Легла и не могла заснуть. Вернее, заснула она сразу, но тут же проснулась и лежала с открытыми глазами. Слышала, как пришла жиличка, как вытащила в кухне защёлку из болта и вышла наружу; скрипнул ставень.

"Нет письма-от," - подумала Хозяйка. Она и сама не знала, по какому признаку, по скрипу, что ли, но определяла безошибочно, пришло ли жиличке письмо с фронта.

Часов она не держала, а по жиличкиному приходу время узнать не могла: та возвращалась домой то в восемь, то заполночь, устало говорила "работы много" и валилась. Вот уходила всегда в семь, это точно. Быстро одевала сонного мальчонку - она одевала, а он спал стоя - и уводила в садик. И на весь день Хозяйка оставалась одна.

"Чаяла, что хоть душа живая в доме будет, ан нет... Прости меня, грешницу, Святая Заступница."

Жиличка повозилась за стенкой, Хозяйка слышала, как она перекладывает сынишку. "Разметался на топчане-от, матери места не оставил." Всё стихло, только вьюжило и подвывало за окном да гудело в трубе, раньше говорили - домовой, а нынче и Бога отменили, и леших, и домовых, "прости Ты меня, грешницу..."

Прошло ещё время, и не выдержала Хозяйка, встала, перекрестилась на образа и как была - босиком, в длинной ночной рубашке - прошлёпала на кухню. Избу свою она, слава Тебе, Господи, знала, как ладошку, свет ей не понадобился. Отвернула половик, откинула крышку подпола и, стараясь не скрипеть, ступила на лесенку. Подняла руку и притянула крышку за собой - "не то пойдёт кто, не дай, Бог, да впотьмах грохнется вниз." Положила ладошку на спичечный коробок, потрясла - "штук десяток есть ишшо". Отворила створку железнодорожной лампы, ещё до войны у пьяного проводника купленной - "ворованная, прости, Господи", чиркнула спичкой, дрогнул неверный свет, зашатались тени. Вспыхнул свечной фитилёк внутри лампы, и осветился подпол.

Работала она споро: ссыпала картошку в мешки, лук и морковь в ящики. Всё было чистое, сухое: подпол хорошо проветривался, окошки - одно против другого по всем четырём стенам, хоть и застеклённые, но открывались, потому и сырость не водилась. "Вот и слава Богу, добро-от и не сопреет."

Вёл из подпола ещё ход - маленькая дверца во двор. Запиралась она изнутри на засовы и крючки, пройти в неё можно было не в полный рост, а приклонив голову да ступив на высокий приступочек.

Отперла дверцу Хозяйка наощупь, сколько раз за долгую жизнь приходилось - приноровилася; мешки и ящики выставила наружу. "Всё в стайку в яму снесу, укрою, укутаю, Бог даст, до весны не замёрзнет."

Хозяйка приподняла люк, прошла тихонько через кухню к себе, надела шубу, запахнулась, голову платком повязала да поверх шалью плотно покрыла, концы крест-на-крест под мышками пропустила, завязала на спине, ноги босые вставила у порога в пимы, спустилась с крыльца, мешок с картошкой на спину - и пошла, вот так всё и перетаскала.

Стайка была в конце двора, летом между ею и домом всё сплошь грядками занято, а теперь зима, снегу по колено насыпало. Яма в стайке глубокая, тёсом обшитая, и крышка фанерная двухслойная сверху. Мешки и ящики Хозяйка забросала тряпьём, какое нашла. Распрямила спину, постояла на ею же самой протоптанной тропинке, глотнула ветру, "злой он ноне, ветер-от, кабы не снег, худо бы..."

Взглянула между домами на восток. Небо ровное, звёздное, глубокое, до розовинки на краю далёко ещё. "До утра одну ходку поспею," - подумала, вернулась в стайку, вывела санки, верёвок взяла да ящик деревянный с инструментом, перекрестилась, пожелала самой себе: "Бог в помочь" и - пошла.

Во сне мальчик летал. Он парил над крышей, рядом Шарик кувыркался на облаке, вдруг показались самолёты с чёрными крестами, и мальчик, выпрямившись, побежал; он держал Шарика в ладонях, но как ни старался - перебирал ногами и локтями, с места сдвинуться не мог, а самолёты приближались, и тогда он вскрикнул и проснулся.

