Они душат меня, эти чёртовы воспоминанья, заставляют бродить и давиться тоской, и давиться слезами. Всё давно уж прошло, а они наползают - из иных измерений, из матовых этих и всё ещё тёплых пространств, в которые вход мне заказан, от которых осталось лишь то, что сейчас наползает и душит. Ах, казалось бы, было б чего вспоминать: пропасть периферии российской да сумрак удушливый семидесятых, когда всё содержалось под стражей. (Кроме во… Кроме во-одки, конечно.) Да осень… Проклятая осень - любимое ванино время.

Есть песня такая: "Ты помнишь тот ванинский порт…" А я вам спою, я спою вам: "Вы помните ванину осень?" То есть, я расскажу вам поэму про генсекову смерть и про Ваню. Потому… Потому что над ваниной осенью, над жизнию всею тогдашней , погружённой в удушливый сумрак, царило - Лицо. Лицо как лицо - и поныне знакомое многим, как будто лицо какого-то члена семьи. Лицо старика с карнизами мощными чёрных бровей и ртом, что-то шамкавшим вечно - что-то старое, глупое, что-то настолько казённое, что, казалось, Лицо человечий язык позабыло и уж не было вовсе лицом человека. Да и вправду, Лицо это было маскарадною маскою Царства - Царства Материальной Идеи. Царство делало страшным Лицо. Царство длилось года и года, продолжалось, ничуть не меняясь - с тем же самым Лицом, с тем же шамканьем самым. Всё длилось и длилось так долго, что Лицо уже стало как бы частью российской природы, как бы болезнью хронической, тяжкой и неизлечимой. Так что, если б случилось когда от неё излечиться, это представилось всем бы таким расчудеснейшим чудом, что верно бы ждали чего-то такого - небес ли паденья на землю, бесплатной раздачи ли спирта. Во-от насколько не верилось в то, что исчезнет Лицо.

Но Промыслу Божию - что ему домыслы жалких умов человечьих! Уж в воздухе что-то носилось, вместе с листьями что-то носилось, врываясь в пронзительность далей осенних, в напряжённость пространства - жизни невыносимость! Смертельность!

И Ваня - в то утро, быть может, единственный в мире - больно чуял всей шкурою это своею. Это с каждым ивановым шагом отдавалось в больной голове, с каждым приступом совести в грязь, унижая, толкало, с каждой мутной волной тошноты с головой накрывало Ивана. Это - жизни невыносимость, смертельность!

О мой грешный, мой нежный, мой грубо разбуженный Ваня! Он проснулся в то хмурое утро с похмелья, и под куполом черепа - гулким, огромным - гудели скандала вчерашнего крики. И встал он с дивана, куда молодой был отселен женою, в глаза ей не глядя. И прошёл в туалет под шипение злобное мамы и папы, пряча боль, пряча страх свой поглубже в кровоточащем ноющем сердце. Они так не любили его, а ведь он так любил их - и жену молодую, и маму, и папу. И не попив даже чаю, только зу… только зубы почистив и стиснув их крепче, он кинулся прочь из этого страшного жёлтого дома, где над ним надругались жестоко, где - лежачего - били его и ногами пинали. Прочь он кинулся - прямо в пронзительность далей осенних, в напряжённость пространства: осень вся напряглась и вперёд подалась, и, не выдержав медленной пытки этого ожиданья, вся навстречу прокинулась белым немеющим мукам. Коченели задумчиво клёны, уставившись в серое небо, и сами с собой говорили невнятно языками багряных трепещущих листьев.Ваня наискось пересекал задумчивость горькую скверов. И угрожало и ухало в сердце:"Обязательно что-то случится!" И с каждым ивановым шагом отдавалась в больной голове, с каждым приступом совести в грязь, унижая, толкала, с каждой мутной волной тошноты накрывала Ивана - жизни невыносимость. Смертельность!

И - что я скажу вам - будь Ваня фрейдистом, о-о (!), тогда без труда он бы выстроил цепь заключений, где звено бы к звену прилегало, не оставляя ни щелочки даже сомненью и непониманью. То есть, сразу б всё стало понятным и ясным - все причины и прочая вся хренотень - ибо позавчера у Ивана не встал. Не будем судить его строго - быва-ает.

Так вот я говорю, что, будь Ваня фрейдистом, всё запросто бы объяснилось. Ибо Фрейд - глубоко он копает. Ниже пояса, шельма, копает, копаясь в сокровеннейших тайнах бельишка. И вот человек уж пиджак надевает, будто презерватив, и входит в обычный автобус, будто входит туда, куда входят, как правило, в презервативе.

А что в случае с Ваней? Вот пил он вино на другой, то есть, день. Почему пил вино? Горько было ему? Стыдно было? Ну, бы-ыло, конечно. Но дело не в этом. Истоки - не в этом. А истоки-то в том, что позавчера, опарфунившись перед женою, разочаровался Иван в мужском своём, то есть, начале и, подсозна-ательно этак, обратился к другому началу - мы ведь все андрогины! Обратился Иван к своей сущности лунной, к своей сущности женской и пил он вино, как бы семя в себя принимая. (О, не смейтесь, не смейтесь! Вино - чем не семя? Оно тоже оплодотворяет. Оно щедрой сторицей даёт урожай, увлажняя безумные жадные души.) Это если б был Ваня фрейдистом.

Но Ваня наш не был фрейдистом и ничего он такого про семя не думал. Просто жизнь обступала, душила Ивана, увлекая в провалы сероватых запутанных будней. И из бездны из этой не выбраться, нет - нависают отвесные скользкие скалы земного устройства, и Ивану ли их одолеть! А казалось, что сможет. А вначале казалось, что сдюжит. И без низкой оглядки Ваня бросился в эту любовь - вырвать эту любовь из объятий обрюзгшего мира. Высоко Ваня ставил любовь - недоступно для похоти мира - и никогда он не думал о том, как там - встанет, не встанет. Это происходило с Иваном в порыве, в полёте за грани обрюзгшего мира, в сфере, недосягаемой для рассуждений о "встанет-не встанет". Это происходило с Иваном в мечте, вдруг врывавшейся сполохом в те, живым недоступные, сферы, пугая порхавших и певших там духов.

