Живопись – это был особый период в его израильской жизни. Первым делом он пошел покупать бумагу, краски и кисти.

– А еще мне нужно полотно, – признался кучерявый Птичкин своей гражданской жене Лопуховой, мощной женщине необъятных размеров.

– Ты, Птичкин, с ума сошел! Какое полотно, когда у нас нету денег за квартиру платить?

Они сидели на пособии по безработице и не спешили искать работу. «Что я, ишак что ли, спину свою на них гнуть», – говорил Птичкин. Говоря «на них», Птичкин подразумевал все государство Израиль.

– Мария, – лицо Птичкина сжалось, как земля Везувия, перед извержением. – Мария, ты не даешь мне духовно развиваться. Это полотно будет картиной, романом всей моей жизни. Мне не важно, буду я известен в веках или нет, но потомки будут смотреть на полотно и говорить: «Этот Птичкин очень тонко чувствовал Израиль».

И последнее, что сделал Птичкин для развития израильского искусства, – он издал книжку своих стихов на русском языке под псевдонимом «Поэт Дроздовцев». Перед отправкой в печать за свой счет у Птичкина и Лопуховой опять возник горячий спор.

– Я прошу тебя, Олег, издай только сто экземпляров!

– Мария, пятьсот – и ни книжкой меньше.

Наверное, Птичкин надеялся на необыкновенный коммерческий успех. Его сразу приняли в местный поэтический клуб, а после презентации книги предложили заплатить членские взносы. Птичкина передернуло от такой наглости, он не собирался никому платить и сразу вышел из поэтического клуба.

Душа Птичкина, его еврейская душа, тосковала по истине, и мозг был ненасытен. Поэт Дроздовцев, так ласково называл себя Птичкин, ложился на продавленный диван, складывал ручки на животике и устремлял свой взгляд в сторону Иудейской пустыни, куда смотрели все три окна его съемной квартиры. В этом взгляде было столько натужного полета мысли, столько самокопания, столько мировых вопросов: кто я? кто мы? кто они? – что Птичкин не выдерживал, срывался с дивана, хватал книжки с полок, открывал наугад и читал вслух, громко и горячо. Или принимался вдруг с остервенением рисовать красками по бумаге, а когда этот порыв иссякал, он в изнеможении падал на кровать и засыпал, счастливый.

Этот день был похож на все дни поэта Дроздовцева. Он встал в шесть утра, посмотрел на унылый пейзаж за окном, на маленького черненького бульдога, который скулил под дверью, просясь на улицу. Затем Птичкин, он же Дроздовцев, сделал пару движений руками, напоминающих гимнастику тайци. Вокруг него танцевали бешеные хасиды со звериными оскалами – наброски к его картинам. Решив дать себе отдых после тяжелой и душной израильской ночи, он опять завалился спать, прихватив с собой в кровать книгу Баруха Спинозы.

Собака скулила. Птичкин повернулся на другой бок, зевнул и решил: пусть эта манда выведет собаку гулять, ведь это ее собака. Под мандой поэт подразумевал свою гражданскую жену Марию Лопухову. В десять часов утра, когда весь Израиль выпивал вторую чашку черного кофе, ласково называемую в народе «боц», что значит «грязь», Птичкина посетило чувство голода.

– Мариша, любимая, что будем есть?

Птичкин зашлепал босыми ногами по полу. Мария каменной глыбой сидела на кухне и пристально изучала деловые бумаги Птичкина. Птичкин работал в своем доме управдомом.

– Олег, мы с тобой должны решить пару организационных дел.

Хоть Птичкин и был управдомом, но всеми делами заправляла черный кардинал его души Лопухова, без нее поэт Дроздовцев давно потерял бы все деньги. И, наверное, был бы убит каким-нибудь арабским пограничником при попытке перехода Иорданской долины.

– Мариша, я есть хочу, давай сначала поедим, а потом и делами займемся.

– Потом будет поздно.

– Так, – решил изменить тактику Дроздовцев, – ты что тут куришь? Мы ведь решили: дома ты курить не будешь. Дай мне сейчас же сигарету.

