Примерно год назад в каком-то интервью я сказал, что хочу написать книгу об анархизме. В конце концов, должен же кто-нибудь это сделать – почему не я? План был незамысловатый – проехать по местам активной деятельности украинских анархо-коммунистов и попытаться потом что-нибудь об этом написать.

В начале августа за мной в Харьков заехал Лешка, и мы сразу же взяли на вокзале два билета на вечерний поезд. Начинались дожди, вокзал опустел, асфальт перрона не успевал прогреться за день. Надо было дотянуть до вечера, провести двенадцать часов где-нибудь в городе, потом ночной плацкартный вагон, низкие звезды над поездом, словно соль на хребте у рыбины. Этот поезд я знал с детства, можно даже сказать – это был первый поезд в моей жизни: простыни, как намокшая бумага, дым тамбуров, черные, оснеженные поля за окном, ландшафты цвета черного женского белья, стояла ранняя весна, я ехал этим же маршрутом.

Иногда просто необходимо прислушаться к собственным химерам, к собственным внутренним голосам, по крайней мере к самым приятным из них, порой необходимо воспользоваться их советами, например, когда они шепчут – ну давай, съезди, ты же, было время, там жил, ты же там вырос, попробуй еще раз выбраться из этих впадин, поглядим, хватит ли у тебя духу, хватит ли памяти снова проложить все эти маршруты, иногда стоит выпускать на прогулку своих демонов, что и так по ночам вылетают у тебя из легких, как почтовые голуби из клетки.

Напротив сидела девушка, которая сразу же спросила, куда мы едем.

Что мне было ответить? Что еще несколько часов я буду двигаться в одном с ней направлении, и что, если поезд не сойдет с рельсов и мы все не погибнем под его обломками, посреди ночи я выйду из вагона и сделаю попытку двинуться дальше, сделаю попытку вернуться в город, в котором я вырос и куда я стараюсь в последнее время лишний раз не соваться, сделаю попытку добраться к своим друзьям, которые где-то там меня ждут, и что я не хочу ничего заново для себя открывать, а буду просто пересаживаться из поезда в поезд, из автобуса в автобус, меняя направление движения и покупая билеты, периодически останавливаясь лишь для того, чтобы снова убедиться – ничего не изменилось, все по-прежнему, точно такое же, как раньше, такое, каким ему и следует быть. Ведь ничего не меняется, если не изменился ты сам. И в этом действительно стоило убедиться. Я бы не смог толком рассказать ей, куда именно я еду – она бы не поняла, что там, где на ее взгляд останавливается поезд, для меня останавливается время, и остается только ждать, когда оно пойдет снова, ждать, затаив дыхание, чтобы его не спугнуть, слишком уж хорошо я знаю этот путь – где и чем именно он заканчивается.

На первой же станции мы вышли за пивом. Был час ночи. По-моему, шел дождь. Или не шел? Не помню. Какая разница?

Есть несколько способов сравнительно безболезненно проехать 200 километров от Харькова до этого городка, славного тем, что в нем Владимира Николаевича Сосюру, будущего поэта- лауреата, не взяли в плен и не изрубили в мелкие непрезентабельные кусочки, чуть не лишив украинскую советскую литературу важных частей, например, его мудацких воспоминаний. Способов существует несколько: во-первых, можно доехать на автобусе, это проще и удобней всего, поэтому мы и не едем на автобусе. Можно ехать на электричках, с несколькими пересадками, в частности, с ночной пересадкой на удивительной станции Граково, где в течение несколько часов перед рассветом не встретишь ни одной живой души, лишь слева громоздятся до небес исполинские элеваторы – остывший перерабатывающий комплекс, горькое напоминание о расхераченном сельском хозяйстве Украинской ССР. И вот там, среди ночи, не остается ничего другого, кроме как подняться на мост над железной дорогой – для кого он тут? – и глядеть в небо, ожидая, когда же на нем появится солнце, ну или хоть что-нибудь, а когда часов в пять утра оно все таки появится, ты вдруг заметишь, как оно шевелит краями, тихо-тихо, как камбала, покачиваясь над далекой автострадой, вдоль которой лежат мертвые животные и использованные гондоны, ты долго смотришь в небо, до тех пор, пока не приходит электричка, то есть часа три.

