То был самый ужасный год в моей жизни, в течение которого я участвовал в похоронах двух молодых людей. О втором из них — чуть позже, слишком о нём тяжело...

Первый же был просто знакомым, мастером приготовления любого вида наркотиков буквально из ничего. Он употреблял всё, что было под рукой, в крайнем случае в ход шли клей и бензин. Его могучий организм спортсмена, экс-чемпиона города по плаванию, выстоял такие пытки всего четыре года. Две недели пролежал он, полностью парализованный, в реанимации, и на 28-м году жизни сердце его остановилось. Труп его выглядел весьма неприятно: зубы были видны между синими губами (ужасный оскал), лицо отдавало зелёным оттенком, кожа на черепе натянута так, будто вот сейчас лопнет, но самым ужасным были приоткрытые мёртвые глаза, которые будто высматривали: “кто следующий?”

— Бедный Васёк! — вдруг услышал я позади себя.

— А, Санёк! Привет. Не тяни руку, на похоронах за руку не здороваются.

— Аааа! Тьфу ты, — перешёл он на шёпот, — шмаль так нахлобучила, еле стою.

-Ты что, дурак, обкурился на похоронах?

— Что ты имеешь в виду — фирма угощает? – подпрыгнул на коробке с презервативами Саня.

— Знаешь сутенёра по кличке “Гад”? Так вот, он бросил своих девочек в Турции, пусть, мол, сами работают, и занялся новым делом: привёз оттуда партию кайфа, говорит, даром достался, и всех угощает. Но это он врёт, что даром, — это он сейчас всем раздаёт, а вот увидите, через месяц, когда все подсядут на героин, вот тогда-то и выложат ему кучу денежек. Он не такой дурак, чтоб за бесплатно что-то раздавать. А мне терять нечего, я и так наркоман! — Славик достал сигарету Беломор, вытрусил и заполнил коноплёй.

— Ты будешь? — обратился он ко мне.

Лийка оказалась глупенькой, очень недалёкой (я узнал об этом позже) маленькой шлюшкой, насилу отучившейся 7 классов, а Ляля, — Ляля закончила с серебряной медалью школу, три курса факультета археологии и написала книжку про золото скифских курганов, вышедшую в Киеве небольшим тиражом. Я всегда считал себя недостойным такой божественной девушки, комплексовал и жутко боялся, что рано или поздно она меня раскусит.

Тяжелый лайнер загремел, затрясся и оторвался от грешной земли; Москва сразу исчезла в сером мглистом тумане, и ничего-ничего, кроме дрожащих от перегрузок крыльев, не осталось в иллюминаторе.

Когда потухшие таблички разрешили отстегнуть ремни, я попросил воды у спешащей по рядам стюардессы. Затем достал три таблетки анальгина и пять таблеток димедрола, которые предусмотрительно свистнул из аптечки Жигулёнка моего брата, и, получив прохладный пластмассовый стаканчик, залпом поглотил их все. Терпеть боль не было сил.

Сидевший справа от меня мужчина подозрительно покосился, он не упустил из виду ничего.

— Ого, аж восемь таблеток! — грозно заметил он, сдвинув кустисто-брежневские брови.

Я хотел было пошутить, не счетовод ли он, но боль сделала меня ленивым и мирным.

— Это снотворное, — тихо отозвался я. — Нам лететь 13 часов, а я страшно боюсь высоты.

Ни высоты ни самолётов я не боялся, как-никак три года занимался парашютным спортом, но об этом позже.

— В Штаты? — поинтересовался он, вернув брови на надлежащие им места.

— Кажется, самолёт дальше не летит, куда ещё?

— Как куда? — снова насупился он. — Вот мы будем добираться до Канады; мы — беженцы, уже никогда не вернёмся в СНГ: нам некуда возвращаться, мы русские баптисты из Грозного, наши двое ребят и все родственники погибли, и мы с женой ненавидим всё, что там происходит; политики — сволочи — отмывают деньги, а гибнут безвинные дети. Это всё бесы. Бесы!

Мужчина проговорил всё это, кроме последнего слова, монотонно и без эмоций, будто читая по бумажке. Я подумал, что наверно, страшное горе впечатало этот текст в него, и ещё я подумал о Канаде, и боль моя притупилась.

— Нам ничего не оставалось делать, — вступила в разговор маленькая женщина с обиженным лицом — его супруга, — мы такое пережили, что не дай Бог никому увидеть. А вы, брат, тоже беженец?

— Пока что турист, но я думаю.

— Да тут и думать нечего: прилетишь, бери адвоката и проси политического убежища, — убеждённо пророкотал беженец.

— Но у меня здесь родители, мама, — сказал я.

Баптист— беженец пожал плечами и отвернулся к жене.

Таблетки начинали действовать, меня клонило ко сну, вернее, это было какое-то забытье. Я до упора откинул назад кресло и попросил у улыбчивой стюардессы теперь уже винца. Беженец одарил меня новым кустистым взглядом.

Я прикрыл глаза и подумал, что вот, они едут в Канаду — это там сейчас где-то на вилле спит в обьятиях мужа моя Лялечка. Я помнил каждый день, проведённый с ней, от знакомства до самой роковой ошибки в моей жизни. Я вспоминал это так часто, что хрупкие подшипники моей памяти, не выдерживая напряжения, разлетались на куски. Они оставляли зазубрины на всех остальных воспоминаниях, натирая мозоли непосильного груза на них тоже.

Наверно, это было чувство вины, так старательно упрятываемое мной от самого себя; оно разрасталось, заполняло всё вокруг; и иногда я плакал как дурак от случайно услышанного или увиденного: рука в струе фонтана, напечатанный в газете гороскоп, каменный лев, Дерибасовская, белые розы, — даже сейчас эти простые слова заставляют меня сжиматься от боли, боли своей вины. Саша. Ляля. Простите меня.

...Мы шли с Саней по Дерибасовской, был тихий солнечный вечер последней недели августа 92-го года. В ту святую пору мы даже не слышали о наркоте, оба не курили и почти не пили, и выглядели довольно круто: в белых брючках и шёлковых рубашках, что соответствовало тому пику моды. Карманы у нас неизменно были набиты рублями — а как же, швейный цех приносил колоссальные доходы.

Зарабатывая, мы в то же время успешно косили от армии, благо, будучи гражданами Молдовы, жили в уже незалежной Украине. Молдова вела братоубийственную войну в Приднестровье, то пригасавшую, то вспыхивающую вновь, и я не желал иметь ничего общего с этим бредом.

— За кем? — не понял он. Всё это время он смотрел в сторону пирата.