А тут… Была девушка тихая с периферии уюта. Но уют - сколько тяжести в нём неподъёмной, сколько хищного зверского "я"!

И рванулся Иван, по-привычке, в недоступные смертному сферы - вырвать эту любовь из объятий обрюзгшего мира. И в самом разгаре полёта вдруг почувствовал: "Что-то не то!" Поглядел: ан рука-то его ведь не руку любимой сжимает, а воздух - разрежённый простуженный воздух вершин. А любимая снизу за ним наблюдает - с испугом и непониманьем. Подломились ивановы крылья, и рухнул он вниз - провалился в провалы сероватых запутанных будней. Тем больней это было Ивану, что был он всегда как бы и не подвластен совсем притяженью земному. Нет, не то что парил он - вернее сказать-то, мотался в хохочущем бешеном ветре и, время от времени, бился о скалы земного устройства. Это именно то, что в литературе зовётся полётом. (Потому что враньё она, вся эта ли-те-ра-ту-ра.) Но - что правда, то правда - всё ж мотанье в хохочущем бешеном ветре происходило в отрыве от грешной земли, ибо Ваня не имел в себе тяжести мира.

И вот провалился в провалы сероватых запутанных будней. И узнал он иную любовь - не полёт, а угрюмое преодоленье. Это мстило ему притяженье земное за его неподвластность.

Так вот - в скрежете старого мира, в женском визге разнузданной склоки (известное дело - жена со свекровью не ладят) на-до-рвался Иван. Да и как же он мог уцелеть-то в хохочущем бешеном ветре, если не было той, что баюкала б сны, его сны в ярких пятнах отъявленного беспокойства. А только и было, что смотрят, как он - хорош, иль не очень.

Надорвался - сорвался в рассуждения эти о "встанет-не встанет". И… тут мы опять возвращаемся к Фрейду. А зря. Ваня не был фрейдистом. И всё, что он чувствовал в это проклятое утро - жизни невыносимость. Смертельность!

Ваня бочком в полумраке, стараясь в лицо не дышать полоумным сивиллам, прокрался в свой угол. Там сидел уже Санька, жизнь свою молодую прожегший в мерцаньи дисплеев, в диких выкриках бедных сивилл. Нет, не мог он помочь ему, Санька, в то хмурое утро. Но, поразившись равнодушью Ивана пред ликом дисплея, он участливо сунул под нос ему книжку: "На вот, Вань, почитай. Интересно." Уплывая куда-то в волнах тошноты, от себя самого уплывая, подтянул к себе Ваня увесистый том и, раскрыв наобум, уставил в страницу замутнённые мукою очи, и… и стаею гарпий железных ворвалось в неокрепший иванов рассудок: "Архитектура магистрально-модульных комплексов предусматривает создание мультимодульных систем - драйверы, файловая структура…" Сознанье померкло, и, накренившись опасно Пизанскою башней, он рухнул со стула во тьму электронных пространств.

Кто ж он, силы небесные?! Кто он, потрясающий тёмное недро прогресса? - воскликнет читатель. И я вые… нет, давайте-ка скажем - пижоня, так вот мог бы начать:

Но, господа, передразнивать Пушкина - это паскудство. И хоть Баум достоин поэмы пера познатнее - не чета моему! - делать нечего. Милый Ефим Моисеевич Баум, прости ты меня и позволь посвятить тебе это мычанье на грани возможностей уха.

Ах, Ефим Моисеич, ты принадлежал рецидиву российского романтизма, имевшему место в то время - эпохе двусмысленной, лживой, как и все исторические рецидивы. Тогда это так соблазняло - ЭВМ и туристские песни. Но в тени ЭВМ хитрожопо жирели придурки, а все эти авторы авторских песен не жили ведь вовсе опасно-бессребренной жизнью, о которой так складно и жалобно пели. (В этом - ложь. Ибо если поэт не живёт по своим же словам - лжёт он, этот поэт.) Ах, Ефим Моисеич, хоть и был ты романтиком-рецидивистом и мурлыкал туристские песни, и говорил человеку "старик", ах, Ефим Моисеич, хоть и был ты немного придурком и немножечко ты хитрожопо жирел в зелёном мерцаньи дисплеев, но лживым поэтом ты не был. И пил ты, как пьют только честные люди - радикально и горестно пил ты. Потому-у, потому так близка и была тебе мука Ивана.

Ну, итак, он навис, он нагрянул, Ефим Моисеевич Баум. Неуклюжий, огромный, с повадкой какою-то прямо медвежьей - из сынов реувеновых буйных, видно, происходил он, Ефим Моисеевич Баум. Сильно был близорук он, и медвежьи глаза его из-за роговых полутёмных очков вечно щурились как-то поверх, немытые патлы торчали, и полы шерстяного жакета развевались, мотались в такт грузным шагам. Я же вам говорю, что он был настоя-ащим романтиком-рецидивистом!

"Не, Ванька, ты брось! Не, ну брось ты! Ты совсем, что ли, скис, а? Ну, вот… Не, ты брось! Не, я знаю… Это те ещё, знаешь, дела! Ну, ты это, старик, ты не дрейфь! Не, ну ты потерпи, старикашка…" - так гудел над ним Баум, овевая его табачищем и медвежьею дланью слегка придавив, - "Не, ты брось!.. Не, поможем мы горю. Ты брось!Всё ведь можно поправить, ы-ы! И тебя вот сейчас мы поправим. Ты понял? Ы-ы-ы-ы, попра-авим!"

Он исчез на мгновенье и вновь появился, держа в заскорузлой огромной ладони майонезную баночку с жидкостью цвета слезы человечьей. И опять загудел, потрясая под носом Ивана сосудом: "Не, ты брось!.. На, нюхни-ка - слеза! Это - в жилу! Не, брось!.. Не, ну брось ты"

Запах спирта ударил Ивану в лицо, и он простонал, задыхаясь: "Ой нет, Моисеич, помилуй - не могу. Не, ей-Богу, это выше моих слабых сил"

"Не, ты брось!.. Не, ну брось ты!" - убеждая Ивана, порыкивал Баум и давил, и давил его лапой. А потом как-то этак неловко согнувшись медведем - медве-едем! - полез под дисплей, сдвинув Саньку со стулом. Санька не пробудился, и Баум прорычал ему снизу: "Не, Сань, ну ты как? Ты нормально?" "Нормально, нормально," -откликнулся Санька, как бы издалека, из далёких и гулких пространств электронных.