И Птичкин полез на необъятную жену отнимать сигарету. После пары попыток, напоминающих борьбу сумо, хотя поэт летал, как осенний лист, гражданская жена Птичкина в сердцах плюнула и зло потушила сигарету. Резко открыла холодильник, вытащила оттуда два заранее приготовленных громадных бутерброда, один с колбасой, другой с сыром, и со всего размаха толстой рукой всадила эту холодную тарелку в стол. Тарелка не разбилась, потому что была пластмассовой.

– Почему так мало? – удивился Птичкин, одной рукой хватая хлеб с колбасой и запихивая его себе в рот, а другой отмахиваясь полотенцем от наседавшего вечно голодного бульдога.

– Мы на диете, Олег, ты вчера сам так решил, – ехидно заметила Лопухова.

– Ну, если на диете... – неожиданно согласился Дроздовцев и мрачно задумался, прищурив свои темные еврейские глазки, глубоко утопленные в смуглое лицо. – А может, еще малюсенький бутербродик?

– Нет, – отрезала женщина-глыба Мария Лопухова.

В двенадцать часов дня, когда весь Израиль шел на обед, семейство поэта Дроздовцева критиковало телевизионные программы русских каналов. Сойдясь на том, что фильмы старые и наивные, что сериалы, идущие по телеку, созданы для маразматических старух, а новости похожи на дебильные сводки для шизофреников (в России – политика и Чечня, а в Израиле – политика, безработица и арабы), семья Птичкиных-Лопуховых пришла к консенсусу и единению душ. После этого они решили заняться делами.

– Птичкин, что ж ты сидишь, у тебя вечером собрание.

– Да, – резко подскочил Птичкин, притащил белый лист и начал на нем что-то отчаянно чертить. – Первым на повестке дня будет ремонт водопровода и канализации. Буду брать по сто пятьдесят шекелей с каждого.

– Олег, это мало, – сказала Лопухова.

– Почему мало?

Лопухова прикурила тонкую длинную сигарету.

– Ну сколько стоит ремонт водопровода?

– Четыре тысячи, – ответил Птичкин.

– А ремонт канализации?

– Тоже четыре тысячи, – сказал поэт Дроздовцев.

– Вот видишь! – подвела итог Лопухова и выдохнула сигаретный дым рядом с ухом Птичкина.

– Тогда будем брать по двести с каждого, – предложил Олег.

– Мало, – отреагировала Лопухова, расправляя складки халата, эротично сидевшего на ней.

– По двести пятьдесят.

– Мало, – сказала Мария.

– По четыреста, – предложил Птичкин.

– Хотя бы, – сказала Лопухова.

– По четыреста – это слишком много, у нас самих таких денег нет, – засомневался Птичкин. Он о чем-то задумался на пару секунд.

– Ну теперь-то я уже займусь этими злостными неплательщиками из квартиры номер девять, как их фамилия…

Лопухова раскрыла папку с фамилиями жильцов – семейство Рахель и Моше Тутай.

– В повестке дня я намекну и про Лену, – ухмыльнулся Птичкин. – А если она начнет кричать, я складываю с себя все полномочия. Он печально поджал губы, но лицо осветилось свободой. – Я не буду слушать их высказывания, – продолжал Птичкин, он же поэт Дроздовцев. – Мы будем говорить только о том, что написано тут. – Олег постучал пальцем по белому листу бумаги. – В конце концов, я хочу, чтобы каждый имел ответственность за то, что происходит в нашем доме. Поэтому на каждом этаже я поставлю главных и, если они откажутся, я складываю полномочия, выбирайте другого управдома!

Он с силой захлопнул синюю папку с листами, чем разбудил дремавшего черного бульдога.

– Пойду я, Мариша, чуть посплю, – сказал Птичкин жене, – жарко, надо вздремнуть.

Был час дня, и весь Израиль завершал свой обед, возвращаясь на рабочие места.

В пять часов вечера, после короткого полдника, поэт Дроздовцев пинками жены Марии Лопуховой был выгнан на улицу выгуливать бульдога.

– Вперед, скотина, – понукал он бульдога, стегая его поводком по спине.