В комнату вошёл отец, налил воду в круглый эмалированный таз, через край переваливалась лохматая пена. Белый шпицик утопал в пене, только чёрное пятнышко носа высовывалось наружу. Потом Шарик сидел на подоконнике перед распахнутым окном и грелся на солнышке. Он был похож на глиняную копилку, только без щелочки для монет. Взвыли самолёты с чёрными крестами, и мальчик, прижав к груди Шарика, побежал. И опять проснулся.

Торопливо вошёл со двора отец, крикнул: "Поезд отходит!" - схватил узел и чемодан, мама вцепилась в мальчика, и они побежали к станции. Поезд уже набирал скорость. Отец прыгал рядом с убыстрявшим ход вагоном, изловчился, забросил сына в открытую дверь, на бегу подсадил маму. Вещи так и остались у него в руке. Он размахивал чемоданом и, удаляясь, что-то кричал.

Мальчик вдруг понял, что забыли Шарика, расплакался, а мама стояла рядом и повторяла, не замечая собственных слёз:

- Папа приедет и привезёт его.

И тут показались самолёты, они шли низко. Поезд остановился, пассажиры повыскакивали в поле. Мама навалилась на мальчика, ему было тяжело и душно, он пытался высвободиться, а мама пригибала его голову. Он чувствовал запах горячей земли и примятой травы.

Самолёты сделали несколько кругов и ушли в сторону реки, через несколько минут прогремели взрывы, и опять затарахтели моторы. Немцы разбомбили железнодорожный мост, по которому недавно прошёл состав. На обратном пути самолёты опять кружили над поездом, рёв всё нарастал, а мальчик не мог от них убежать, потому что мама прижимала его к земле. Он начинал задыхаться - и проснулся.

Мама, наклонившись над ним, подсовывала руки то под голову, то под ноги и передвигала его к стенке. Увидев, что он открыл глаза, шепнула:

- Спи, нет письма.

Они давно договорились, что когда придёт письмо, она разбудит мальчика и прочтёт письмо вслух.

Письма отец писал по-еврейски, забавными буковками, мальчик просил: "Читай по-русски," - а она отвечала: "Ведь ты всё понимаешь," - и продолжала читать по-еврейски.

- Спи, - повторила мама, - сегодня письма опять нет.

Она легла рядом и сразу заснула.

Мальчик слышал, как в кухню вошла Хозяйка и подняла крышку подпола. Оттуда выскочил Шарик, мальчик подхватил его на руки, но налетели самолёты с чёрными крестами. Шарик вырвался и плюхнулся в таз с лохматой пеной. Отец проделал на собачьей спинке щелочку для монет. Мальчик заплакал. А мама сквозь сон сказала:

- Спи, когда придёт письмо, я тебя разбужу.

- А Шарик? - спросил мальчик.

- Папа приедет и привезёт его.

- И сделает из него копилку, да?

- Да-да, сделает. Спи.

Мальчик заснул. И спал, пока не поднялась крышка подпола и не высунулась Хозяйкина рука с фонарём.

До края посёлка оставалось три дома. Снег на дороге был утоптан, санки скользили легко. "Слава Тебе, Господи, - думала Хозяйка. - Снег бы не выпал, намаялась бы. А так до свету, глядишь, и поспею. Разгрузить бы до семи, когда жиличка встаёт, негоже, чтобы чужие глаза добро церковное видели. Неровен час..."

Ветер налетал сбоку и бил наотмашь. Она натянула шаль на правую, наветреную щеку. От дыхания край шали быстро заиндевел, и в глаз лез белый мох, мешал видеть дорогу.

Квартиранты, жиличка с мальчонкой, не заметили, кажись, её ухода, спали крепко. Да и потёмки в избе непроглядные, окна плотно ставнями закрыты. А письма за ставнем-от не оказалось, это как есть. Почтальонша Паша, когда треугольничек приходит, завсегда его под ставень подсовывает. Вот когда выключка, а это сразу видать - выключки треугольными не бывают, они завсегда в конвертах - выключки Паша отдаёт в руки, так положено. Отдаст, и сразу в бег - от воплей да причитаний подале. Сердце не выдерживает. Вроде бы за полгода войны и попривыкнуть пора, ан нет, не получается - привыкнуть-от.

Иногда, ежели случается, что жиличка сталкивается с Пашей нос к носу, она ей бумажку десятирублёвую всовывает - на удачу, будто от почтальонши зависит, что придёт: треугольник или конверт с выключкой. На всё воля Божия...

Налетел порыв ветра, Хозяйка не устояла, оступилась, упала на колено, зашиблась, но не больно. Встала и пошла дальше. Край шали совсем зарос белым. Она сняла рукавицу, отёрла, отряхнула шаль, поводила по щеке - не обморозить бы.