Баум - вздыбленным задом вперёд - выполз кое-как из-под дисплея и встал, тяжело отдуваясь. На его заскорузлой ладони, будто на неказистом подносе, помещались: майонезная баночка с жидкостью цвета слезы человечьей, изящная чайная чашка с водой, корка чёрного хлеба и чесночная долька. В мутном взгляде ивановом, полном мучительного беспокойства, всё это представало какою-то дыбой, на которую Баум непременно хотел его вздёрнуть. А Баум давил его лапой и гудел, и гудел: "Не, ну брось… Не, ну брось, это - в жилу! Досчитай до пяти - и вперёд. Это - в жилу! Не, брось, старикашка!"

И Ваня - решился! О, разве убогий язык человечий опишет всю жуть отвращения, всю бесконечность мгновений мучительской муки, пока пламя прозрачное переливалось из баночки малой в желудок Ивана. Как в эпилептической вспышке! И если Магомету в той вспышке - его - открылось всё очарование мира, то Ване открылась вся мерзость его.

Ф-фу-у! Ну, вот, наконец, и свершилась поправка. И вот уже, крадучись, разгорается белое пламя, подымается вверх, расцветает румянцем на ивановых бледных ланитах, и вот уже блеском играет в оживших очах - ф-фу-у, свершилась поправка. И вот уже всё - ничего. Всё, гляди, и устроится в жизни. И попутал же бес со смертельностью с этою утром. Не-ет, ещё поживём мы - так ли, этак ли, а - поживём!

Вот и Баум - медведем медведь, уж казалось бы, что он понять-то способен - а с какою ведь радостью ангельской, чистой созерцает поправку Ивана. Будто чудо великое он созерцает. Вон он, во-он как довольно он щурится, Баум, и чего-то мычит.

"Ну, чего ты прищурился-то, Моисеич?" - говорит, улыбаясь, Иван, - "А? Не слышу… Чего ты мычишь-то? В жилу, а, говоришь? В жилу, в жилу…" Но Баум трясёт головой: мол, не прав ты, не в жилу.

"Это как, то есть, так? Это как же не в жилу?! То есть, что же, ты хочешь сказать, что всё это блужданье на грани блевоты, все страдания эти, вся эта, короче, поправка - не в жилу? То есть, зря, что ли, хочешь сказать? Так за что же боролись-то мы, Моисеич?!" Ивана, конечно, немного ведёт и, конечно, он с Баумом спорит немного, легко так, улыбаясь, он с Баумом спорит.

Но Баум - он нудный, но добрый он, Баум, к Ивану. И поэтому он объясняет ему: "Не, Вань, не, ты, Вань, брось… Это в жилу… Но тебе бы отсюда исчезнуть. Не, ты брось… Бабы эти, начальство…"

Разводит руками Иван: "Да куда ж я пойду, Моисеич? Мне идти-то ведь не-екуда, бля, Моисеич. И потом, как же так я возьму и уйду? Ведь запишут прогул, Моисеич. Я уж как-нибудь тут, я - тихонько."

"Научно-практическая… по переводу на новые рельсы. Я тебя записал, ы-ы-ы, делегатом от нашей конторы. Ы-ы-ы. Не, брось… Это в жилу, старик. Это - в жилу."

"Не-ет, Ефим Моисеич, ты бро-ось! Это вовсе не в жилу, Ефим Моисеич!" - завывая, Иван восставал из-под лапы медвежьей. Эта страшная самая смесь - эта кровь голубая со спиртом - кипятком голубым клокотать начинала в Иване: "Нет уж, не-ет, это ты-ы брось, Ефим Моисеич! Да ты… Да ты хоть понимаешь, о чём ты мычишь?! Это я-то, прошедший ковровые плахи тех, бля, коридоров? Я-то, изгнанный, бля, отовсюду и смеявшийся дерзко в те чекисткие жирные морды - на научно-практическую по переводу на новые рельсы? Смеяться изволите, бля?!"

Моисеич слегка оробел, заморгали медвежии глазки. А потом он с улыбкою грустной взглянул на Ивана. Житейски - житейски он мудрый был, Баум. Несравне-енно мудрее Ивана с его голубым кипятком. И поэтому грустно он так поглядел на Ивана и тихонько и нежно ему прорычал: "Не, брось ты, старик. Ну куда ты, подумай, пойдёшь? Здесь тебе оставаться - ты сам понимаешь… Ы-ы-ы… Бабы эти, начальство - учуют, собаки. Не, брось ты… Это те ещё, знаешь, дела… И домой тебе тоже не в жилу - жена там, базар, мать… Я знаю? Не, ты брось… Это те ещё, знаешь, дела."

И открылась Ивану вся бездна паденья его. Это "некуда деться" в провалах сероватых запутанных будней. Эта жизнь - обступает и душит, и душит Ивана. Это время - оно только гонит и гонит, и Иван под бичами его - как савраска. "Это что ж ты творишь со мной, Господи Боже?" - возопил дерзновенно и горько Иван, - "Это, нешто, и есть благодать Твоя, Господи Боже, когда некуда, некуда, не-ку-да деться?!"

А в дверях незаметно он сунул Ивану майонезную, плотно закрытую, баночку с жидкостью цвета слезы человечьей: "На, возьми-ка, Иван. Это - в жилу. Зайдёшь там в сортир в перерыве и эта… Это - в жилу. Это те ещё, знаешь, дела."

О позорище! О стыдобище! О, я вас заклинаю - не пейте!

Дом наук и ремёсел помещался над Волгою в особняке, уцелевшем от тех ещё, знаете, дел, как сказал бы Ефим Моисеевич Баум. Аллея из старых деревьев, разросшихся мощно, подводила к нему, и прекрасно-суровая Волга катила над ним свои серые хладные воды, заключённые в раму золотых и багряных осенних своих берегов. Место чудное! Если вот так вот брести по аллее, задумчиво голову этак слегка наклонив, и вдыхать пьяный ветер заволжский - влажный воздух багряных дубрав, перемешанный с дымом сжигаемых листьев - то и вправду могло показаться (особенно, если чуть принял), что гуляешь в дворянском гнезде.