Маленький бульдог семенил на своих коротких ножках. Из соседнего дома в это же самое время вышел другой никем не признанный израильский поэт Андрей Беленький. У Беленького был замечательный белый пуделек, кучерявый и резвый. Он сразу же бросился к мусорнику гонять кошек. Андрей Беленький, в отличие от Дроздовцева, псевдонимов не имел, стихи печатал под своей фамилией, состоял членом местного поэтического клуба и членские взносы платил исправно. Птичкина Беленький не любил за наглость и ехидство, а больше всего за всезнающую пошлую улыбку и бегающие глазки.

Кошки бросились врассыпную от мусорника.

– Безобразие, – сказал мужик, по виду русский, спешивший с толстым, как и он сам, портфелем на автобус. – Кошки, собаки… срут во дворе, гадят, прямо зверинец какой-то.

– Чем это тебе собаки и кошки помешали? – полез выяснять отношения Беленький.

Толстый мужик не остановился, на ходу посоветовал Беленькому заняться каким-нибудь спортом и засеменил дальше, к автобусной остановке.

– Я в своей жизни достаточно назанимался спортом, – бросил ему вслед Беленький.

Поэт Дроздовцев с умилением смотрел на эту картину, ковыряясь в ухе. Во дворе появился Славик, высокий крепкий парень, работающий после армии сторожем в музее.

– Как дела, Андрей? – спросил Славик Беленького, скидывая с себя жилетку с эмблемой сторожевой фирмы.

Чем-то Славик показался Птичкину, стоявшему в стороне, похожим на лохматого голодного пса.

– Да вот, понимаешь, тут один поц бегает, толстый такой, с ободранным портфелем и в берете, кошки и собаки ему, видите ли, мешают.

Разговор происходил у большого зеленого мусорника.

– А вы знаете, Птичкин книгу стихов издал под псевдонимом «Поэт Дроздовцев»? – шепнул Славик на ухо Беленькому. – Он подарил мне ее с дарственной надписью.

Птичкин, почуяв, что говорят про него, подошел к Славику и Беленькому.

– Какой же это поэт? Любитель! – прошипел Беленький, сжав свои тонкие губы.

– Как дела, старикан? – спросил Славу подошедший Птичкин.

– Нормально. А как у тебя с творчеством?

Птичкин обреченно махнул рукой, пристально смотря вслед удаляющемуся Беленькому.

– Дилетант! – сказал Птичкин.

– Пошли, Славик, ко мне домой, чайку попьем. Не возражай.

На пороге квартиры их встретила необъятная Лопухова.

– Олег, спустись скорее на второй этаж.

– А что случилось? – не понял поэт Дроздовцев.

Оставив Славу на пороге, он спустился вниз. Через некоторое время дверь лифта открылась, и глазам Славы предстал синий диван, поставленный на попа. В глубине кабины лифта светилось довольное, почти не загорелое, лицо Олега.

– Давай, Слава, помогай затаскивать диван, не стой руки в брюки.

Поставив диван в комнате, Олег сел на него и облегченно выдохнул.

– Нет, Олег, мне так не нравится, – заявила Лопухова, вошедшая в комнату с кухонным полотенцем в руках.

– А как ты хочешь? – вскочил Птичкин. – Может, ты хочешь перегородить диваном всю комнату, чтоб мы тут вообще не могли пройти? Я ведь прав, Слава?

И Олег употребил в дело все свои актерские способности, чтобы показать, как невозможно будет передвигаться по комнате, если Лопухова настоит на своем. В конце концов женщина согласилась и постелила красное покрывало на синий диван.

– Убери это мещанство, Мария! – закричал Олег.

– Ты чего? А мне кажется, красиво, правда, Слава?

Слава не успел открыть рот, как поэт заорал:

– Насчет интерьера со мной не спорить, художник здесь я!

– Ладно, – согласилась Лопухова, – но может, ты еще раз спустишься к соседу-израильтянину и поможешь ему, он же просил.

– Я ему уже помог – отрезал Олег.

– Чем? – удивилась Лопухова.

– Тем, что он выбрасывал мебель, а я ее взял, то есть очистил квартиру.

– Может, ты еще там что-то подчистишь? – предложила Лопухова.

– Мария, может, уже хватит, я взял то, что мне нужно, и ушел! – заявил Птичкин, он же поэт Дроздовцев.

