Книга издана небольшим
представительским тиражом.
Авторы готовы вести переговоры о
переиздании 1 части книги и издании
второй ее части коммерческим тиражом.
Ниже публикуются аннотации на русском и украинском языках
и отрывок из первой части романа.

И хочется с места сорваться, в карьер, без царя в голове

Ю. Панкратов.

1. Гудбай, родина!

— Прощаться, что ли, давай? — спросил мой троюродный брат Валера, взглянув на табло. Шереметьевский аэропорт гомонил и грохотал, урчали где-то, волнуя кровь, моторы самолётов.

Полтора месяца прошло с 18 августа, с тех пор как пьяным хулиганом навалился на Россию финансовый кризис и придавил с нею всё её хрупкое зарубежье... “Лучший выход из российского кризиса — в Шереметьево-2” — пошутило Русское Радио. Я принял шутку всерьёз, и вот уже следом за мной, пришпоренное ранними заморозками, улетало на Запад бабье лето.

— Чего прощаться — я всего-то на три недели, скоро свидимся, — приободрил я братана.

— А что здесь делать? — хмыкнул Валера. – Видал мой ларёк: экономическая милиция закрыла — нема бабок на взятку. Ты же сам в курсе!

Я был в курсе, и сваливал я отсюда не на три недели. Это в посольстве, выдав себя за везучего, обременённого семьёй очкастого бизнесмена, я лихо заявил, что некогда мне по Америкам рассиживаться, и что раз отпуск мой три недели, то и не задержусь там ни днём дольше. В посольстве это оценили, и визу дали стандартную, на полгода.

— Москва ведь — самый эпицентр финансового кризиса, — продолжал Валера, — даже не знаю, смогу ли забрать свои деньги с банка, да и те в пять раз обесценились.

— У меня нет денег — и нет проблем, — попробовал пошутить я. У меня не было больше не только денег: у меня не было больше ни дома, ни любви, ни работы, ни лучшего друга. Оставался только секс, которым я и занимался с переменным успехом вплоть до отъезда.

— Так ты как: летишь в Америку без денег? — оторопел Валера. — Ты гонишь!

“Уважаемые пассажиры, заканчивается посадка на рейс 132 Москва — Сиэтл — Сан-Франциско”, — объявил равнодушный голос. Голосу было до лампочки — он никуда не уезжал, у него имелось тёпленькое место на работе и неплохая зарплата.

— Ты погнал, что ли? — повторял Валера, пробираясь со мной к регистрационной стойке Аэрофлота. — Ты бы одолжил у кого хоть.

— У тебя, что ли, одолжить? — усмехнулся я. — Я сразу всё понял, когда увидел твой жигулёнок 72-го года выпуска.

— Семьдесят третьего! — с достоинством поправил меня братан.

— Эх, прошло то время, когда одалживали! Кстати, а где твоя БМВ? Я так её и не видел — помнишь: ты на джипе приезжал ко мне в Одессу, говорил, что доплачиваешь пять штук и берёшь годовалую БМВ.

— Братуха, мне стыдно, но меня кинули! — болезненно сморщился Валерка.

— Тебя-то? С твоими связями, уголовниками и ментами?!

— Знаешь, это я после твоей Одессы расслабился, заспиртовался. Да плюс солнечный удар, да воспоминания об Але, о, какая девочка!.. Короче, тут нечего и рассказывать: сперва оформили на меня бээмвуху, потом на него джипан, всё сделали быстро и красиво, дали гаишникам на лапу, — они нам подогнали крутые номера на тачки, я доплатил пятёрку и разошлись краями. На радостях загудел с друзьями в сауне, утром выхожу — а от машины только пустой асфальт остался. Ни новейшая радиосигнализация не помогла, ни замок на руле...

— Эй, молодые люди, — хрипло выкаркнула из-за регистрационной стойки длинноносая толстуха в аэрофлотовской униформе, — вы что — слепые? Посадка заканчивается.

— Вобщем, подозрения на старого хозяина, — мрачно подытожил Валера, — но подкопаться невозможно, у него есть все отмазки. Ну, Юрик, удачи! У тебя хоть есть где остановиться там? На, десять баксов возьми, больше нет. Сказал бы раньше — я б одолжил для тебя.

Мы по-братски обнялись, Валерка махнул рукой и смешался с броуновским движением аэровокзала.

Я секунду постоял, мысленно прощаясь со всем родным, потом улыбнулся нетерпеливой аэрофлотовке и вручил ей документы. Торопливо сунув мне посадочный талон, она молча провела меня на контроль и захлопнула дверь регистрации.

Я оказался последним пассажиром.

— Билеты, паспорт, — устало, даже не взглянув на меня, бросил мясистый таможенник. “Съестное” — послышалось мне. Я рассеянно протянул ему документы.

— Где ваш багаж, господин МилОшевич, или как там вас? — слегка оживился офицер, листая мой молдавский паспорт.

— МилошЕвич. У меня нет багажа, — как можно вежливее ответил я, смутно предчувствуя, во что отсутствие оного может обернуться — последние годы “громкая” фамилия привлекала ко мне чересчур много нездорового внимания.

Офицер хищно замерцал свиными глазками и, откинувшись на спинку стула, вкрадчиво поинтересовался:

— Оружие, золото, российские рубли?

— У меня только десять долларов, — хотел я было предъявить их.

Но таможенник уже поднёс рацию к ехидно оскаленному рту — типа, плавали — знаем:

— Макар, тут у нас подозрительный: гражданин Молдавии, летит в Америку, и ничего кроме паспорта нет.