Но из задумчивости выводила мозаика на фасаде Научного дома - позднейшее образованье. Там, над колонн белизной, на фасаде, громоздились кубизм с футуризмом в обнимку. О, там было тако-ое, бля, царство абстракций, какое Дали не приснилось бы ночью в кошмаре! Там - серпы с молотками, там - страшных размеров колосья золотых фантастических злаков вились меж зубчатых колёс непоме… не-по-ме-эрных конструкций. И один - но как символ всего коллектива! - с квадратными мышцами весь, вдохновенный, налегал на огромный рычаг, или ворот, и дико вперялся очами куда-то за Волгу, другою рукою сжимая бесовское алое знамя. И вилась, извивалась дырявой змеёй перфолента, обвивая всё это, как Лаокоона с его сыновьями. Там… Да мне ли, насилуя косный язык, описать это царство футурокубсюрреализма! Оно б и Дали… Да оно б и Дали не приснилось бы чёрною ночью в кошмаре!

А собственно, на конференции было недурно. На научно-практической было, сказать так, недурно - даже пиво давали в буфете, сосиски. Народ удивлён был приятно продажей спиртного - всё ж научно-практическая, рядовая, не собрание членов обкома. Но что-то странное, тайное что-то увидел Иван в этом пиве: будто хотели сообщить человеку какую-то страшную весть, да вдруг испугались, махнули рукой и сказали: "Да ладно… Я так… Это врал я. Я вот лучше спою тебе, знаешь." Вот так показалось Ивану. Нет, ну в очередь встал он, конечно же, за "жигулёвским", но опять на него, как из форточки, в вечность открытой, дохнуло: "Смертельность!" И Иван передёрнул плечами.

Но пива он взял и у столика встал, и стоял, выпивая, размышляя о том, что ведь на руку это ему-то, что пивом торгуют: ведь на фоне общественного перегара перегар его личный, иванов, не будет заметен. Ребята стояли вокруг, выпивали смиренно: всё ж научно-практическая по переводу на новые рельсы, всё же, бля, Дом наук и ремёсел - не бардак, не пивнушка.

Рядом с Иваном за столиком тоже стояли ребята - этак, лет сорока. И один из двоих, на Ивана чуть-чуть настороженно глядя, негромко но внятно сказал: "Будем пить. Надо пить, чтоб с ума не сойти в этом обществе пидоров злобных." С точки зрения здравого смысла отвечать ему было - безумье, отвечать ему было опасно. Но покоробила Ваню неточность определенья, ибо взором окинув буфетную залу, Ваня с радостью сердца открыл, что, если судить по числу пивших пиво, "злобных пидоров" в обществе было немного. И он, улыбнувшись, негромко, но внятно поправил соседа: "Скажем лучше, в этом капище материальной идеи."

Ребята задумались, а потом закивали довольно: "Гы-гы-гы! Это - правильно, да! Гы-гы-гы! Это - в жилу!"

И они, приподнявши стаканы, их выпили разом до дна. Потому, господа… Потому что вот так вот стоять, говорить с человеком, пить пиво и думать при этом "стукач - не стукач" - всё равно, что в любви рассуждать, опасаясь, о "встанет-не встанет". Потому… Потому что не надо бояться! Потому… Потому что - любить надо, бля, человека!!

Проблеял звоночек, приглашая всех в актовый зал для совершения акта - научно-практического, по переводу на новые рельсы. Вошли. Помещение было огромным. Портреты, плакаты - известное дело… Кумач там. На сцене - трибуна с серпастым гербом.

Ну, что было делать? Не спать же! Ребята ему говорят: "Поиграем в стихи." - "Это как?" - "А вот так - мы тебе говорим два каких-нибудь слова, а ты из них, значит, - стихи. Понимаешь?"

"Понимаю, - ответил Иван, - ну, давайте два слова."

"Ну, к примеру, хоть так вот, гляди - оглянуться-проснуться."

Но ребята его перебили: "То есть, как это "на хрен"? Зачем? "Оглянуться" - что ж, значит он, хрен, то есть, сзади? Если собственный сзади - так это уродство, а если чужой - это вовсе безнравственно, знаешь."

"Ах, да нет! Вы просто несведущи в стихосложеньи! - Иван объяснял им, - Это "хрен" не в значении "хрен", а лишь как междометье. Так просто, к слову, для связи. Или для благозвучия, если хотите. То есть, вы понимаете, - "хрен" в запятых."

И яснели глаза у ребят, и чело прояснялось, и видел Иван, что они понимать начинают высокое стихосложенье. И вспомнил Иван с тихой радостью светлой, что в гардеробе, в кармане пальто, ждёт его Баума дар - задремавшее пламя - майонезная баночка с жидкостью цвета слезы человечьей. То есть, можно ведь будет зайти в перерыве в сортир и с ребятами треснуть немного. И, накрытый волною тепла, доброты и любви к человеку, он хотел уж ребятам поведать об этом и рот уж раскрыл… А мордастый с трибуны ка-ак гаркнет на Ваню: "Ма-ла-дой человек! Это что ещё за разговоры? Пивка перебрали в буфете?!" Ваня съёжился весь: ведь не в бровь - прямо в глаз ему съездил мордастый. А уж тот изголялся: "А ну-ка, отсядьте оттуда. Я вам говорю, молодой человек! Пересядьте к стене, да, поближе к трибуне, чтоб вас было видно! Ну, я жду - я не буду доклад продолжать, пока не пересядете. Быстро!"

О, я вас заклинаю - не пейте!

"Совершествованиехозяйственногомеханизмаплано-
мерныйпереводегонановыерельсыозначаетболееширо-
коевнедрениехозяйственногорасчётавовсезвеньяиуров-
нисоциалистическогонародногохозяйстванаосновеобъ-
ективныхзаконовра…" 

А за фразою следом вползла, возвратилась в Ивана ехидна похмелья, чтоб язвить его бедные тело и душу. Заухало сердце, замета… заметалось от страха, от себя уплывая в волнах тошноты. И приблизились два палача - "обязательно что-то случится" и "некуда деться" - и мыта… и мытарили душу Ивана. И жестокая жалость мытарила душу Ивана. Потому что он знал, что ничем никому не поможет - он припрётся домой полупьяный и полубезумный и будет на кухне, таясь ото всех, ладить рифмы из тягот немыслимой жизни. И всё это так далеко от устройства, от блага, и мама заплачет, и напрасно он будет мычать, объясняя ей то, что поэт он, но всё же её очень любит - объяснить никому ничего невозможно! И замерца… и замерцают холодным неоновым светом в глазах у жены молодой презрение и неприятье, и взвоет Иван: "Ну, з-зачем тебе, женщина, столько презренья?!" И забьются, забьются в безобразном припадке в квартире крики женской разнузданной склоки - жена со свекровью не ладят.