– А ты видел, какой там огромный телевизор? Я тоже такой хочу.

– Телевизор-то у него огромный, – досадливо хлопнул кулаком по стенке Птичкин, – но за газ он дает деньги самым последним в доме! Все время говорит, что денег у него нет. Не то что Светочка, – в голосе Олега послышались ласковые нотки, и он, передразнивая Светочку, перешел на тонкий голосок, – я первая, я первая хочу заплатить.

– Светочка – совок! – злорадно и торжественно сказала Лопухова. – И ты, Олег, тоже совок.

– Все мы – совки, – подвел итог Слава.

– Не надо за всех декламировать, – произнесла Лопухова, тряхнув двойным подбородком и опустив его себе на грудь. Стащив Птичкина с дивана и отодвинув Славу в сторону, Мария легла на диван.

– Смотри, Славка, на Одалиску с картины Энгера, – показал худой черный поэт на свою жену Марию, зардевшуюся от такого сравнения.

– Тебе еще надо такой прозрачный пеньюар с красными шнурками. – Олег опустил руки чуть ниже пояса, и его пальцы начали вить из воздуха невидимые шнурки пеньюара.

– Мария, а не поставишь ли ты нам чайник? – Птичкин обхватил Лопухову руками и положил на ее грудь голову. – Я есть хочу, сделай мне малюсенький бутербродик, а Славик чай попьет.

– Что делать, Славик? – Дроздовцев стоял уже лицом к Славику. – Скучно жить, не с кем поговорить, а главное – не о чем. – Олег уселся за стол и начал играть спичечным коробком. – Ты знаешь, Славка, как в этой жизни тяжело принять решение. Справедливое решение, такое, чтоб устраивало всех. Сколько я книг прочел по философии…

– Он прочел больше, чем средний профессор в израильском университете! – сказала Лопухова, бабахнув на стол два синих стакана с чаем.

– В общем, трудно найти единственно правильное решение. – Птичкин чмокнул губами. – Может, в морской бой сыграем? Скука невыносимая.

– Нет, – сказал Славка, – уже семь часов вечера, я домой пойду отдыхать.

– Мария, уже семь вечера. Как быстро время бежит! Ты знаешь, Славик, я понял одну истину в жизни: никого ни в чем винить нельзя. Вот у нас в Израиле – и арабы вроде правы, и евреи тоже правы.

– Ну уж нет, – запротестовал Славик. – Почему это арабы правы? Потому что они убивают евреев?

Как бывший морской пехотинец Славик возмутился.

– Ну не знаю… – признался Птичкин. – Ты понимаешь, Славик, всю жизнь в Союзе я мечтал о свободе, чтобы заниматься тем, чем я хочу. И вот получил я тут эту свободу, а что мне с ней делать?– Птичкин посидел с минуту молча, посмаковал чай. – Дома, видел, в Москве взрывают?

– Видел по телеку, – подтвердил Славик.

– А сколько времени, по-твоему, займет подорвать наш дом?

– Я думаю, совсем чуть-чуть.

– Вот и я так думаю, – вскочил из-за стола Птичкин. – Ну, я этим уродам покажу.

– Кому, арабам? – спросил Славик.

– Каким арабам! Жильцам нашего дома. Жмотятся дать денег на дверь с интеркумом. Ну ничего, я поставлю дверь тем, кто мне заплатит, ключи им раздам. А кто не заплатит – будет спать под дверью. Сегодня вечером мы обсудим этот вопрос на собрании дома.

Птичкин самодовольно посмотрел по сторонам и увидел, что Мария зажгла сигарету.

– А ну, потуши сигарету! – громко скомандовал Птичкин. – Я тут в этом Израиле горы своротил: в Хайфском порту грузчиком работал среди начальников-марокканцев, среди арабов и русских, боящихся за лишний шекель рот открыть.

– Ой, можно подумать, сколько ты в том порту проработал, две недели всего! – сказала обиженная Лопухова.

– Правда? – удивился Славик, заржав. – А рассказов у него, как будто минимум год он там отпахал!

Птичкин зло посмотрел на Лопухову.

– Какая ты манда, Мария, что обо мне подумает Славик!