— Ты что, не видел??

— Нормальные девчонки! — невозмутимо заключил Саня. — А куда мы отходим, поссать что ли? Ну, они нас не будут ждать.

— Ask me, Sasha. Что за “поссать” у тебя на уме? Мы подарим им цветы!

Мои друзья смеялись и всячески меня подкалывали; тем временем уже полуодетые горцы предложили выпить за перемирие и рассказали, что в это утро, когда она покупала у них помидоры, они договорились с ней на вечер, и что она далеко не девочка, а та ещё профессионалка.

*

— Молодой человек, ваше вино, — наклонилась ко мне стюардесса. Я вздрогнул и вцепился в кресло, мне-то казалось, что я в другом месте, в совсем другом времени. “Ваша вина”?

Народ остался доволен, и до конца фильма в разных концах зала слышались стоны мужчин и женщин, знакомых и незнакомых: любовью занялись все подряд. Но Лялю я тогда так и не обнял, она внимательно смотрела кино про мушкетёров.

Три времени даны нашему русскому брату: прошлое, настоящее и будущее. В английском языке времён много больше, думаю для того, чтобы компенсировать его примитивизм: раз нет рода, склонений и падежей, раз не бывает фразеологизмов, раз не случается пословиц и поговорок, — то пусть хоть времён будет до отвалу. Их бесполый куцый язык очень лаконичен, в отличие от нашего полноводного, буйноцветного русского, но и в нём прошлое бывает совершенным и несовершенным.

В тот вечер Лена с ошалелым Саней весело умчались в такси на 10-ю станцию Большого Фонтана, где мы снимали домик над самым прибоем, а я и Ляля медленно брели по вечерней, пропахшей пылью и автомобильными выхлопами Пушкинской в сторону Пале-Рояля.

— Ляля! Кто дал тебе такое имя?

— Вообще-то полностью меня зовут Линда, но мне очень нравятся двадцатые годы, когда это имя — “Ляля” — было в ходу. Я вообще люблю ретро: старые фильмы, песни, книги, я собираю газеты тех лет. Может зайдёшь как-нибудь, я покажу тебе газеты ещё 13-го года, с твёрдым знаком на конце!

— А можно сейчас зайти? — застенчиво попросился я.

— Нет, сейчас, Юрик, не получится!

Мы прошли ещё немного, мне очень нравится идти с ней рядом: её пепельно-русая головка была на уровне моей груди, и рядом с ней я чувствовал себя большим сильным мужчиной. Таким я и был, но не всякая девушка, находясь рядом, так остро даёт это почувствовать. Линдушка-Лялюшка! Моя “Ля”.

— А ты любишь картины? — вдруг спросила она.

— Ну да, — уклончиво ответил я, — Ван Гога там...

Она подскочила к стене ремонтируемого дома и несколько раз провела по мелу пальцем — на стене возник силуэт голодной галки — почему-то я был готов поклясться, что это именно галка и именно голодная! — о чём и сказал Ляле.

— Правда, похоже? — смущённо улыбнулась она. — Я как-то читала о французском художнике Фрагонаре, у него был особый стиль: “фа престо” — такие невесомые взмахи кисти по холсту, раз-раз — и образ готов!

Я решил на всякий случай запомнить это имя: “Фраганор”, и ещё раз оглянулся на клювастого птенца. Картины, старинные газеты, астрология, — что за необычные интересы для красивой девочки? Она ни разу не заговорила о дискотеках, любимых группах, или моде, толчке, ликёрах или коктейле. Из какого она мира, кто её родители?

Ля молчала и задумчиво смотрела себе под ноги. Сумерки уже опустились на город, медленно зажигались фонари.

— Ну, мы пришли, — остановилась Ляля у того самого загсовского парадного.

— Я хотел бы тебя завтра увидеть, — если конечно у тебя есть свободное время! — предложил я.

— Значит, ты завтра не уезжаешь? — мне показалось, что Лялины глаза вспыхнули радостью. — Я не знаю, как завтра, я даже не знаю, стоит ли нам вообще встречаться: через пять дней — сентябрь, я уезжаю учиться в Киев.

— Через пять дней? Я могу остаться до твоего отьезда!

— Нет-нет, — поспешила она, — не надо из-за меня откладывать свои дела.

— Ясно! Завтра в пять часов, и послезавтра, и все пять вечеров я буду ждать тебя возле этого дома. Если сможешь выйти даже на пять минут, — тут я подумал, что у меня везде “пять” — и дней и часов и минут, и исправился: — Даже на одну минутку — я буду очень рад!

Она засмеялась и, протянув мне твёрдую как дощечка ладошку с тоненькими музыкальными пальцами, взглянула прямо в мои глаза.

— Помни, в любом случае я жду здесь все пять вечеров, — решительно сказал я, бережно касаясь её руки. — А ты здесь живёшь?

— Нет, дальше я пойду одна. Ну, пока.

И она пошла сквозь Пале-Рояль быстрыми, немного неуверенными каблучками. Её прощальный взгляд навсегда остался со мной, в нём застыла какая-то тайна, просьба, она что-то не договаривала, она не хотела, чтобы я видел, где она живёт, но я был уверен, что это не последняя встреча. Интересно, любит ли она “Скрудрайвер”? И как вообще она относится к спиртному?

Я побыстрее вернулся на Ласточкина и остановил такси. Заплатив и коротко обьяснив задачу, я попросил таксиста обогнуть квартал и проникнуть на ту часть Карла Маркса, куда выходят ворота Пале-Рояля. Бочковидный бородач подмигнул мне и, объехав квартал, остановился на углу переулка Чайковского: оттуда отлично просматривались ступеньки соединяющейся с Пале-Роялем подворотни.

Вот Ляля спустилась по этим ступенькам и, пройдя в метре от нас, свернула в тот же переулок. Ничего не подозревая, она перешла дорогу и уже набрала код замка первой от угла парадной, когда её остановил набежавший молодой человек.

Я стал свидетелем скандала.

— Ахчик, где ты шлялась, я тебя целый день жду! — на весь переулок гортанно заорал парень, и я услышал его тяжёлый южный акцент.

— Я не просила ждать! — отрезала Ляля. — Сказано, между нами всё кончено!

— А мне плевать, сказано или нэ сказано, тоже нашлась! Меня ныкто ныкогда нэ бросал! — не унимался он.

— Значит я буду первая! — дерзила Ляля.

Парень размахнулся и пробил кулаком дэвэпэшную дверь парадного. Я онемел от страха за Лялю, но выскакивать из машины и обнаруживать себя было ещё преждевременно. Вот если он её ударит... Ляля толкнула дверь, чтобы уйти, но он яростно поймал её за руку и начал что-то тихо и быстро втолковывать. Ляля насмешливо смотрела ему прямо в лицо.