"Боже мой! Авва Отче! На кого Ты оставил меня?" - возопил измочаленный пыткою Ваня и очи воздел к потолку. Но не небо разверстое там он увидел и не ангелов, нет, нисходящих к нему, а что-то большое из гипса, что-то, совсем ни на что не похожее, страшное что-то. Он немного отсел от стены и всё понял: над ним нависали, уткнувшись носами (два последних - в затылки, а первый - в пространство) три творца матерьяльной идеи. Снизу же только и были видны три свирепо раздутых ноздри да клочки их вперёд устремлённых бород. Заколдованный зрелищем, не отрываясь, он вперился в стену, и показалось ему, что творцы матерьяльной идеи ползут по стене, толкая друг друга носами.

"Может, "крыша" поехала?" - в страхе подумал Иван и схватился за голову - "крыша" стояла на месте. А творцы матерьяльной идеи, толкая друг друга носами, в диалектическом саморазвитии противоречий, носов и бород, ползли по стене неуклонно всё вперёд и вперёд.

Отвращенье и жуть охватили его при виде ожившего идола. Как бы очнулся Иван : "Нет, постой-ка, а что я здесь делаю? Нет, погоди-ка! Это я-то, смеявшийся дерзко в те -чекистские жирные - морды?! Я-то, изгнанный, бля, отовсюду - в блудилище этом?! Я - легенда пяти общежитий Московского ниверситета (университета - "у" изъято автором для сохранения метра), как жалкая жучка сижу тут и ёжусь от окриков этой зажравшейся хари?!"

И будто бы некая сила толкнула Ивана - он вскочил и с пронзительным криком "а шли бы вы на-а!.." резко кинулся к двери. И за Ваней - уп-пал барельеф! И белая пыль поднялась от осколков бесформенных гипса и от искорёженных стульев, остыть не успевших от ваниной задницы даже. И зал содрогнулся от визга.

Снова вышел он в осень - нахмурилась поздняя осень. Долго Бога он звал, долго, горестно ждал он ответа, в переулках осенних, как призрак, мотаясь. Не дождался. И снова сильнее заухало сердце, заказнила жестокая жалость. Да, теперь уж, конечно, скандал неминуем, и карточный домик устройства, невзаправдашный, жалкий, что он возводил неумело для жены молодой и для мамы - он, конечно, уже погребён под обломками гипса. Скандал неминуем - мордастый доложит в партком, да и эти взовьются - чекисткие морды: "Опять за своё, бля!" Скандал неминуем. Что ж, опять - всё шутом, кривоватым каким-то поскоком объяснять, что поэт, мол, а не неудачник. Вот какая получалась кругом хренотень. И что самое страшное - не было той, что баюкала б сны, его сны в ярких пятнах отъявленного беспокойства. Во-от что самое страшное было.

А прохожие как-то с опаской его обходили. И всё чаще и всё неминуемей мысль его возвращалась к верёвке, к петле - так легко, так доступно казалось ему сладить всё это в месте каком-нибудь тихом.

Так бредя наобум, оказался Иван у огромного мрачного здания послевоенной постройки. Серым тяжёлым линкором с бойницами узкими окон валило оно в океане времён, рассекая, разбивая в невидную глазу мельчайшую пыльи дожди, и снега, и прохладу, и зной, и непрочные жизни людские. А больше ничем примечательно не было зданье, содержавшее в чреве своём корабельном политехнический лишь институт. Но не зря к его серому борту прибило Ивана. О, в тот день ничего не случалось с ним зря! И именно в самый момент, когда идея верёвки начала обретать уже плоть, и Ваня совсем уже было направил стопы обречённые в какой-нибудь дворик - свистнуть там бельевую верёвку и посредством последней осуществить-таки связь свою с вечностью тёмной и гулкой, линкор института что-то другое навеял ему - что-то нежное, что-то согревшее ванину душу. И тёплое выплыло имя из мглы леденящей осенней: "Мария." "Мария", - Иван повторил, прошептал прямо в ветер обмётанными лихорадкой похмелья губами, - "Мария."

Да что? Что такое? А просто - у знакомых недавно танцевали с Марией они в тёмной комнате. Все убежали куда-то. И вот на Ивана не смотрят судьёй, как он, годен - не годен, а только - глаза так тепло и доверчиво светят Ивану, и тихие волосы гладят ивановы щёки, и так послушно-податливо гибкое тело, что во всём этом нет никакого вопроса, а только - молчаливый ответ, только долгое мягкое "да-а…".

И со слезами в горящих глазах, уж совсем растерявшись, он читал ей стихи - невозможные рифмы, что ладил ночами из тягот немыслимой жизни. И невозможною рифмой желаний, долгой, невыразимой словами строфой между ними возник поцелуй. Ах, да много ли надо-то было Ивану в одиночествах волчьих его, в его вое ночном над немеющей Волгой - "спичка серная", да? Да конечно! Да просто - чтоб баюкала сны, его сны в ярких пятнах отъявленного беспокойства.

И сейчас вот, когда, тонущий, он оказался у борта линкора, его озарило - ведь в недрах линкора, в подвале, где множительная аппаратура, куда вход посторонним заказан, там сейчас вот царевной в темнице тоскует Мария. Почему-то так именно чуял Иван, что Мария тоскует. И, смешавшись с толпою студентов, он ринулся в недро линкора и спустился в заветный подвал - коридор полутёмный, низким сводом и рядами закрытых дверей уходящий куда-то в бездонное недро. Пахло чёрт знает чем - пирожками какими-то, краской и кислой капустой. Он замер у двери с табличкой "Лаборатория множительной техники. Посторонним вход воспрещён!". И снова заухало сердце: "А если она не одна? А если придёт муж Марии - он работает в этом же зданьи - что будет? Что будет тогда? Что случится вдобавок ко всем моим бедам?"