Кстати, о трассе. Можно поехать автостопом. Остановки в дороге полезны и приятны – это без сомнения, а когда едешь автостопом по трассе Харьков-Луганск, остановки образуют суть твоего путешествия, его, так сказать, мясо, они настолько долгие и частые, что заполоняют собой все – и тебя, и твою надежду, и твое отчаянье. Трасса почти пустая, это при совке здесь кипела жизнь и на заправках продавали лимонад. Теперь инфраструктура разрушена, и хотя в придорожных киосках сел и городков можно купить все что угодно, включая оружие и наркотики, вне населенных пунктов жизнь делается печальной и разреженной, исчезает шоу-бизнес, водители напрягаются, обитатели хуторов смотрят на тебя, как на дауна, ни одна сволочь не остановится, что увезти тебя отсюда – подальше от бесконечных полей подсолнухов, придорожных остановок, со следами крови и спермы на стенах, поближе к людям, с их жизнью и супермаркетами, хоть и не в супермаркетах тут дело, поверьте, дело не в супермаркетах.

На этой трассе есть пара мест, при воспоминании о которых у меня встает. Например, за Сватовым есть развилка, где одним сентябрьским днем меня ссадили случайные дальнобойщики. Они свернули вправо, а я остался посреди пустых сентябрьских полей, с которых тепло уходило, как кровь из зарезанного животного. По ночам уже было холодно, а днем еще ярко светило солнце. Я ехал почти сутки и, высадившись на этой развилке, почувствовал внутри всю черноту и тяжесть своей дороги. Я стоял на мокром асфальте, слыша, как кричат надо мной птицы, что еще не успели улететь, но улетали бесповоротно, и вдруг понял, что если оставаться здесь очень долго, то все меньше будет птичьих голосов, а потом они и совсем исчезнут, и на их месте появится что-то другое, например, тишина.

Но сам я никогда и нигде не делал остановок, сколько бы неожиданных мест ни открывалось мне, дебилу, в вечерних сумерках или утреннем тумане, сколько бы ни встречалось разрушенных фабрик, маковых плантаций, оборонных сооружений, портовых кранов и сентябрьских горных хребтов – я нигде не делал остановок, ни на одном хребте, ни на одной плантации, хотя, может, именно там, при плантации, мне самое место, может, я просто должен был заполнить проем в пространстве, что в мое отсутствие утягивает в себя чужой кислород и чужой свет, создавая на плотной ткани мира сквозняк. Но нет, я так и не остановился.

Главная ошибка в том, чтобы пытаться как можно дальше проникнуть в пространство, намотать как можно больше пленок памяти с его записями, смешивая его с собственной жизнью, не останавливаясь, никогда не останавливаясь, думая, что любая остановка оборачивается западней, потайным люком, о существовании которого я все время помнил и в который все время боялся провалиться.

Несколько лет назад на этой трассе попал в аварию мой старший брат. Встречная машина выскочила на его полосу. Он отделался переломом ноги, машину пришлось бросить. Мой брат часто попадал в аварии. Он разбивал свои мотоциклы, сколько их там у него ни было, опрокидывался на полной скорости, сдирал себе кожу, но вставал и ехал дальше – а как еще? – в его жизни было столько машин, что я даже не все из них помню. Меня он тоже учил водить, но из этого ничего не вышло – я всегда боялся скорости, и теперь боюсь, возможно, после того, как в детстве мы с приятелем, выпив, украли тяжелый урал с коляской, и долго разгоняли его вот на такой же трассе – безнадежной, давно неремонтированной – а когда все же разогнали, я заметил, что мой друг, который и вел мотоцикл, успел уснуть. На повороте урал вылетел с трассы, чудом проскочив между опорами линии электропередачи. Мы остались живы и мгновенно протрезвели, я боюсь скорости, боюсь куда-нибудь ехать, единственное, чего я боюсь больше – это остановится.

Воздух вдоль железнодорожной насыпи особый, он разрежен постоянным движением сотен вагонов с тысячами людей. Воздух над железной дорогой открыт, как вена, его недостаточно для постоянного дыхания, поэтому ты и перемещаешься с одного ночного вокзала на другой, с одной узловой станции на следующую, хватая ртом сладкий разреженный кислород, отпущенный тебе Министерством путей сообщения.