Он выглядел весьма серьёзным брюнетом. В дорогой белой рубашечке и чёрных брючках, худощавого телосложения, сантиметров примерно на десять ниже меня — у меня метр девяносто — сутулый, с квадратной головой и буйной растительностью на ней. Вроде, как я понял по диалекту, он армянин.

— Опять эти хачики! — тихо проговорил я; таксист услышал мои слова и подтвердил:

— Да, скорей всего армян, “ахчик” — девушка по-армянски. А это что, твоя девушка?

— Сестра, — ляпнул я, — а я по заданию папы.

Ляле надоело слушать, она бесцеремонно оттолкнула его и захлопнула за собой дверь.

— Блад! — взвился армян. — Я тебя убью, просто убью, твар, сука, запомни, меня ныкто ныкогда нэ смел унижать! — дальше понеслись проклятья на армянском, изрыгаемые с шкварчащим жаром.

На втором этаже — между двумя обгаженными амурами — распахнулось окно, и какая-то немолодая одесская хозяйка в папильотках опорожнила на беснующего хачика тазик воды. Он замолк, остужённый, а женщина низвергла на него водопад такого изощрённого одесского мата, что даже меня пробрало. Приличным в её брани было лишь словосочетание “черножопый тухис”, что примерно одно и то же.

Черножопый в три шага скрылся в ближайшей подворотне, откуда взрычал мотор и выскочили две слепящие фары. Моему взору явился шикарный чёрный Мерседес. Я вытянул шею и увидел, как мокрый хачик с искажённым яростью лицом бешено крутил руль на повороте. Мерседес сверкнул мимо нас и, быстро набирая скорость, умчался в сторону Приморского бульвара.

— Ублюдок этот, сдаётся, рэкетёр с Привоза, беспредельщик, — осторожно заметил бородач, — лучше не чипать.

Я возбуждённо изучал дом, но ни одно из чёрных окон так и не загорелось.

— Поехали к Соборке! — сказал я, а в башке всё бурлило: Ляле грозит опасность. Я не знал этого армяна, но подобные угрозы, к тому же исходящие от рэкетира, нельзя оставлять без внимания. Я напружинил бицепсы, поиграл железными мыщцами ног, расправил ссутуленные от каждодневного сидения за рулём плечи — всё было на месте.

Я прикинул в уме — я выше его ростом, спортсмен: рукопашный бой, джиу-джитсу, прыжки с парашютом, снятие часового. Я этого так не оставлю. В мои планы входило покалечить армяна, и мне было всё равно кто он — рэкетёр или вор.

Разумеется, я не знал ситуации, может он — её муж, но в любом случае, если девушка говорит, что между ними всё кончено — он должен спасовать. Надо как можно скорее в этом разобраться, и поможет мне херсонская сестричка Лена.

В кабаке 10-й станции вечер был в самом разгаре: подвыпивший народец выплясывал под “Купите бубличики, горячи бублички, гоните рублички сюда скорей!” В галопирующей краснорожей толпе я с ходу приметил разухабистую парочку в лице Лены и Буратино, они выкручивали такие порно-кренделя, что я сообразил, насколько они уже тёпленькие. У Лены из-под футболки на локти спускались лямки мокрого купальника.

— Юран, привет, будешь кушать? У нас сегодня отличный антрекот! — перекрикивая “бублички” и топот, встретил меня Серёга — дежурный официант, всегда обслуживавший наш столик. Место в нише у окна неизменно было к нашим услугам.

Мы с Сашей стали завсегдатаями “Лета” не только потому, что наш швейный цех располагался всего в двухстах метрах отсюда — у дома отдыха на Красных Зорь, но и потому, что в этом ресторане никогда не собиралась бандитская шушара, тут всегда было весело и спокойно. Меня лично привлекали летний дизайн и чистота.

Контингент посещающих “Лето” состоял из курортников и небедных одесситов. Как правило, мы с Буратино здесь обедали, но при случае гуляли и по вечерам; Серёга непременно встречал нас свежим анекдотом.

Он был не просто официантом, а эвентуальным обладателем медали “За спасение утопающих”: однажды после запойной вечеринки, длившейся почти до самого утра (при закрытых дверях, кабак тогда официально закрывался в 23.30) Серый предложил всем пойти купаться. Когда в количестве девяти человек мы мутили воду ночного моря, одну дамочку прихватила судорога, и наш лихой официант вытащил её из-под воды, вылил из её легких воду, совершил искусственное дыхание и привёл в отличное чувство. Как потом я узнал, они стали мужем и женой.

Заказав антрекот и бутылку коньяку, я присел за столик, отрешённо наблюдая за выплясывающими и представляя, что и мы с Лялей могли бы так же танцевать всю ночь. Я вновь глубоко задумался о том, какая же она, когда выпьет, и решил завтра же прояснить этот жгущий меня вопрос.

— А вот и Юрка! — обрадовался мне взмокший от плясок и моря Буратино. — Как Ляля?

Я представил, что и мы с Лялей могли бы так взмокнуть от непрерывного танца.

— Я договорился с Лялей на завтра, — лаконично ответил я.

— Да она какая-то непонятная, — вклинилась раскрасневшаяся Лена, — не понимаю я её.

И Лена, не отрывая от меня непонимающих глаз, транспортировала в пасть пухлый ломоть хлеба с внушительными слоями масла, красной икры, гарнира и отбивной. Заглотнула мощным движением зоба, с утробным хихиканьем отобрала второй бутерброд у телепающего его Сани, заглотнула и его, и смачно запила всё коньячком.

“Быть может, Ляля любит наглых мужиков? — вдруг струхнул я, но, прикинув её диалог с хачиком, решил, что едва ли.

— Наверно, она замужем или у неё есть жутко ревнивый жених, — вслух сказал я и ещё несерьёзно подумал, что, быть может, она — лесбиянка.

— Знаешь Юрик, если ты обязуешься молчать, я тебе расскажу, что знаю! — подразвязался язык у выпившей Лены. — Мне полрюмочки, — колупаясь в ноздре, попросила она официанта.

— А нам по полной и до краёв, — вписался Буратино и изрёк детский грузинский тост:

— Когда девушка переходит ручеёк — она снимает туфли, когда девушка переходит речку — она поднимает юбочку, когда девушка купается в море — она остаётся только в купальнике. Так выпьем за дам, которые бороздят океаны!

Мы выпили, но до Лены тост явно не дошёл, и Буратино зычно добавил:

— За тебя, Лена!