За дверью послышался шорох - полёт невесомых шагов. Дверь открылась: "О, Мария, Мария, Мария!" Она на Ивана смотрела с улыбкой, удивлённой и странной, которая страхом сменилась внезапным, и ладонь инстинктивно взлетела к губам: "А-ах! Ты - белый… Ты - белый, Иван!"

"Да не красным же быть мне, Мария," - пробормотал ей Иван, растерявшись.

"А-а-а! Мария, послушай, Мария, это вовсе не пудра. Это - пыль. Это - пыль матерьяльной идеи. Понимаешь, упали творцы…"

"Маркс, Энгельс и Ленин,"- как некий пароль сказал Ваня, и, видя, как непонимание студит мариины очи, он в отчаяньи ей простонал: "Я… Я чудом ведь жив-то остался. Я… Я так счастлив, что вижу тебя. Я… Мария…"

"Да, чаю… Это было бы здорово - чаю," - и Иван улыбнулся благодарной и жалкой улыбкой. Потом огляделся - как здесь было тесно и глухо! Всё пространство почти занимала, громоздясь рычагами, машина для размноженья технической литературы, похожая на пыточный средневековый станок. Под потолком ногами прохожих мелькало окошко за частой решёткой. Стол, два стула и чайник - темница, колодец, освещённый неоновой лампой. Место было запретное для посторонних - чтобы не размножали чего-то ТАКОГО. В день по нескольку раз проверяла милиция даже Марию - во-от какое ведь было запретное место. Но Иван успокоился здесь понемногу, притих. И Мария, усевшись напротив, взяла его руку в свою и спокойно и мягко спросила: "Что с тобою, Иван? Расскажи мне."

Вдохновенная нежность и горькое счастье овладели мгновенно Иваном и, лелея в ладонях горящих мариину руку, он ей вдруг на едином дыхании начал говорить, говорить, говорить - без единой запинки, как поэму с листа - так читал он Марии всю свою непутёвую жизнь, небывалую горькую быль. Всю, всю - с самого детства, с ехидны скандала за шкафом, с этих криков, от которых ему было некуда деться, и до юности бурной, до стихов - этих ссор неизбежных с любовью и с миром, и до юности - как погнали его отовсюду, учуяв неподвластность его притяженью земному, до юности, рухнувшей так безвременно и безвозвратно в провалы сероватых запутанных будней. Всё, всё, всё рассказал ей Иван - вплоть до самых последних событий, про то даже, как надорвался с любовию этой, с женой молодою, про то, как напился, как дома его мордовали-орали, про то, как сегодняшним утром едва уцелел он - чудом спасся от носов и бород матерьяльной идеи, про то, как прибило сюда его ветром осенним, потому что ему, как собаке, ну н-некуда деться. Вся эта исповедь происходила как бы в неком Вишнёвом Саду - так и веяло духом жёлтых листьев опавших, духом беспомощности благородной и красоты, умирающей в лапах совсем охамевшего мира.

"Ах, Ванечка, ах, не к добру это всё с барельефом. Так и чувствую я - обязательно что-то случится," - суетливо-заботливо пела Мария.

Но он ее мягко прервал: "Прошу тебя, не говори опостылыми этими фразами страха! Лучше, знаешь, я тебе прочитаю стихи. Я их ночью писал тебе… Ночью - из тягот немыслимой жизни. Это… Это про осень, Мария. Про тебя и про осень. Послушай:

А потом… О как тро… О как тронула Ваню белизна этих бёдер озябших! Винтом соскочил он со стула - припасть и согреть. Но движение слишком порывистым вышло, и, не удержав равновесия Ваня упал - э-э, как бы это сказать - под Марию… То есть, я попрошу извиненья за нудность в самый неподходящий момент, но важна здесь геометрия тел, так сказать, чтобы было понятно. То есть, если Мария стояла лицом, предположим, к востоку, то Иван простирался по полу в направленьи противоположном, так, что его голова помещалась как раз меж марииных пяток. И вот тут-то вдруг всё изменилось: Мария, такая… такая вся хрупкая, что так тронула Ваню беззащитностью бёдер озябших, вздымалась сейчас над пигмеем-Иваном, заслоняя собою весь мир. Миром было лишь то, что мог видеть Иван, а Иван видеть мог только ЭТО. ЭТО было - как храм. ЭТО было, как небо - розоватое, влажное, в облачке полупрозрачных волос на белоснежных атласных столбах вознесённое высоко-высоко над пигмеем - над слабым Иваном. И лишь где-то на Западе, там, далеко-далеко, видел Ваня край неба - сферический, матовый, посылающий тень, что скользила благоговейно и нежно, и вечно к розоватому небу - видел он ягодиц полусферы.

Всем своим существом возжелал Иван неба, хоть оно и пугало Ивана величьем, и медленно стал подниматься к нему, держась за атлас белоснежных столбов. И - о чудо! - чем выше Иван поднимался, тем он становился всё больше, а небо - всё меньше и меньше. Вот оно уже с розу. Вот оно уже вовсе с бутон, чуть раскрывшийся, влажный. Вот вплотную оно промелькнуло, коснувшись ивановых губ и оставив на них привкус солоноватый небесных своих лепестков, и исчезло внизу. И, восстав надо всем, уже сверху увидел Иван ягодиц полусферы и почувствовал: нет, он уже не пигмей, а титан, что ладонями мощными держит полусферы упругие нежные неба. И, почуяв в себе эту силу - неудержимую дикую силу титана - он с торжествующим кличем победным пронзил розоватое влажное небо.

Не выдержав действия титанических этаких сил, мариин подвальчик вместе с Марией, Иваном и пыточным средневековым станком стал на миг неподвластен совсем притяженью земному, и, накренившись опасно, летел (или падал?!), пересекая чужие орбиты. Берегитесь, Мария с Иваном! Смеётесь вы - им до того ли! Взявшись за руки крепко, сидят они, полуодетые, рядом и пожирают глазами друг друга. Высоко Ваня ставит любовь и, конечно же, не на земле он сейчас пребывает, а в эмпиреях, где лишь ангелов горних полёт рассекает разрежённые хладные выси. И, конечно же, мнится ему, что ещё миг один - и с Марией они, взявшись за руки так вот, пойдут, полетят ли… Куда? Разве знал это Ваня! Куда-то... Куда-то за грани обрюзгшего мира.