К мальчонке шибко привязалась. Сперва всё опасалась, что полезет на грядки, будет морковь воровать, помидоры с огурцами, а когда увидела, как он стоит в сторонке да глядит издаля, даже близко не подходит, смягчилась.

- Ты чо там стоишь-от? Поди сюда, - позвала. Выдернула морковь, отёрла о платье, протянула: - На, ешь.

Он стоял, не двигался.

- На, ешь, - повторила Хозяйка, всё ещё протягивая морковь.

- Мама не разрешает, - ответил, да так и не подошёл, не взял. "Ишь какой!" - удивилась Хозяйка. И с тех пор за грядки не беспокоилась.

Дорога пошла в гору, к кладбищу. У ограды можно постоять, передохнуть, но недолго, только дух перевести. За кладбищем начинался спуск, а там уже и до речки недалёко.

Наверху дуло ещё свирепее. Она повернулась к ветру спиной, но долго так стоять не могла, спина захолодела. Полдороги, слава Богу, всё ж отмахала, дале повеселей пойдёт.

Заломило ногу в коленке, которую зашибла - ни согнуть, ни ступить. Потёрла - не помогло, стало ещё больнее. А санки, когда пошла под уклон, норовят опередить, бьют по пяткам, с ног сбивают. Фу, ты, окаянные! И ветер, ветер, воет в чистом поле, ни деревца на его пути, ни кустика, снежная равнина - от края неба до другого края.

Вот и до берега дошла. Дорога по льду протоптана, по ней ходют, и ездют, лёд уже толстый, до самого дна, поди, промёрзла речка. А поверх льда снегу навалило, намело.

Пимами натёрло ноги, надо было носки вязаные надеть, но спешила, как была босиком, так в пимы и мырнула. Да ещё снег внутрь набился, растаял, сыро в пимах-от.

В прошлом месяце она мальчонке носки связала. Приехали они совсем без одёжи, а что купила ему мать на толкучке, быстро сносилось, да и растёт он. С чужих рук покупать - только деньги на ветер выбрасывать. Кто на продажу вяжет, норовит шерсти-от дать пожиже, не для себя ведь. Оно тут же в сеточку изотрётся, кисеёй и просвечивает. И не греет нисколько - видимость одна.

А теперь, как связала ему Хозяйка да на ноги надела, тепло мальчонке, душа не нарадуется. Ноги в тепле - это важнее всего. Всё тепло тела - оно от ног идёт. Так-от.

С трудом одолела подъём на противоположный, на крутой берег. Ныло колено, болели сбитые в пимах ноги. Вскарабкалась, забралась, поставила на снег ящик с инструментом, подтянула санки. Тяжёлые, нечистая сила! Постояла, передохнула, потёрла щеку - и пошла вперёд, всем туловищем наваливаясь на ветер. До церкви оставалось уже совсем ничего.

Мальчик понял, наконец, что гул самолётов доносится не сверху, а снизу.

Приподнялась крышка - тихо, без шороха, без скрипа. В потёмках разглядел мальчик: тянется что-то невидимое снизу, а на конце огонь - неровный, качается, то разгорится, то притихнет - на разверзстую пасть похоже. Зверь, чудовище страшное обитает у Хозяйки под полом, мальчик всегда предполагал, что не просто так лазит туда Хозяйка, а поднявшись, плотно закрывает крышку и половиком закатывает.

- Кто ты? - спросил мальчик.

- Я Царь-Лесной-Чудо-Морское, - ответило чудовище, и пламя полыхнуло из пасти.

Мальчик бросился на чудовище. Он вонзал копьё в голову, та шипела и отваливалась, но на её месте тут же отрастала новая. Мальчик не заметил, как одна голова подкралась сзади.

- Вставай, - сказала голова маминым голосом.

Царь-Лесной-Чудо-Морское приподнял мальчика и поставил на ноги. Мягкие лапы затягивали ставший тесным лифчик, натягивали чулки, пристёгивали к пуговицам подмышками подвязки; всунули его ноги в валенки; а вот и шубка, шапка-ушанка, башлык, который мама сшила из старой своей фланелевой сорочки.

Он проснулся, когда оказался на крыльце. Ветер налетел, мотнул его голову раз, другой, забил нос и рот, загнал дыхание в грудь и не выпускал оттуда. Было ещё темно; ночь висела над головой, спокойно высвечивая искорки звёзд.