Лена стрельнула глазами в Буратино, извернув губы наподобие лука Купидона, и полезла к нему на колени.

— А для нас, Юрик, у меня другой тост, — продолжал надувшийся от гордости Саня: — между первой и второй — промежуток небольшой!

Мы опрокинули ещё по пятьдесят грамм. Я понял, что коньяк крепкий, потому что Лена стала мне вдруг глубоко симпатична.

— Ну, Лена, рассказывай про Лялиного хачика! — приказал я.

— А откудава ты знаешь? — вылупила она голубовато — белёсые глаза и в замешательстве ковырнула вилкой мороженое. При этом её толстенький лобик выразил усиленное умственное напряжение, рыжеватая чёлка так и зашевелилась над обеими лобными долями. — Не могла тебе Лялька этого сказать, — решительно ткнула она наконец вилку в стакан с салфетками.

— Мы и сами с ушами! Кто он ей?— с двусмысленной улыбкой поинтересовался я.

— А что я с этого буду иметь, если скажу? — делово осведомилась Лена.

Я не отреагировал, сухо повторив свой вопрос.

— Гагик-то? — как-то не очень смутилась дунька, подпустив в голос привычных гугнявых ноток, они красноречиво свидетельствали о том, что Лена уже пришла в себя. — Да никто он ей, прицепился к ней, бегает, никого к ней не подпускает, — и Лена медленно вытащила из ноздри крупнозернистую козюлю. Посозерцала и сосредоточенно обтёрла палец о скатерть, с грохотом перевернув при этом стакан. — А он её и там найдёт, в Кыйве, — Лена шумно придвинулась ко мне и, переходя на трагический шопот, навалилась мне на плечо сабриновским бюстом: — Он очень опасный человек, брат какого-то авторитета, и ты, Юрик, будь осторожен, увидит с ней — тебе плохо будет! — и бюст перевалился с моего плеча на Санино: — А я снова поныряться хочу!

— Это ему плохо будет! — уверенно сказал я, а сам подумал, что таксист был прав, когда предупреждал не связываться с ним. Да кто такой этот Гагик — Шмагик? Пуп земли, что ли? Он такой же как и все, обычный смертный, попросту охеревший, и если я попробую просто поговорить с ним, это ничего не изменит. Его надо калечить, и только когда он будет крутить колёса инвалидной коляски — тогда и осознает, насколько он низок перед обществом.

— А у меня — новый анекдот про Штирлица, — весело подошёл поменять нашу целомудренную попельничку Серый.

— А ну? — обрадовался Саня.

— Борман спросил у Штирлица: Это ты качался в спортзале рейхстага? Да я, — гордо ответил Штирлиц. Так значит ты мои качели поломал?

Буратино заржал так, что весь кабак обернулся.

— Может ещё что-то желаете? Водка, коньяк, шампанское, десерт, фрукты, мороженое? У нас для хороших людей всё есть, — усердно выслуживался Серёга. До закрытия ресторана оставалось с полчаса.

— Нет, мы желаем рассчитаться, старику завтра до Бухареста пилить десять часов, мне — ишачить столько же, а я уже пьяный и сытый, и Лена тоже, и нам ещё назад на пляж надо, — горланил раздухарившийся Саня, широко махая руками и еле вылезая из-за стола, на котором стояли и лежали три вымазанные красной икрой пустые бутылки от шампанского и коньяка. Я не узнавал его, обычно скромный и тихий даже когда выпьет, теперь же Саня вёл себя как сантехник в отгуле: вопил, лапал и хлопал Лену по тугому заду, что ей безумно, кстати, нравилось, громко сморкался в пальцы.

Подстраховывая друг друга, мы втроём спустились по качающимся вместе с нами ступенькам к нашей восьмёрке, возле которой я всё-таки не удержал Саню, он грохнулся на асфальт и потянул за собой Лену.

Через пару минут, забыв про её желание “поныряться”, мы были дома — в смежной двухкомнатной квартирке, которую мы с Саней снимали в бунгало над морем. Молодые забрались в дальнюю комнату, а я прикорнул на кушетке в первой, смежной, долго думал и в конце концов задремал под их неистовые стоны и старческий скрип дивана.

Очнулся я от приятного ощущения в районе пояса. Я открыл глаза и увидел над собой обнажённую Лену, из второй комнаты неслось ровное сопенье Буратино. Я лежал на спине и уже был достаточно возбуждён, чем она моментально и воспользовалась, оседлав меня, как необъезженного жеребца. Не давая мне опомниться, она принялась энергично скакать, трястись как мешок с семечками на велосипедном колесе, насилуя меня. Своими неприятными повизгиваниями дунька разбудила Сашу. Он никак не отреагировал, и, проходя в туалет, высказался остаповскими словами:

— Знойная женщина, мечта поэта!

Лена противненько захихикала и заскакала с удвоенной энергией. Ее большущие сиськи звонко хлопали о мой живот.

Какой же меня одолел испуг, когда я представил, что она скажет завтра Ляле! От этого испуга Лене стало не на чем скакать, и она спросила с глупой улыбочкой:

— Ты — всё?

— А ну пошло быстро с моей кровати! — не помня себя, ощетинился я. — И не дай Бог что-то скажешь Ляле, поняла?

Она зашугалась и убежала в дальнюю комнату. До утра я не мог уснуть, чувствуя себя испачканным и в придачу вдруг задавшись вопросом, что же связывает такую девушку как Ляля — с блядью Леной?

На рассвете я задремал, и всю зарю мне снились изумрудный взгляд и волосы цвета лесного ореха.

Утром Буратино и Лены уже не было. Я потянулся и с наслаждением вспомнил, что сегодня в пять часов может увижу Лялюшку, которую в своём сне я целовал и не мог нацеловаться.

— Готов? — на пороге возник Саня в полном облачении.

— Не-не-не! — замахал я руками. — Отбой, я никуда не еду!

— Братан, ты не шути, у нас лейблы же и заклёпки кончаются! — опешил Буратино.

— Всё подождёт! Мы пока займёмся местными делами, можно сделать сейчас ревизию. Давай дуй в цех и наведи там хороший шмон, они думают, что я уже уехал, а я — тут как тут!

Перечить Саня не стал и убежал на работу. Хоть он и не обладал ловкостью в делах, но свою конкретную работу знал хорошо. Его обязанности в цеху были чисто кадрово-организационно— бригадирские, также он забраковывал изделия и латал швейные машинки. Я же занимался реализацией по точкам, добывал ткани, фурнитуру, постоянно искал новый рынок сбыта. Голова моя всполне чётко разворачивала план действий, которые не позволяли финансам запеть в наших карманах романсы. Наряду с этим я увеличивал ассортимент товара: сочинял новые модели или же копировал их из закордонных журналов. И, как хозяин бизнеса, позволял себе появляться на работе нежданно-негаданно, как правило, минимум раз в день.