И конечно, не слышат они, ни черта-то не слышат Мария с Иваном, как нарастают шумы во Вселенной. И вот они ближе и ближе, всё громче и громче, как голос великой толпы. Уж в недре линкора шумят, в коридоре… не слышат Мария с Иваном. Летит, накренившись опасно, мариин подвал и пересекает чужие орбиты. Но не вечно так падать ему - он столкнётся когда-нибудь, рано ли, поздно, с каким-нибудь телом космическим, твёрдым. Но покамест летит он, а шум нарастает и… Трах-та-ра-рах!! Ка-та-стро-фа! Настежь дверь - шум Вселенной ворвался в подвал и, его покрывая, чей-то низкий и медленный голос сказал: "У тебя и ня заперта, чтой-та, Мария… Во-от, что горя с людьми-та твори-ит." "Это что же за горе такое?" - только и промелькнуло у Вани. Им навстречу, им, в ужасе диком вскочившим, шагнул человек - пожилой, коренастый, в милицейском плаще и в фуражке с околышем красным. Лицо его было в глубоких морщинах и абсолютно кирпичного цвета.

"Е… е… е… " - как-то хрипло и злобно, на себя не похоже, начала заикаться Мария. Показалось Ивану, что матерно-горькое слово сорвётся сейчас с задрожавших марииных губ. Но Мария сказала на выдохе, ахнув: "Евсеич!"

"Да я эта, Машь, я… Ня бойся," - ответил Евсеич и рухнул на стул. Там на спинке висело бельё… Ну, не так, чтоб совсем уж бельё - они в общих чертах-то одеться успели - на спинке висели чулки. Мария их тихо к себе потянула:"Евсеич, прости… У меня тут висит… Неудобно…" Но Евсеич, невидяще глядя сквозь стену, сказал: "Да мне, Машь, удобна… Ня бойся."

Мария с Иваном обратили вниманье, что милиционер сам не свой. Он напоминал состояньем Ивана после паденья творцов, но без гипсовой пудры. Только принял, конечно, сегодня он больше Ивана - взгляд его был мутней и пугал глубочайшей тоской отчужденья. "Это что ж происходит-то в мире, если и до Евсеича уж докатилась эта жизни невыносимость, смертельность!" - подумал тревожно Иван и, чтоб хоть как-то немного разрядить обстановку, покашлял тихонько в кулак. Евсеич, всё так же прикованной взглядом невидящим в стенке, безучастно спросил, милицейским ведомый инстинктом: "Ты откуда же будешь?"

"Да местный. Отсюда," - ответил Иван.

"Он мой школьный товарищ," - вмешалась Мария.

"А-а-а… А мне показалось - москвич. Москвичи-и… Драть их некому, псов шелудивых. А мы вот сызрански - из Сызрани, значить…"

И произнеся эту странную фразу, Евсеич поёрзал на стуле, вздохнул тяжело и тако-ое понёс, будто жилы живые он начал тянуть из Марии с Иваном: "Слыха-ал я, как вы тут кричали. Ну, думаю, как говорится, видать, проняло. Говорю, проняло, раз кричали. Особливо Мария - уж жа-алобно этак. Как-то этак уж - то ли кричить, то ли стонить. Уж эта уж так - уж на баб оно действуить, значить. Особняк, если эта нежданна, эта… Если, как сзади-то к ней подбярётся."

"Стало быть, его родственник умер… Может, даже отец. Вот он и не в себе и несёт, что попало,"- подумал Иван.

Мария поминать старика наотрез отказалась, но стаканы дала - не стаканы, а чайные чашки. На одной был медведь, на другой - перепуганный заяц. Та, что с зайцем, конечно, досталась Ивану.

"Ну, поехали," - отдал команду Евсеич, - "Бог дал - Бог и взял."

"??!!" - у Евсеича от изумленья отвисла кирпичная челюсть, - "Гянсек-та?! Ты эта… Ня балуй!"

И понял Иван. Всё он понял: и продажу чудесную пива, и паденье творцов, и явленье Евсеича, и слова "старика-то помянем", и другие слова. И он поспешил извиниться: "Ты, Евсеич, прости. Я, конечно,.. Я глупость сморозил - что, мол, родственник там… Но ты сам понимаешь - в таком состояньи! Это действует, знаешь, на мозг-то."

"Да эта быват," - успокоил Евсеич, - "Уж слыхал я, как вы тут кричали, как узнали-то, значить. Особливо Мария - уж жа-алобно этак. Оно действуить - это уж точно. Особняк, когда эта нежданна, когда будто бы сзади к тябе подбярётся. Так вот, я говорю, вы-то этак, а есть ведь, которые с радостью прямо кричали. Паскудства-то в людях хватат, эта… Знаешь…"

"Да, Евсеич, паскудства-то хоть отбавляй," - согласился с ним Ваня.

А Мария… О, какая же тяжесть с души её разом свалилась - видел это Иван. Как она заскакала, чего-то пытаясь засунуть в пыточной средневековый станок! Переборщила - Евсеич нетрезво заметил: "Машь, чего мельтешишь-то? Да и разнагишалась чегой-то… Прямо эта, гляжу, без чулков."

Но Мария врала уже бойко: "Да жарко, Евсеич. Целый день, знаешь, прыгаю - столько заказов! Несут и несут - хоть проверь по журналу." Евсеич рукою махнул: "И сяводня несуть, ты гляди… Тоже так вот сказать - ни хяр-ра у людей уж святого-то нету!"

А Ивана томила и мучила горечь: "О мой храм, о мой мир, моё небо - Мария! Зачем же так падать, - стенал он в душе, - Зачем же так низко! До лжи этой, в сущности, вовсе не нужной. О, Мария, Мария, зачем ты любовь превращаешь в весёлую сплетню из "Декамерона"! Мария…"

А Евсеич, как будто себе отвечая, сказал: "Ну, да ладно - прорвёмся. Чай, неба на землю ня рухнить." Сказал, как бы даже с опаской, чтоб себя убедить, что и вправду "ня рухнить". Потом, проворчав:"всё ж двянаццать копеек…", засунул за плащ опустевший зелёный сосуд и поднялся: "Ну, спасибо, Машь, за стаканы. Подымайся, зямеля - пора бы и честь знать."