Лопухова, ни слова ни говоря, схватила горячий чайник и замахнулась им в сторону поэта.

– Мария, успокойся, я извиняюсь.

Лопухова рухнула на стул и закурила следующую сигарету.

– Нет, ты не будешь курить, я тебе запрещаю, это для твоего же блага!

– Поэт Дроздовцев, заткнись, – сказала Лопухова. – А на заводе ты проработал…

– Неделю! – закричал Птичкин, подозрительно косясь на Славку.

– Три дня, я распечатки твоей зарплаты тебе покажу! – злорадно прогремела Мирьям Лопухова.

В комнате повисло напряженное молчание. Птичкин посмотрел на лица Славы и Лопуховой. Трагическим театральным жестом он прижал ладони к своим глазам.

– Боже, какое я ничтожество!

Было девять часов, весь Израиль смотрел новости, когда решалась судьба вечера. Краешком глаза поэт наблюдал за реакцией Славы и Лопуховой. Слава посматривал на часы и думал о том, как бы ему поскорее свалить домой. Лопухова же курила сигаретку и с наслаждением смотрела дешевый спектакль Дроздовцева.

– Ну, Мариша, хватит на меня дуться! – и Птичкин полез обниматься с необъятной Лопуховой, лицо которой выражало презрение.

– Слава, давай анекдот тебе расскажу, – чтобы исправить положение, предложил Олег.

– Давай, но только быстро, я домой хочу, – сказал Слава.

– Парень в украинском селе пошел свататься к девке, а она ему вытащила гарбуз, то есть отказала. Он вернулся домой и пожаловался матери. Мать хватает гарбуз и говорит ему: а ну пишлы до ней. Приходят они в хату к этой девушке, мать командует сыну: а ну зымай штаны. Сын колеблется, но снимает. «Ого!» – говорит мать девушки, осматривая достоинства парня. «Вот и я говорю – ого! – встревает мать парня, – а ваша Галя балована!»...

– Ну я пошел! – крикнул Славка, выбегая на лестничную площадку и вызывая лифт.

– Заходи, старикан, – кричал ему вслед Птичкин, – не пропадай!

В доме поэта стало тихо. Птичкин прошелся по коридору квартиры, поковырялся в ухе спичкой и решил пойти чуток вздремнуть.

Ему приснилось, что он служит в какой-то из китайских древних армий в чине офицера. Но страх сковал его: этот громадный дом, украшенный бамбуками и драконами, вместивший в себя множество офицеров, окружен. И у них есть два варианта – либо подписать капитуляцию и умереть, либо пойти в последний бой и умереть в нем с достоинством, подобающем благородному человеку. Птичкин проснулся и весь в поту побежал пить холодную воду из холодильника.

– Что случилось, Олег?

– Мария, послушай, – и он силой усадил Мирьям Лопухову на кухонный табурет, жалобно заскрипевший под ее телом. – Мария, мне приснилось, что я офицер китайской армии, мы окружены в доме с драконами, и никто нам не собирается помогать. Только эти желтые драконы презрительно смеялись мне в лицо. Находившиеся в доме приняли решение драться, началась свалка, полилась кровь. Я убежал на задний двор, перебрался через высокий забор и был почти уже спасен, но упал в большую яму с говном и никак оттуда не могу выбраться. И вдруг рядом со мной оказался солдат противника, он выхватил свою саблю и врезал мне по башке.

– И это все? – флегматично спросила Лопухова.

– Что все, что все, неужели ты не понимаешь: этот сон означает, что я всегда будут убегать от принятия решений и что мой конец будет всегда на заднем дворе в говне!

– Собирайся, Олег, скоро у тебя собрание дома. Меньше читай книг на ночь, поэт! – презрительно заявила Лопухова.

В десять часов вечера Птичкин спускался на собрание жильцов дома. «А что, – думал поэт Дроздовцев, – жизнь вроде бы удалась: книгу стихов я издал, сижу дома и получаю неплохое пособие. Правда, тоска, и люди тут мелкие, в Израиле, не вижу героических лиц. Да мне никто и не нужен – я уже ничего в жизни не хочу, всего я уже достиг, и мне не к чему стремиться. А люди, ну и хер с ними, мне и одному хорошо».