Я всегда состоял с железной дорогой в интимных отношениях. Но не как со способом передвижения, а непосредственно – с рельсами и насыпями, вагонами и семафорами, со всеми ее, сделанными с особой надежностью, устройствами. Мне всегда нравились железнодорожные вокзалы, летние вокзалы северного Донбасса, на которых собирались местные отбросы, алкоголики и бляди, ветераны и дружинники, и наши усталые родители, что теплыми июльскими вечерами приходили на этот маленький вокзал с толстыми колоннами послевоенного дизайна, пили в буфете теплую водку, слушали республиканское радио, иногда ссорились и протыкали друг друга складными ножами, которыми только что резали на закуску овощи и открывали консервы. Здесь была конечная остановка одного из трех городских автобусных маршрутов, изредка подкатывал желтый задыхающийся автобус, из которого выпрыгивали пассажиры, мои старшие друзья любили устраивать здесь шмон – блокировали двери и выколачивали последние бабки из растерянных безутешных студентов сельскохозяйственного техникума, что под вечер разъезжались по домам. Особенно растерянных и безутешных отводили за здание универмага и там сшибали с ног на теплую свежую траву, добивая их в этой траве, так что кровь и июльская зелень густо проступали на белых разодранных рубашках жертв. Таких, как я, они не трогали, мы еще не созрели для подобных развлечений, и жизнь воспринималась нами как большой железнодорожный вокзал, похожий на спелое расколотое яблоко, полное сока, солнца и ос.

Над высокой травой стояло марево и горели семафоры, и в этом мареве между семафорами время от времени мелькала оранжевая куртка путейца, что, словно дьявол, переводил стрелки, переключал семафоры, благословляя все это движение на юг, в Крым, к морю, которое никто из нас никогда не видел. Около семи появлялся фирменный московский. Он прибивал к земле весь жар, пыль и всю траву, что остро пахла среди шпал. Он останавливался на каких-то пять минут, из вагонов высыпала столичная публика и покупала несвежую прессу в киоске и теплую водку в буфете. Девочки в купальниках и больших темных очках удивленно смотрели на наши детские лица, на обветренные горячие лица наших отцов, на гордые красные лозунги на нашем вокзале, написанные на не совсем понятном им языке, смотрели и наша пыль оседала им на волосы, и наша трава забивалась им между пальцев ног с густо-красным лаком на ногтях.

Они ничего не видели в наших глазах, они совсем ничего не различали в зрачках недозревшей провинциальной шпаны, ловившей каждое их движение, каждый их выдох, они покупали свой пломбир или свои журналы и исчезали в темноте, что тянулась от нашего города на Юг, до моря, а там уже совсем забывали этот небольшой вокзал, одну из бесконечных остановок в своей долгой-долгой жизни, исполненной нежности и любви и чего-то еще, о чем мы в нашем возрасте просто не знали; но если бы они посмотрели повнимательнее, то непременно увидели бы много интересного именно в наших широко раскрытых от удивления глазах, потому что то, что ты видишь в этом возрасте, не уходит бесследно, и в наших глазах они смогли бы разглядеть все бесконечные товарняки с нефтью, что ежедневно катились сквозь наш город, и птиц, что взлетали у нас из-под ног на гулких пыльных чердаках, и несмелые жесты наших одноклассниц, и загорелые торсы наших старших братьев, и приглушенную страсть наших отцов, что долго стояла в наших зрачках, изменяя их цвет.

Поезд трогался, кто-то и дальше квасил в буфете, на перрон оседали теплые сумерки, становилось темно и тихо, и так пусто делалось в воздухе, очевидно из-за отсутствия в нем этих прогретых насквозь вагонов, что ты разворачивался и шел домой, или на футбольное поле и гонял там мяч, пока он полностью не скрывался в темноте, и ты лупил носком в сгустки этой темноты, пытаясь все таки вырвать свою победу, хотя кого ты мог победить в этих сумерках, в этой тьме, когда не было видно не то что мяча, но даже противника, у тебя просто не было противников в том возрасте, в том городе, под тем черным небом, на темном вытоптанном поле, все твои противники появятся позже, когда исчезнут и старшие друзья, и большинство знакомых, и солнце с вокзала, и лозунги с послевоенных домов, когда разбегутся футбольные команды, в которых ты играл, а новые взамен собрать уже будет невозможно, потому что настоящие команды, команды, способные побеждать, попадаются в жизни очень редко, если вообще попадаются.