Ваня встал. И увидел мариины голые ноги. И вспомнил, как он поднимался к розоватому влажному небу. И сумасшедшая мысль промелькнула: "А что, если снова!.. Что, если остаться и снова пройти этот путь - восхожденье чудесное к небу! Чтобы снова Мария была моим храмом и миром, и небом." Полыхнули ивановы очи, миг ещё - и он бросится прямо к Марии. Но в глазах её - страх. Но в глазах её - "нет"! Но… Да разве ж оно возвращает нам что-нибудь, время? Нет, оно только гонит и гонит. И понял Иван, что теперь-то и вовсе уж некуда деться. Повернулся и молча пошёл за Евсеичем прочь.

Они вышли из зданья. Было сумрачно, людно - народ возвращался с работы. Темнело. Они зашагали куда-то.

"Так-то, знашь ведь, сказать между нами, оно - ни хрена. Между нами сказать, поважней хоронили. И - живём! Как ты думашь, зямеля?" - донимал Ваню пьяный Евсеич.

"Да я думаю, что ни хрена," - отвечал ему Ваня.

"Да кто его знает… Будет новый - гляди, ещё водку отменит," - это так просто Ваня сказал, чтобы что-то ответить.

"Ну уж, это ты брось!" - встрепенулся Евсеич, - "Это ты уж тово - осади! Уж какие бывали - всю Явропу за яйцы держали - ня этим чета! А на водку руки не подняли. Это ты уж тово - осади! Пролятарий подымется!"

"Вр-рёшь, зямеля! Не найдётся такой богатырь!" - драматически крикнул Евсеич и, споткнувшись, упал прямо в слякоть, пугая прохожих.

Может быть, воспаряя в парах "коленвала", представлялся Евсеич себе революцьонным матросом перед буржуазной толпой? Может быть. Но нелеп был Евсеич, смешон и двусмыслен, как и все исторические рецидивы, в этой фуражке своей, козырьком почему-то назад. И неслось по-над слякотью улиц осенних: "Мент нажрался! Гляди - мент нажрался! Эй ты, пидор, фуражку-то переверни!"

"Св-волота!" - огрызнулся Евсеич и спросил неожиданно жалобно Ваню: "Чё они?.. Чё они на меня, а, зямеля?"

"Ты, Евсеич, фуражку бы перевернул," - пожалел его Ваня и подумал: "Зачем я ему, дураку, про отмену спиртного сказал!"

Евсеич схватился рукой за фуражку - кирпичного цвета лицо исказилось: "А-а… Да как же я это! Позор-то, зямеля, позор-то! Будто клоун какой - набекрень… А ведь я - лейтянант. Эта - честь ведь моя афицерска." И скупая слеза покатилась по руслам кирпичным щеки: "Как и жить-то тяперя, зямеля?"

"Да ладно, Евсеич, тебе убиваться! Нынче всё - ничего. Видишь, пьяные все, так что, может, никто не заметил."

И остался Иван совершенно один в этих сумерках слякотных, в суете всесоюзных поминок. И опять ухватило за горло: "Ну, н-некуда деться." Все амнистии - не для него, потому что ждёт его, притаившись в безумных глазах материнских бессонных, тоска разделённого мира. Ждёт его в гневном взгляде жены молодой, неприятия полном, тоска разделённого мира. Ждёт его в каждой ноте истошной скандала, что давно уже вырвался из иванова жёлтого дома и бесчинствует в толпах, злорадно и горестно пьющих, всё и вся поминая, и которым ну, н-некуда деться - тоска разделённого мира!

Потому что - куда же пойдёт он, Иван, "коленвала" хвативший усталый титан, сотворивший за несколько кратких мгновений розоватое небо и храм на атласных столбах - целый мир сотворивший любовью - и за несколько кратких мгновений потерявший и небо, и храм. После ЭТОГО что же - приходить школяром, приспустив виновато штаны, на суды ежедневные "встанет-не встанет"? Так, что ли?!

"Всясоюзны поминки…" По кому - по Лицу? По Генсеку? Дур-рак ты, Евсеич! Умер мир, чудный мир, только что сотворённый Иваном любовью, его сумасшедшим полётом куда-то за грани. "Всясоюзны поминки…" По кому? По Лицу? По Генсеку? Он был, что ли, всесильный титан, управляющий судьбами мира?! Дур-рак ты, Евсеич! Он висел в пустоте. И рассыпался прахом. И выметут прах - и останется место пустое.

Пойми ты, Евсеич, я, я - всесильный, но смертельно усталый титан. Я дышу тяжело перегаром и болью. Миллионом нервущихся нитей привязан я к миру, и стоит, стоит только мне дёрнуться неосторожно - и что-то сломается, рухнет, что-то вскрикнет, умрёт в этом мире. Понимаешь ты это, Евсеич? Потому-то и смотрите вы на меня - мать, отец, Баум, жена молодая, Мария и ты, ты, Евсеич, в своей милицейской фуражке, козырьком почему-то надетой назад, и все, все - весь мир, что привязан ко мне миллионами нитей и боиться упасть. Потому-то и смотрите ТАК вы, потому и таится в глазах ваших жалких тоска разделённого мира.

Потому и боюсь я шагать во весь рост, широко, а крадусь осторожно, нелепо - шутом, кривоватым каким-то поскоком. Потому что сильнее меня моя жалость. А ты говоришь "всясоюзны поминки". Дур-рак ты, Евсеич!

Он свернул в тёмный сквер, тяжело опустился на мокрую лавку - вот когда уж действительно это накрыло его, это - жизни невыносимость. Смертельность! Он со стоном схватился за сердце и… и нащупал там Баума дар - задремавшее пламя, майонезную баночку с жидкостью цвета слезы человечьей.

"Не-ет, врёте вы всё, вы, справляльщики лживых поминок!" - злорадно подумал Иван, -"Есть поправка к закону железному невыносимости жизни, поправка, которую сделал Ефим Моисеевич Баум."

Беэр-Шева, Израиль. 1995 г.