его и себя! А ты даже не видишь!

- Это здорово! Не обижайся…- Он смутился. - Ты все время говоришь как телевизор…

- Да, здорово! “Потому что я этого достойна!” Я не обижаюсь. Я часто смотрю телевизор, потому что больше сил ни на что нет! Ты спас мне жизнь. Потому что я не помню, когда была в парикмахерской, а тут - как эта… Даже ресницы покрасила! Знаешь, как жгло?

- Не надо про ресницы… Надо, чтоб я думал, что они настоящие.

- Нет, Ксенофонт, нет. Я начну новую жизнь с ресниц. Ты очень хороший. И мы с Синебрюховым понимаем, что у тебя что-то неладно. Ты не должен мне говорить, что тебе наплевать на гороскоп. Это мостик, ясно? Но ты очень замкнутый, ничего не говоришь. Все равно спасибо. Вон опять тетка объявляет…

- Геля, ты такая смешная… Давай хоть покурим напоследок. Ну?

- Нет! - закричала вне себя Геля с новой жизнью и новыми волосами. - Нет, меня стошнит от твоей папиросы! В институте меня учили курить и пульс был сто тридцать…

- Брось… - Ксенофонт достал пачку “Парламента” и подал. - Они же мягкие.

А сам подумал: “И не притворяется. И прикурить-то не может…”

“Граждане отъезжающие! - загрохотал репродуктор. - Просим занять свои места согласно купленным билетам!” Он уже сожалел, что ничего не рассказал ей. Она не стала бы смеяться, презирать, она не такая. Думает, что ресницами можно всякое горе поправить…”

- У меня в жизни были одни потери, - вдруг сказал Ксенофонт. - Я еще ничего не обрел, но уже все потерял. Как бы заранее, да? Много читаю. Сеньора - это из романов. Ирония в каком-то смысле. Начну читать - меня отталкивает. Точно бес какой дразнит, точно я отравлен навеки. Не верю ни во что. Наверно конец света уже начался. Ну и пусть.

- Ах, вот что, - вздохнула Геля, - значит, ты неверующий. Ты же не знаешь, какое это спасение от себя!

- Ой, только не надо кликушества, - поморщился Ксенофонт. - Не надо прикрываться обрядами.

- Не обрядами. Не в этом дело. Ты потерялся! Ты думаешь, весь мир виноват? А ты сам не виноват? Ты хоть однажды смог вымолвить, как ты виноват? Это тоже помогает.

- Это я и один могу. Себе сказать - и все, - Ксенофонт сердился нешуточно.

- Себе не стыдно, а другому - стыдно. Я-то знаю… Но ты бы мог и мне сказать. Ты не представляешь... Как мне жалко тебя. Потерялся в лесу, как маленький… Ну, не хочешь, как хочешь. Я могу помолиться за тебя, когда пойду в церковь. Мне не надо знать, что ты сделал. Не унывай. И пришли мне стихи, понял? Ведь ты взял буклет типографии, а там есть все телефоны и адреса. Не потеряешься.

Он смотрел на нее с таким невыносимым удивлением, точно видел перед собой чудовище. Он таращил глаза, не в силах понять - это все по правде или она кривляется. Но Геля не кривлялась. Она была такая настоящая.

Потом он взобрался в вагон. Посмотрел на нее сверху, как обычно любят смотреть мужчины.

- Ну, как, тошнит?

- Не-еет…

- Не-еет…

- А если я еще когда-нибудь приеду, то календа-аарь… приду заказать?

- Вагон заурчал и двинулся.

- Да, да! А как же музыка в кафе? Что это было, а? Музыка!!

- Миии-леен! Фаар-мер! Слышишь? Фар-мер!..

Проводница, свидетель многих разбитых сердец, морщилась и улыбалась на эту чушь. При ней еще не то выкрикивали.