*

— Как дела, как работа? Звонил кто-то из заказчиков? — поинтересовался я у Сани.

— Галкина машина не работает — движок полетел, — отрапортовал Буратино, — я договорился с Эдиком, завтра забросит — заменю. По поводу заказчиков: тёте Вере на Черёмушки надо отвезти этот тюк, и Синицыным на Привоз 50 сорочек. Я всё высчитал — вот накладные.

В четыре я заскочил домой, принарядился и отправился к Пале-Роялю. По дороге я прикидывал, стоит ли мне дожидаться Лялю возле её настоящего дома, а не возле “фиктивного”, но, вспомнив её непреклонность в разговоре со Шмагиком, решил не нарываться на ранние неприятности и ждать где было условлено. По дороге, на площади 10-го апреля, я купил три длинноногие как теледивы розы в фольге и криковское шампанское.

Протоптавшись у ЗАГСа до шести часов и вызвав на себя любопытство жильцов всех окрестных домов (что, мол, за незадачливый жених тут у нас околачивается), я уже собирался уныло отчалить, как вдруг увидел Лялю. Она цокала тоненькими каблучками по Ласточкина и пышная её юбочка колыхалась над ними шатром шемаханской царицы, выпуская из себя две стройные лодыжки. Это было так завораживающе красиво, что я начисто забыл о часе ожидания, и протянул ей розы, чуть было не перепутав их с шампанским.

— Ой, обожаю розы! — подняла она на меня глубокий как омут взгляд.

— А хочешь ещё? — предложил я.

— Хочу! — неожиданно ответила она и лукаво улыбнулась. Тогда я тоже сделал то, чего не ожидала она: я преподнёс ей ещё два букета длинных тёмно-красных роз, под цвет её платья, и предложил посидеть в барчике на Морском вокзале. Она, обалдев от моря цветов, сразу согласилась.

Розы мы оставили в машине, Ля взяла с собой лишь одну, самую длинную, самую кудластую, и мы пошли мимо оперного, мимо пушки и Пушкина, вниз по каменистым ступенькам, мимо Грота — как я понял, Ляля мастерски обходила места, по которым мог пролечь мерседесный маршрут.

Мы сидели в баре до десяти вечера, болтая и смеясь. Ля почти не пила, она лишь пригубила бокал с красным, под цвет её губ, платья и роз, шампанским. Невзирая на её любовь к ретро и астрологии, в душах у нас было столько общего, столько нужного друг для друга, я видел, что ни капли не ошибся в ней, что это она, моя половина, которую я мог встретить только в сказке, но это реальность — и она рядом со мной.

Мы заговорили о Киеве. Я поведал Ляле о своём отце — капитане запаса Советской Армии, и сестре Эльке, они жили в 15 минутах от Киева в Ирпене. Ляля же описала своих колоритных сокурсников, она уже третий год училась в Киеве на первом курсе факультета археологии и в Одессу приезжала только на праздники и каникулы. Ещё она рассказала про одного соседа, который целый день стоит на голове, никогда не закусывает и чистит зубы едой. Мы смеялись, она, не отрываясь, смотрела на меня сияющими глазами.

После бара Ляля предложила мне провести её до вчерашнего места. Я взял её за руку и мы так и шли, второй рукой она держала розы. По дороге Ля сказала:

— Я тебе говорила, что занимаюсь астрологией, так вот, по звёздам у нас с тобой — полная совместимость!

— Неужели, Лялечка, ты это сразу не увидела? — воскликнул я, а изнутри меня, из солнечного сплетения, какой-то пошлый червяк прочирикал: Вот и хорошо, значит и в постели у вас будет полная совместимость, что не мешает проверить как можно скорее. Я приплющил червяка и сказал: — Я сразу понял, что ты та девушка, которая может разбить моё сердце!

— Послушай, я скоро уезжаю! Может, ты ещё с кем-то познакомишься! — сухо произнесла Ляля.

Сердце остановилось где-то на полпути к пяткам, а горло издало странный свист.

— Так как ты, мне ещё никто не нравился! — выдавилось наконец из него.

— Посмотрим, — неопределённо сказала она, и у меня забрезжила надежда. Недоплющенный червяк крякнул: Что значит “посмотрим”? Ты хоть сейчас можешь ей показать! Я решил не обращать на него внимания.

Ля остановилась у всё того же парадного и грустно улыбнулась мне.

— Идём завтра в ресторан “Киев”? — неожиданно для самого себя предложил я.

— Идём! — помедлив, согласилась она. — Я там расскажу тебе кое-что, потому что “Киев” у меня кое с чем связан.

Новое любопытство обуяло меня: о чём она мне расскажет? Ляля пожала мою ладонь, обхватила розы обеими руками и ушла вглубь двора.

Я мгновенно выскочил на улицу и, благо движение на Ласточкина было оживлённым, снова поймал машину, на этот раз какую-то ржавую жигу, ржаво-рыжий же хозяин которой не возражал за стольник объехать вокруг квартала. Мы специально прокатились чуть вглубь переулка, и я заглянул во двор, но Мерседеса в подворотне не оказалось. Мы притаились со стороны библиотеки Гайдара.

Вот, вся в розах, Лялюшка показалась из Пале-Рояля и свернула в свой переулок. Она улыбалась, и я почувствовал себя таким счастливым!

Когда она проходила мимо машины (я, естественно, залёг на дно) рядом с ней со свистом тормознул Мерседес. Из него вылетел разьярённый Гагик, он подскочил к Ляле и принялся рвать из её рук пышные головки роз, шипы кололи его чёрные покрытые шерстью руки, но он ничего не чувствовал. Ляля подалась назад, по-детски отчаянно пытаясь уберечь розы.

— Оставь меня в покое, черномордый! — закричала она. У Гагика на миг глаза вывалились из орбит, а потом он плашмя ударил её ладонью по голове, да так, что она выронила цветы и прислонилась к стенке. Из носа у неё пошла кровь.

— Выбирай слова, стэрва! — неистовствовал Гагик, плюща каблуками мои розы. — Цветы от кого-то пренымаешь! В следующий раз — завалю!

Ляля заплакала, вбежала в парадное и, захлопнув за собой дверь, крикнула сквозь пробитую им в прошлый раз дырку:

— Ненавижу тебя, козёл! Запомни, я встретила настоящего парня, а ты оставь меня в покое!

