чем жив человек,
которому нечем жить?

что имеет человек,
который ничего не имеет?

зачем он нужен,
если он никому не нужен?

хорошие вопросы.

хорошие вопросы тем и хороши,
что можно обходится без ответов.

* * *

покуда бытуешь, живешь/поживаешь,
все только и делаешь – переживаешь.

по поводу снега, по поводу взгляда,
по поводу той, что не общего ряда,
по рваному поводу с левого бока,
по грозному поводу доброго Бога,
по льстивому поводу женского смеха
и снова по поводу позднего снега,
по поводу родинки вкось под губою,
по поводу родины с трудной судьбою,
где сколь не считай, но в итоге все то же,
по поводу тех, чей повод ничтожен.

вот снова морщина пометит чело.
и есть от чего.

* * *

такая серость на дворе,
что если сохранить подольше,
то пребываешь в декабре,
как грязь, прилипшая к подошве.

такая низость в облаках,
что если бы не приступ лени,
то можно, подержав в руках,
употребить на преступленье.

такой неприхотливый быт,
как стать у высохших акаций,
что можно беспричинно быть,
когда бы не нужда казаться.

такой глубинный жизни пласт,
как хлебный чернозем провинций,
что можно из виду пропасть
и ничему не удивиться.

* * *

ты ровня мне – убогий век.
я – нем, ты – глух, мы – очевидны.
как взгляд стеклянный из-под век
у порождения ехидны.

ты – конченый, мы тоже не
особо живы, нам досталась
страна, упавшая в цене,
и чрезвычайная усталость

той пары тысяч куцых лет,
что жаждет ладана и мирра,
и мир, в котором мира нет
по меньшей мере.

как недозревший ранний плод,
зародыш, выкидыш, калека,
я – нищ и гол, я – есть народ,
я лишь сырье для человека.

я – корм беззубых судных лет,
я заучил на голом нерве
чуть больше о грехе и зле,
чуть меньше о добре и вере.

и насыщается восход,
и отделяют пуповину,
и от шлепка даруют вдох,
и мастер снова месит глину.

ты – семя, взошедшее в тернии,
на этих грунтах, где дано
познать растяженье материи
и выпасть, как соли, на дно;

и если б не залежи гордости,
ведущей отсчет на аршин,
то что б мог сказать ты о горести
и плотности тщетной души,

и если б не вскормлен был женщиной
на розовых чутких сосцах,
то что б мог поведать о желчи и –
как носят под платьем сердца,

и если б не умер, как семечко,
то как бы сумел угадать,
что дышит прерывисто в темечко
непознанная благодать.

* * *

для поля – зерен,
для зерен – влаги,
для сердца – взора,
для губ – отваги,

для раны – соли,
для мысли – слога,
для слога – доли,
для жизни – срока,

для хлеба – пота,
для века – слуха,
для счастья – плоти,
для горя – духа.

* * *

и не известно важен ли сюжет,
когда вот – жизнь – сложна, но бессюжетна,
едва очерчена, как смутный силуэт
огромного и нужного предмета.

в ней тьма всего, в ней лишь на первый взгляд
нет ничего, что привлекало б взоры,
но выбери любую наугад,
как денежку из рыхлой кучи сора,

и – онемеешь с красоты и язв,
и строгой чистоты несмытых пятен,
пробьется свет, к рукам прилипнет грязь,
но, собственно, с нее и начинал Создатель.

* * *

с кем будешь в этом январе
на продуваемом безлюдье,
где тополь прячется в коре,
как зачехленное орудье,

где воронье - есть пепел груш
на обесснеженных и бедных
ветвях вокзальных или груз,
доставленный из чрева бездны,

где превращают в пух и прах
тугую плоть второго тома,
где снег сутулится в полях,
как тот, кто отлучен от дома,