Из рации раздались шипение, треск и металлический приказ:

— Давай на спецконтроль.

Меня завели в фанерную клетушку, где еле втиснувшиеся мой мясистый и не менее упитанный, с кабаньим взглядом исподлобья Макар долго ощупывали каждый шов в моих вещах, исследовали подмётки и стельки моих башмаков, тщательно пальпировали каждый сантиметр моего тела, но ничего, кроме уже предъявленных десяти баксов и паспорта, так и не нашли. Нет, в кармане пиджака обретались ещё пачка “Примы” и зажигалка, но, видимо, таможня предпочитает другие сигареты.

Судя по их всё больше ощетинивающимся взглядам, нравился я им всё меньше и меньше. Мой таможенник вышел из загона, и Макар начал исподлобья, но внушительно нагонять, что он имеет право задержать меня как гражданина Молдавии и т. д. и т. п. Я отлично всё понял и демонстративно выложил десять баксов на стол. Его гладковыбритая, пахнущая дорогим одеколоном физиономия выразила следующее: эх, парень, конечно жаль, что у тебя их всего десять, но что поделать, плохой результат - тоже результат. Он кивнул и сыто уронил в рацию: “Всё в порядке”.

Вот таким макаром, как говорится, я ещё раз лишился последнего. “Ничего, в Сиэтл прилетаю утром, за день что-то придумаю, а в самолёте — кормят” — успокоил я себя.

Почти без вопросов пройдя следующие — паспортный и билетный — контроли, я оказался за той линией, которую мечтает пересечь большинство граждан бывшего могучего СССР: я оказался в международном зале ожидания.

Это уже без малого заграница. Люди толкуют на разных языках, везде крутые магазинчики, в которых господа чужестранцы могут разжиться каким-либо заковыристым сувениром или остограмиться перед полётом, если, конечно, не убоятся цен. Это — последний сюрприз, приготовленный для них Москвой, столицей когда-то великого и могучего, а ныне задорного и неунывающего государства, ведь всякий чужестранец прошёл у нас через и хорошие и не очень, крайне незапланированные и неожиданные сюрпризы и приключения. Очумелые, оглушённые покидают они Россию, но почему-то им тут понравилось: они, слетясь из “свободных” стран, только у нас первый раз в жизни чувствуют себя свободными и, возможно, счастливыми.

У нас забывают они пить свои таблетки от депрессии — “антидепрессанты”, заглатываемые половиной западного мира, и учатся пить то, что действительно пить стоит.

У нас познают они, что такое настоящая вечеринка— парти, во всякое время суток свободно отдыхают в барах, кабаках, дискотеках, покупают алкоголь и сигареты, не предоставляя при этом ксиву, как, например, в полицейской державе США, где без удостоверения личности не получишь ни сигарет, ни шампанского, ни дэнсинга.

Ну, вот и последняя дверь Родины. Открывается последняя дверь в узкий коридор, уводящий прямо в самолёт. Новенький ИЛ-96 гудит за супертолстым стеклом, готовясь через тринадцать часов пересадить на ту сторону земного шара 300 человек.

А рядом у такой же двери идет посадка на Боинг-727 — на Майями. Майями-Бич! Я жадно провожаю взглядом людей, летящих в лето, пальмы, бирюзовый океан, раскалённое солнце. Бабье лето — время отпусков для серьёзных людей, но не для меня — я еду искать работу и свою девушку, у которой, возможно, хранится тайна моего горемычного происхождения, и мой самолёт летит на север.

Ба — знакомое лицо — Николай Юрьев, ведущий “Вечернего Главпочтамта”! Летит с семьёй позагорать на Майями-Бич. Я уверен, что он меня не помнит, а я его, земляка, помню очень хорошо. В Кишинёве я учился в школе номер девять, где и он обучался лет эдак 30 до меня. Я был — худенький пионер Юрка, и встречал его с хлебом-солью, когда он приезжал навестить свою бывшую школу. Встречал я его вместе с пионеркой Светой, которая вот уже лет пять как умерла от передоза.

Мне очень захотелось с ним поговорить, рассказать и об этом, да и просто пообщаться со звездой, но тут настала моя очередь.

— Посадочный талон, пожалуйста! — улыбнулась высокая приятная стюардесса.

— Пожалуй-й-й-й-ста...

Резкая боль пронзила меня в области живота, и моментально я весь покрылся потом.

— Вам плохо, молодой человек?

— Нет-нет, всё нормально, просто боюсь самолётов, — и я изобразил нечто похожее на усмешку.

— Будьте добры, проходите — 29 ряд.

Я занял своё кресло у иллюминатора, над левым крылом железной птицы, и пристегнул ремни. Опять боль пронзила меня иглой, теперь уже горели все внутренности, меня метнуло в лихорадку, затрясло так, будто я был раздетый на морозе. Но в самолёте было тепло, и лишь за окном асфальт аэродрома покрывал миллиметровый слой первого раннего снега.

“Неужели уже начались ломки?” — мучительно подумал я. Последний раз я укололся в поезде Одесса — Москва, вчера вечером, неудобно согнувшись в полутёмном туалете. Раствор оказался слабым, а я не запасся наркотой в дорогу, твёрдо решив с этим покончить. Я знал, что знакомое ужасное чувство скоро настанет, но не предполагал, что так скоро.

В прошлый раз ломки начались через двое суток, сейчас через сутки. В прошлый раз я сидел на игле всего три месяца, да и дозы были поменьше, — в этот раз не дотянул пару месяцев до года.