Хачик тут же снова озверел и попытался достать её сквозь дырку. Ляля, видимо, увернулась, потому что он взялся ломать дверь, но древесно-волокнистое покрытие оказалось прочнее. Он орал:

На втором этаже распахнулось окно, и вчерашняя одесситка со вчерашней же бранью низвергла на Гагика очередной водопад.

Знакомый Мерседес вырисовался сразу: он стоял у валютного бара на Приморском бульваре. Гагик из машины раздражённо препирался с тремя себе подобными. Мой водила остановился, я вышел и, открыв капот, навострил уши. Увы, говорили они на своём языке. Шмякаясь обратно в машину, я с досадой бросил:

— Чёрт, ничего же не понять!

— Доедай и поехали, душу отведёшь! — стуча кулаками по стенке, сказал русский.

В конце концов я решил, что если сам Гагик развлекает ментов — Ляле пока ничто не угрожает, а те двое наверняка просто поехали выбивать из кого-то долг. Постояв ещё с полчаса и ни на что не решившись, я спустился на ночной пляж и утопил свой пыл в море. Вода была тёплая, как остывающий чай, пару раз я ощущал прикосновения дремлющих медуз и водорослей. Освежившись, я вышел на дорогу и поймал тачку.

Погоня за неведомым захватывала меня, я не знал, зачем следил за кавказцем, но наверное этим тешились мои первобытные инстинкты — и среди них — инстинкт самосохранения.

В Лялином переулке было тихо, ничего подозрительного не наблюдалось, так что я сел в свою восьмёрку и отправился спать.

Следующий день прошёл в работе, я истово торопил время, без конца поглядывая на часы к потехе невыспавшегося Сани и перекочевавшей к нам Лены. Больше ко мне она не подъезжала, посвящая все ночные часы тряске Саниной кровати, а Саня прямо на глазах набирался уверенности в себе и своих мужских достоинствах.

В своих многочисленных коробках я раскопал Ляле неплохой подарок — я надеялся, что он понравится ей.

К пяти часам я отправился в центр на свидание с ней и решил так, из любопытства, проехать по переулку Чайковского. И обмер: Лялино парадное было оцеплено, стояла милиция и толпились обеспокоенные люди. На углу стояли две милицейские машины и скорая помощь. Кто-то причитал и плакал.

Я бросил восьмёрку там, где встал, и побежал к толпе. Ноги не несли, меня трясло — что-то с Лялей! — я жгуче жалел, что не покалечил вчера хачика. И тут я увидел её.

— Ляля! — закричал я сам не свой. — Ляля!

Она стояла в переахивающейся толпе жильцов и смотрела наверх. Я схватил её руки и попытался притянуть к себе.

— Что ты здесь делаешь? Шпионил за мной? — повернула она ко мне разгневанное лицо.

— Нет! — опешил я. Похоже моё маниакальное паломничество в её переулок сыграло со мной злую шутку. — Я ехал... и увидел толпу и тебя в ней. Я испугался за тебя.

— Странно, мою соседку сейчас нашли — упала, ударилась головой о ванну и захлебнулась, — задумчиво проговорила Ляля. — Там, на втором этаже, — указала она на окно, из которого накануне выплескивались вода и матюки. — Хорошая была женщина, внучка маленькая осталась. Идём, Юра! — она взяла меня за руку и, оглядевшись по сторонам, увела к оперному.

Я в шоке шёл и думал, должен ли я рассказать о том, что видел и слышал вчера. “Это же Карен и Васёк!” — стучало в мозгах, но не мог же я подскочить к менту и заявить, что подозреваю Гагика — главного рэкетира Привоза в том, что он приказал замочить пенсионерку. Зачем это ему — спросят меня, и что мне ответить: затем что она лила на него воду?! Гагик всё равно ускользнёт сухим из этой воды.

— Эй, что с тобой, ты меня не слушаешь? — затормошила меня Ляля.

У оперного расположилось небольшое уютное кафе, мы присели за столик и пили Колу. В моей голове кипело, винтики цеплялись за гаечки в моих мозгах и складывались в какие-то несуразные, но мысли; теперь я видел, что с Гагиком шутки плохи, я должен был действовать. Знает ли он о лялином отьезде? Мысли газировали мои мозги.

Мы решили перенести ресторан “Киев” на завтра. Немного придя в себя, я сбегал к машине, перепарковался и принёс моей девочке приготовленный подарок — маленькую старинную иконку, лет пять назад во время ремонта отданную мне моей сестрой и с тех пор пылящуюся в коробке с книгами. Иконка была украшена прокопчённым от времени бисером и заляпана эмульсионкой, на её обороте сохранилась какая-то надпись с твёрдыми знаками. Верующим я не был и что делать с ней — не знал, а Ляля любила ретро.

Она взяла иконку, долго смотрела на неё, потом положила её в сумочку и молча сжала мою руку. И тоненько заплакала:

— Бедная-бедная тётя Наташа! Это я виновата, я знаю.

Мне хотелось обнять её, нежную тоненькую девочку, хотелось, чтобы она опустила своё лицо на моё плечо и плакала-плакала... Но она отстранилась и только всхлипывала.

Официантка предложила попробовать только что завезённое вино. Это была “Бычья кровь”. Ляля совсем расстроилась: оказалось, погибшая соседка как раз и напоминала ей корову.

— Тебе надо прийти в себя, Лялечка. Попробуй это вино, оно успокоит тебя!

Ляля выпила весь бокал и действительно чуть успокоилась. Вязкое венгерское вино почему-то навеяло ей мысли о цыганской скрипке — она так легко переключалась в своих настроениях, а меня терзали жесточайшие сомнения, рассказать ли ей о том, что я видел, но я боялся её потерять, и если бы она решила, что я шпионю за ней, так бы и было. Она задумчиво прошептала:

— Нет, я должна сама. Сама покончить с монстром.

Я мысленно поклялся избавить её от монстра.

Мы посидели ещё немного, ей было пора. Я довёл девочку домой, на этот раз к её настоящему дому, и проследил, как моя любовь зашла в разрисованное сердцами и стрелами парадное без всяких приключений — Мерседес я нигде не видел и Шмагика тоже не было. Однако она задержалась у двери, разглядывая что-то на ней. Подойдя чуть позже к парадному, я увидел, что кодовый замок был сломан — дверь больше не захлопывалась, а жалобно поскрипывала на петлях. Так, значит подготовка ведётся.

Я тихо зашёл внутрь пепельно-серого дома и поднялся по широким мраморным ступенькам на второй этаж, высчитывая по расположению окна, с какой стороны находится дверь той женщины.