Поезд долго стоит на пустой ночной станции, потом трогается, но идет медленно, останавливаясь каждые пять минут, словно тыкается мокрым черным носом в летнюю темноту, вынюхивая, куда же сворачивают эти хитрые рельсы. Собственно, мы больше стояли, чем ехали, будто пропуская мимо потоки ночного воздуха. Наше путешествие понемногу оборачивалось неспешной миграцией в северо-западном направлении, пассажиров становилось все больше, целые шахтерские семьи подсаживались на каждой станции. Ну вот, снова стоим под терриконом, за окном космический пейзаж и оборотная сторона луны. С утра, когда мы начали въезжать в настоящий Донбасс, нас со всех сторон окружают горы железа, кучи щебня и нагромождения зелени. Слишком уж много экспрессии в пейзаже, лично я, если бы мне поручили оформление этих ландшафтов, попробовал бы все немного разбавить. Ну к чему здесь столько железа и зелени, к чему столько шахт, и главное – зачем под ними так долго стоять?

Вокзал выглядел так, словно его разбил паралич. Из дверей выбежал побывавший под дождем пес и, увидев нас, замер. Не уверен, что я хотел очутиться именно здесь. На асфальте просыхали лужи. Жизнь, как и пес, остановилась.

Мне всегда казалось, что подземка вбирает в себя тени и голоса. Однажды, войдя туда, спустившись на самое дно, ты уже не сможешь вернуться наружу, ты затеряешься на одном из перегонов, так и не доехав до нужной тебе станции. Я даже думаю, что все они там и находятся – все, кто внезапно выпал из этой жизни. Подземка хранит их всех до лучших времен, до момента, когда они все рискнут возвратиться на поверхность, туда, где уже один раз не смогли выжить.

Не удивлюсь, если у жизни окажется именно такое продолжение – в вагонах метро, на станциях и в переходах. Спускаясь каждое утро под землю, минуя вход, над которым в свое время висела большая металлическая голова Феликса, ты не знаешь, с кем тебе придется ехать в одном направлении, более того – ты даже не догадываешься, что вы движетесь в разных направлениях, хоть и едете в одном вагоне. Мертвые дышат тем же воздухом, что и ты, не делай вид, что ты этого не замечаешь. Это лишь вопрос времени – однажды ты придешь сюда, и с тобой охотно поделятся местом, ты даже не заметишь, как это произойдет, просто войдешь сюда и останешься здесь до лучших времен.

Каждый шов в стене, каждый знак, нарисованный на пожарных кранах и канализационных люках, каждое объявление, что отдается под высокими сводами станции университет, полны сведений об их передвижениях по твоим маршрутам, ваши маршруты все время пересекаются, к тому же они пересекаются в самых спокойных и людных местах – здесь, в районе площади, где много солнца и воздуха, где все вы пересекались при жизни, поэтому естественно пересечься здесь и после смерти. Тем более, что особенной разницы, как оказалось, и нет. Для всех вас одно и то же метро – и для тех, кто ушел, и для тех, кто остался. С тремя линиями движения, с несколькими десятками остановок, с переходами и подземными депо, с единой пропускной системой, которую не проскочишь, как ни старайся.

Могу представить, как они возвратятся. Скорее всего это произойдет летом, в августе. Да, в конце августа, сухим солнечным утром, в 5.30, с первым поездом, двери откроются, и оттуда станут выходить все они – все, кого ты помнишь, и кого уже успел забыть, все, кого тебе не хватало, и все, чьего появления ты так боялся, с кем ты иногда пересекался там внизу, даже не подозревая, что они, в отличие от тебя, там и останутся. Они будут выходить в теплый летний воздух, в свежее харьковское утро, в длинную размеренную жизнь, наполняя ее своими голосами, своим дыханием, своим присутствием, своей смертью.