Мама взяла мальчика за руку и повела с крыльца. На ходу она одёрнула башлык, затянула потуже вокруг головы; он закрыл глаза, шёл вслепую.

- Я ноне за мальчонкой не приду, - прозвучал из ниоткуда голос Хозяйки. - Ты бы, Ильинишна, об ём сама позаботилась, я ноне рано из дому-от уйду.

Порыв ветра навалился на фланель башлыка, пришлёпнул к уху, засвистел поверху; мальчик не расслышал маминого ответа.

Утро в садике тянулось долго. За промёрзшими, покрытыми белесой изморозью серыми окнами занимался тусклый рассвет, в бесцветной комнате неярко светила маленькая лампочка, дети, взявшись за руки, медленно бродили по кругу, нестройно напевая: "Мы войны не хотим, но себя защитим, оборону крепим мы недаром". Завтракали - безвкусной манной кашей на воде, запивали несладким жидким чаем. После завтрака опять кружили, взявшись за руки, и пели: "Идёт война народная, священная война".

После обеда был мёртвый час, а когда детей разбудили, в тёмном окне отражались два потолка с двумя тусклыми лампочками; наступил вечер. Некоторых детишек забрали домой бабушки или мамы, оставшихся кормили ужином - пережаренной дочерна картошкой. Это было вкуснее, чем манная каша, но после маленьких порций опять хотелось есть.

Дети, кого не разобрали родители, расселись на стульчиках вдоль стены, воспитательница сидела на табуретке под лампочкой и читала сказку про Кота и Кошку.

Рано утром в день выходной
Кот-Федот со своею женой
Кошкой-Матрёшкой
На базар собрались
За фруктами,
За продуктами,
За картошкой.

- Мария Фёдоровна, вода кипит! - прокричали с кухни, и воспитательница сунула книжку с картинками мальчику:

- Читай, - и выбежала из комнаты.

Шли полями,
Лесами,
Дорожками.
Кот-Федот в сапогах с застёжками.
У Кошки-Матрёшки
На маленьких ножках
Тапочки.

Мальчик, как, впрочем, и остальные ребята, знал сказку наизусть: других книжек в садике не было, эту читали каждый вечер. Держа книжку перед глазами, он, как взрослый, водил по строчкам пальцем - так делала воспитательница - и переворачивал страницы.

Шли-шли-шли,
На базар пришли.
Увидали на базаре
Много лавок и возов.
Услыхали на базаре
Много разных голосов.
И сказал гиппопотам:
- Ам!
А ему ответил слон:
- Вон!
Вот Акула-Каракула
Правым глазом подмигнула.
Вдруг из маминой из спальни
Кривоногий и хромой
Выбегает наш начальник
И об стенку головой:
- Ой!
Потому что у на-чаль-ни-ка
Нету чай-ни-ка.
Нету чая,
Нету чая
У началь-ни-ка.

Отсебятина расцветала - без присмотра старших - пышным цветом. Ребятам это нравилось, воспитательница так не умела, а одно и то же каждый вечер надоедало. Хорошо, что во время дежурства Мария Фёдоровна приводила с собой сына и дочь, они уходили с нею на кухню, там она кормила их, грела на плите воду и стирала, штопала, латала одежду, и - тогда!.. Вот тогда-то можно было посочинять самим, порассказывать страшные истории и поверить своим же собственным фантазиям.

Воспитательница время от времени подходила под дверь, прислушивалась; тихонько, чтобы не вспугнуть и не помешать ребятам, заглядывала в щелочку и, довольная, возвращалась к своим делам и детям.

- Царь-Лесной-Чудо-Морское ест только по ночам, - рассказывал мальчик. - Хозяйка открывает дверцу, он пригибает все свои головы и выползает.

- А сколько у него голов? - шёпотом спрашивает кто-то из ребят.

- Много... Хоть сколько! Сколько надо! Он их отращивает. А если одну отрубают, вместо неё вырастают две новые.

- У-ух ты!

- Он выходит на улицу и притаивается за углом. Он притаивается и ждёт.

В комнате вырастает сказочный лес. За деревьями прячется многоголовое чудовище - Царь-Лесной-Чудо-Морское. Этот Змий Драконович не знает ни жалости, ни пощады. Всякий - конный ли, пеший - может стать его добычей.

Но за лесом живёт мальчик. Днём он ходит в детский сад, а ночью садится на боевого коня и скачет в непроходимую чащу, чтобы заступиться за слабых и не позволить страшному чудовищу творить безобразия. Только мальчика - и никого больше - боится Царь-Лесной-Чудо-Морское.