Гадать мне не пришлось: на втором этаже была всего одна широкая дверь, тянущаяся вдоль всей лестничной клетки — видно, в старые времена это был парадный ход хозяина дома. Дверь когда-то была витражной, а теперь же состояла из полосок матового стекла, кое-где разбитых и законопаченных полугнилыми фанеринами. Вокруг двери ощетинилось штук десять звонков с накорябанными под ними причудливыми фамилиями, типа Головозаденко, Клоунфильд, и даже Иван Дракулян. Вот она, коммунальная Одесса!

С замиранием сердца я поднялся на этаж выше: там было две двери, одна напротив другой. Правая — ободранная, с вылезшими из неё кусками серого поролона, с двумя чёрными провалами звонков. Левая же — номер семь — аккуратно оббита синим дермантином, с двумя круглыми глазками звонков: над одним — карточка поскоромнее с фамилией “Топотун”, над другим — старинная, зеркальная, тиснёная табличка: “ Л. Ю. и Б. И. Белозерские”. Это, судя по всему, и есть Лялина дверь и её старинная табличка; Л. Ю. — скорее всего, её папа, а Б. И. — мама. Топотун должен, по идее, быть тем головастым соседом, который чистит зубы едой и никогда не закусывает.

Ляля Белозерская! Какое красивое имя!

Я прождал до одиннадцати, я был уверен, что он появится, и не ошибся. Как только небо из водянисто — серого стало чёрным, росчерк винограда под стеной Лялиного дома затушевал знакомый Мерс, неслышно припарковавшийся прямо возле моей машины. Хищно клацнула дверца, и стрела света высветила слегка приоткрытую дверь парадной. Сквозь сумрак проёмов лестничной клетки было видно, как нервно мечется фонарик с этажа на этаж: первый, второй. Гагик чинно поднялся на третий этаж и... она его впустила.

Меня всего трясло, я представлял, как он её там обнимает, я решил, что уже до утра он не выйдет.

Сильный хлопок дверью и шаги вниз по лестнице привели меня в чувство. Араратец спустился на улицу, оглянулся наверх и что-то гортанно проорал на своем языке. Потом ещё и ещё. Окно второго этажа было закрыто намертво, но с балкончика верхнего — третьего — этажа высунулась Линда — я ясно видел, что это она, — и что-то крикнула тоже не по-русски. Довольный Гагик чиркнул зажигалкой, высветив свой горбатый нос, закурил, и с кожаным выдохом брякнулся в кресло салона. Совершенно спокойно, не бесясь как раньше, он развернул в сторону моря. Я мгновенно сел ему на хвост.

Не спеша, Гагик проехал по Приморскому бульвару, вырулил на Пушкинскую и, миновав ж/д вокзал, взял курс на Аркадию. Я следовал за ним по пятам, ежеминутно представляя, как его дружки вламываются в незащищённое Лялино парадное и выбивают синюю дермантиновую дверь. Однако маловероятно, что Гагик уже дал своим подонкам приказ. И почему он такой довольный? Не может быть, чтобы она с ним помирилась!

Мерседес въехал в Аркадию, но направился не к “Мидии”, а нырнул в петляющую наискосок к морю аллейку. Я оставил машину на обочине у туркомплекса и ломанул вслед сквозь густые дебри, на шум гулянки и восточные рулады магнитофона.

Я шёл и удивлялся: странно, после содеянного я ничего не чувствовал, не было страшно, будто просто-напросто пнул мячик. Я знал, что Бог не накажет меня за эту мразь, о ментах же я вообще не думал.

Я снял свою запачканную футболку и, скомкав, нёс её в руке, походя на запоздавшего купальщика. По неярко освещённым аллеям ещё прогуливалось немало полуодетого народу, и я смешался с ними. Дойдя до туркомплекса, я сел в машину и, уже сворачивая на Посмитного, увидел огни мчащейся скорой.

Как потом я узнал через людей, девочка Наташа Б. осталась жива, у неё нашли кровоизлияние внутренних органов и истощение, но своевременная помощь спасла её. Её папа-капитан сухогруза Семён Иваныч Б. — не смог заплатить вовремя оброк, и бандюги увезли дочь в качестве оплаты. Я рулил и думал, а нашли бы эту девочку вообще когда-нибудь, если б я не решился в ту ночь на то, на что решился? И скольких ещё людей я спас от увечья или небытия?

“Спи, Линдушка, спокойно, больше он тебя не будет никогда обижать, и старики Синицыны тоже спите спокойно, и дядя торговец ремнями, лежащий в больнице — я избавил Землю от вашего обидчика, от бешеного животного, которое неизвестно как оказалось в Одессе, и терроризирует беззащитных девочек, и крадёт деньги у честных тружеников”.

Вообще-то я толком не осознавал в свои девятнадцать, что такое организованная преступность, что своим необдуманным действием я мог бы ещё больше навредить Ляле, а о спасении Одессы от вымогателей сейчас вообще смешно говорить. Одним больше, одним меньше. Но резонанс в городе после этого случая был оглушительный. Простого работника ателье, естественно, это не коснулось, но из газет и от людей узнавались интересные вещи.

Например, после похорон Гагика его головорезы дружной толпой направились на дачу к Бороде. По предположению кавказцев, именно он был причастен к убийству, потому что Борода и Гагик уже полгода не могли поделить Привоз.

Однако Борода оказался неплохо осведомлён и ждал гостей со своими вооружёнными до зубов бойцами. Армяне тоже не жаловались на недостаток оружия. В завязавшейся перестрелке погиб и гагиков брат, и много лучших бойцов с обеих сторон полегли убитыми и ранеными. После всей этой белиберды Привоз окончательно перешёл к Бороде, он был более справедлив к коммерсантам, а армяне, зализав раны, себя ещё покажут через пару лет.

Доблестная милиция тоже не бездействовала, и уже через два дня после преступления убийца Гагика был арестован и заключён в тюрьму. Им, к моему вящему удивлению, оказался Ординарцев, водитель убитого, коим он значился по документам.

О судьбе невинного в данном случае парня я узнал из “Вечерней Одессы” где-то через год. Статья называлась “Приговор приведён в исполнение” и повествовала о колоссальной работе, проделанной милицией: у органов откуда-то появилась куча неоспоримых доказательств, и даже очевидцы наблюдали Гагика со своим водителем примерно в то время, когда перестало биться его сердце (примерное время смерти установили патологоанатомы).

В вину водителю поставили его последнюю в жизни мойку машины. Гагик, оказалось, управлял в последний для него вечер автомобилем без техпаспорта, который милиция нашла у того же Ординарцева, затем выяснилось, что Мерседес угнан из Москвы с перебитыми номерами. Дома у Ординарцева обнаружили дипломат со множеством гагиковых вещей: документов и договоров на несколько кооперативов и индивидуальных предприятий, где фигурировали имена и Гагика и его водителя, также там находилось шесть тысяч долларов и солидное число русских рублей.

Также нашли в доме вещи из квартиры той несчастной женщины, которой либо Ординарцев либо Карен проломили в ванной голову, не говоря уж об отпечатках пальцев на вещах женщины, на других найденных в квартире и числящихся в розыске предметах, на бумажнике и пачке сигарет убитого, — все они принадлежали Ординарцеву.

Двадцатипятилетнего парня приговорили к расстрелу.

Статья завершалась на оптимистической ноте всепобеждающего интернационализма: вот— де, перед законом все равны, и армяне — и славяне.

Следствие не обратило внимания на одну странную вещь: у курящего человека не оказалось ни спичек ни зажигалки, которую я предъявил Ляле через семь лет во Флориде. Это была позолоченная зажигалка “Zippo” с выгравированной на ней армянской вязью, она сразу её узнала и, долго не думая, сказала:

— Я догадывалась, что это ты его завалил, мой мальчик.

—Ради твоей безопасности, моя любовь, я готов умереть за тебя!

(А фраза на зажигалке, как выяснилось, гласила: “За всё надо платить”!)

Но я ещё расскажу о том, что произошло во Флориде, а пока что, на следующий день после убийства, я и Лялюшка гуляем в ресторане “Киев”, и она как-то подсознательно уже не ощущала давление Гагика и не думала о нём. Я же, конечно, молчал, держал свою тайну при себе.

Ляля была очень весёлой, мы танцевали целый вечер.

— Ну вот, шампанское кончилось, — заметила она.

— Официант, — крикнул я, — ещё бутылочку полусладкой “Одессы”.

Официант хотел было ещё что-то предложить, но посмотрев на стол, заваленный шелухой рачьих шеек и ананасовыми дольками вперемежку с перепачканными майонезом морскими гребешками, заговорщицки известил:

— Я вам вазочку для роз принесу — цветочки завянуть могут, — он уже предвкушал хорошие чаевые, потому был очень внимателен и обходителен, постояно перебивая нас и мешая разговаривать.

Я заказал через него песенку “Ах, Одесса, жемчужина у моря” для моей Ля.

— Господи! — выдохнула она. — Откуда ты узнал, что это моя любимая песня?

— Это наша любимая песня, она мне тоже очень нравится. Идём потанцуем!

Мы пошли танцевать, потом кто-то заказал “Семь— сорок” и мы остались на танцевальной площадке, пытаясь исполнять ещё и еврейский танец, мы были опьянены шампанским и любовью, мы были счастливы.

Свет на площадке стал очень мягким и заиграла лиричная музыка. Первый раз я почувствовал мою Лялечку в моих объятьях, я чувствовал её движения, её трепет, и я уже не осознавал, что я в ресторане среди людей, между нами не было никакой дистанции, мы слились в одно. Господи, если бы это продолжалось вечно!

—Идём, выпьем шампанского, я хочу напиться сегодня, — прошептала она.

И ей это удалось, и мне тоже. Нет, я не пьяница, до этих событий я редко употреблял спиртное: так, на праздники, для лёгкости, но в эти дни я пил уже третий вечер подряд, понимая, что в моей жизни происходят экстраординарные события, такие, которых никогда не было со мной.

Я так и не выспался накануне: в 9 утра я уже был у пепельно-серого дома и дожидался трёх ублюдков. Они не появились. Я просидел до одиннадцати и понял, что либо это произойдет в десять вечера, а уж я постараюсь Лялю никуда не отпустить от себя до утра, либо гагиковым прихвостням уже не до исполнения последней воли хозяина.

— Ляля, ты мне хотела что-то рассказать про ресторан “Киев”, помнишь?

— Не помню! Ничего-ничего не хочу вспоминать!

Как бы там ни было, я был с ней, я был счастлив. Мы, шумно вытанцовывая и распевая дуэтом песню, покинули ресторан и дошли до стоянки такси. Мне совсем не хотелось самому вести машину, за рулём я бы не смог целовать Лялечку.

В такси мы исполнили ещё пару песен, потом она открыла сумочку и извлекла подаренную мной вчера иконку.

— Юра, я показала её специалистам — это икона 20-го года, и она не русская — там написано, что её нарисовал какой-то Милко из села на границе современных Македонии и Греции. Правда, интересно? — и она протянула её мне.

— Это — тебе, Ляля! — воскликнул я. — Ты ведь любишь старинные вещи, а мне она ни к чему.

Если бы я знал тогда, как она мне будет “к чему” через несколько лет!

Ляля удивлённо притихла и о чём-то задумалась, но я отвлек её поцелуем. И всю дорогу мы целовались на заднем сиденьи, я изредка поглядывал на зеркало заднего вида и встречался с завистливым взглядом таксиста. Меня пробирала гордость: я видел ещё в ресторане, что все заметили, какая у меня красивая девочка, что любой находящийся там мужчина мне завидовал.

Ля высвободилась из моих обьятий и спросила:

— Который час?

— Восемь! — соврал я. Был уже одиннадцатый час.

Она закрыла глаза и прошептала:

— А ты веришь в карму?

— Типа, каждому воздастся по делам его? — уточнил я. — Конечно верю!

И Ляля начала рассказывать мне про семь чакр — семь нот, через которые струятся кармические энергии. Я запомнил лишь три: чакру любви Анахату, ноту “ля” — чакру третьего глаза, и Муладхару — чакру низменных инстинктов. Ляля сказала, что сегодня она чувствует какое-то освобождение, будто чья-то чёрная карма оставила её в покое, и что между моей и её Анахатой протянулся невидимый шнур.

От такси я нёс Лялю на руках — лёгкую и маленькую. В домике играла музыка, и никто не услышал нашего прихода. Мы разулись и тихо босиком зашли в проходную комнату: там, упорно не замечая нас, Лена с Буратино самозабвенно занимались любовью. Ля хотела было что-то сказать, но я прижал палец к её губам. Мы прошли в дальнюю комнату и закрыли за собой дверь.

— Лена!!! — шёпотом изумилась Ля. — Она же сказала, что уехала в Херсон!

— А на самом деле она спряталась с Саней! — ответил я, мысленно добавив, что тут ей нашелся и хер, и сон, и на хер ей ещё и Херсон.