Иногда мальчик сам спускается в подпол.

- Эй, чудовище! - завёт он, и во тьме кромешной перед ним склоняются все головы с огнедышащими пастями. - Мы полетим этой ночью на линию фронта и будем бороться с ненавистным врагом!

- Как прикажешь, мой повелитель...

Они пикируют на колонны гитлеровских танков, таранят самолёты с чёрными крестами, пускают под откос поезда. И голос радиодиктора - мальчик уверен, что именно так звучит он из репродуктора в коридоре - сообщает:

- "От советского Информбюро оперативная сводка. Вчера наши доблестные войска в битве за село Народное уничтожили..." - и следует перечисление вражеских потерь - многочисленных и невосполнимых - в живой силе и технике.

Блеск полутора десятков восхищённых глаз был мальчику вознаграждением.

Как ни спешила Хозяйка, как ни гнала душу, ан не поспела вовремя: у самой калитки нос к носу столкнулась с жиличкой. Втащила санки, распрямилась, охнула - тело ныло, кости-от старые, не те годы, прости, Господи, не те...

- Я ноне за мальчонкой не приду, - сказала. - Ты бы, Ильинишна, об ём сама позаботилась, я ноне рано из дому-от уйду.

А жиличка что, ей, жиличке, ответить нечего, не обязана ей Хозяйка, всё от доброго сердца делает. Да и то - ежели не она, кто ж ещё! Мужик жиличкин на фронте, сама день и ночь на работе, не бросать же мальца без призору. Попривыкнула к нему Хозяйка, вроде как свой стал. Хоть и некрещёный, а всё дитё малое, Богом, стало быть, призренное.

- Ну, что же делать, если не можете. Спасибо, что предупредили... Я попрошу, чтобы его в садике оставили.

Вежливая! А в садике оставлять - не дело. Неужто не отпустят с работы - за дитём собственным сходить? Ну, и времена настали... Будто у самих детей нету. Ожесточился народ.

Жиличка заторопилась, она его, мальца-от сонного, за руку тянет, идём, мол, нельзя опаздывать.

Хозяйка отвела от калитки санки с церковным добром, укрытым да увязанным, освободила проход, дождалась, когда жиличка с мальцом скроются за оградой.

- Ключ-от под половиком будет! - крикнула вдогонку. И принялась за работу.

Перво-наперво укрыла она санки за крыльцом, от чужого глазу подале. Поднялась по ступеням, перекрестилась, дверь отперла, пимы, наклонившись да за поясницу схватившись, веником от налипшего снега отряхнула, очистила, опять с трудом и оханьем распрямила натруженную и ветром продутую спину и вошла в сени.

"Выхолодило избу-от за ночь, лютая зима ноне, не держится тепло до утра. Дров до весны не хватит, докупать придётся."

Распахнула войлоком обшитую дверь, торопливо переступила через высокий порог да дверь за собой тут же притянула, чтоб остатки тепла из избы наружу не ушли. На икону Богородицы в правом углу перекрестилась, сняла у порога пимы и босыми ногами по холодному полу - шлёп-шлёп к себе за стенку. Обтёрла полотенцем ноги досуха, намотала шерстяные собственной плотной вязки онучи, а поверх - пимы обкороченные, приспособленные для домашней носки. Пошевелила захолоневшими пальцами, "ничо, отойдут".

На кухне зачерпнула ковшом из ведра, по дну проехав ("воды наносить надо") и долго, обжигая язык и зубы, пила. Наконец, оторвалась, перевела дух и, как давеча, пожелала себе самой:

- Ну, Бог в помочь!

Отвернула половик и наклонилась над крышкой.

Резкая боль саданула в поясницу, Хозяйка охнула и осела. Перед глазами поплыли радужные узоры, и всё померкло.

В себя она пришла, когда за окном уже просветлело, полосы солнечные резали воздух сквозь ставенные щели. Тело закоченело всё и ныло. Изо рта клубами шло дыхание.

- Прости и помилуй, Святая Заступница, - зашептала, запричитала Хозяйка - вслух, ослабевшими руками упёрлась в пол и подняла непослушное тело. - Подсоби рабе Твоёй... Ох ты, Господи, - переборола боль, поднялась, на ногах утвердилась. Расшеперилась поширше, чтобы не ломать спину, дотянулась до полу, ухватилась пальцем за кольцо, потянула на себя и отворила крышку подпола. Перевела дух: