Эту песню Володя написал в марте, решив сделать ее заглавной для будущего компакта, но инвесторы стопарнулись с деньгами, и он решил подработать, отнеся уже готовый материал в журнал «Москва». Почему он выбрал именно «Москву», крупнейшее логово черной демократии, почему не «Новый мир», где как раз окопались махровые патриоты? Там бы его взяли со всеми потрохами, да и платили они больше… Но он ясно отдавал себе отчет в том, что нож в спину демократии должен был посажен именно в спину демократии, ему вовсе не улыбалось выглядеть каким-то переметнувшимся, ибо больше всего на свете он ненавидел предательство. Вот почему с этим новым, неожиданным даже для самого себя циклом, Высоцкий пришел именно в родной журнал.

Редактор лично принял его и сразу же, не скрывая своего читательского волнения, даже несколько переигрывая, погрузился в рукопись. От нечего делать Володя стал просматривать последний номер «Москвы». Через несколько минут оба подняли головы и враждебно посмотрели друг другу в глаза.

– Что это?! – одновременно спросили они, и так же одновременно ответили:

– Стихи.

– Ты серьезно полагаешь, что я это напечатаю? – спросил Евтух.

– А сам-то ты серьезно? – спросил Володя, тыльной стороной ладони постучав по «Москве». – Или это ошибка пьяного верстальщика?

– Неужели ты думаешь, что журнал, который финансирует нью-йоркская биржа, станет печатать что-то про золото и дерьмо?

– Кто такой Сергей Серый?

– Поэт, как видишь.

– Я вижу. И не верю собственным глазам.

– И я тоже. Что это за открытие! Деньги у него пахнут. Пикуния нон олет. Как известно уже не первую тысячу лет.

– Олет твоя пикуния. И олет она дерьмом.

– Брось ты эту китайскую пропаганду. А Сергей Серый – поэт новой волны. Мы всегда приветствовали молодежь.

– Ты часом не пил вчера?

– А ты?

– Какой еще поэт? Какой новой волны?

– Обыкновенной… В общем, – Евтух прихлопнул ладонью Володину рукопись. – Я этого не видел. И я никому не скажу, дружище. И не советую бежать с этим, скажем, в «Октябрь» или «Новый мир». Такая публикация полностью лишит тебя средств к существованию. Тебя прогонят отовсюду, и в первую очередь – с телевидения. Это будет гонорар наоборот. Никто не даст денег Высоцкому, который переметнулся в стан врага. Братишек-то ты уже предал. Теперь вот за белые воротнички взялся. Стары мы с тобой, Вова, для всего этого, вот что.

– Я никого не предавал, – тихо сказал Высоцкий.

Ему захотелось опрокинуть стол, закатить Евтуху оплеуху, словом, сделать что-то такое… Сдержался, вздохнул… Спокойно и тихо сказал, даже как-то просительно сказал:

– Пойми меня, Геша. Я не хочу к патриотам. Потому что я патриот такой же как ты, и больший патриот, чем сами патриоты. Впрочем, ладно… Я уже не могу. Здесь повсюду пахнет дерьмом. Старика или даже саранчи, которая через рот… А ревуар!

– Смотри, допрыгаешься, – дружелюбно сказал Евтух, когда Высоцкий уже взялся за ручку двери.

– Кто – я? – Володя рассмеялся. – Денег не хватит меня заказать.

Вылетев на улицу, что называется, пулей, он тормознулся у книжного развала. Книжка, которую он рассеянно приметил по пути туда, действительно существовала. Она оказалась в его руках. Это был никто иной как Сергей Серый, изданный крупным шрифтом в твердой обложке. На обложке была изображена роза за колючей проволокой, в правом верхнем углу торжественно шествовал осел или баран, символизирующий лейбл «Вагриуса» – слово, которое само по себе, независимо от своего значения, приводило в состояние тошноты…

Что-то странное случилось в этом мире, если фирма, специализирующаяся исключительно на варке денег, взялась вдруг издавать какие-то стихи. Книжка стоила не дешевле бандитских романов и выставлена была в первом ряду. Володя бросил на прилавок пять червонцев. Лоточница, слишком передушенная «шанелью», узнала его, застенчиво протянув открытку и ручку. Володя подмахнул не глядя и поспешил отойти, пока ее соседки не сделали то же самое. Найдя свою «Вульву», уже заставленную, словно кастрюля на коммунальной кухне, другими машинами, он не без труда выбрался из затора. Расположив книжку Серого на руле, Володя неудобно листал ее пальцами левой руки, пока на Сухаревской чуть было не врезался в грузовик. Дома он свалился на кровать и немедленно распахнул книжку.

Это была уже, оказывается, третья книга Серого. В конце года издательство «Вагриус» обещало выпустить красочно иллюстрированную биографию поэта. Прочитав штук двадцать этих стихотворений, Володя размахнулся и с силой швырнул книжку в угол.

Он набрал номер Васи. Подошла одна из его женщин. Вася пил водку и поговорить согласился.

– Послушай, – без предисловий сказал Володя, – кто такой Сергей Серый?

Несколько секунд Вася молчал.

– Я печатаю его в моем журнале, – наконец, сказал он.

– В котором из двух? В «Родине»?

– Нет, в «Континенте».

– Вася, – сказал Высоцкий, – ты мудак?

– Это не разговор, – ответил Шукшин. – Сергей Серый – молодой поэт, который как раз набирает теперь силу. Хороший, толковый и современный поэт.

– Нет, Вася. Ты определенно чудак. Ты мне только одно скажи: это один человек, или банда, вроде Марининой?

– Один… – Вася вдруг осекся. – Впрочем, я не могу объективно держать базар… Сергей Серый, естественно, псевдоним. Кто может поручиться, что он не Козьма Прутков?

– А как его настоящее имя?

– И этого я сказать не могу, сам знаешь… Кстати, о Марининой. Там опять роман пишется, и туда стихи нужны, три доллара строчка, ты как?

– Не интересуюсь.

– Я не к тому, что тебе три доллара нужны – просто тема твоя. Там, по синопсису, замочили шансонье. Вот и нужны его песни.

– Зачем мочить шансонье?

– Болтал много.

– Это про меня, что ли?

– Не гони, в натуре… Это все концептуально.

– Понял. Меня, стало быть, уже заказали, а бригада Марининой тут как тут. Заранее готовятся.

– Лажа это. Берешься ты или нет по три доллара?

– Нет. Ты мне только скажи, из любопытства так, эта Маринина вообще-то существует? В смысле, как личность – есть такой человек или нет?

– Нет, – сказал Шукшин. – Нет никакой Марининой.

– А морда?

– Манекенщица.

– Так, может, и Серого нет?

– Этого я сказать не могу.

– Кто из нас сошел с ума? Я или ты? Или Геша?

– Пациент, – сказал Шукшин, – обычно думает, что рассудка лишился врач.

Он бросил трубку. Володя понюхал свою, опасаясь галлюцинации обоняния: во время разговора ему все чудился запах водки. Нет. Трубка пахла только его собственными ушами. Володя посмотрел на часы. Он уже опаздывал на телевидение. Быстро приняв легкий душ-американец и побрившись, он, что говорится, снова вскочил в седло.

Передача, которую он вел на НТВ, называлась «Русская кухня». Там, в фартуке, под жарким светом софитов, Высоцкий резал репу, чистил грибы и, нарочито хриплым голосом балагуря, доставал из зева пластмассовой деревенской печи вонючие щи в чугунке. Передача записывалась каждый четверг и была его единственным стабильным средством к существованию.

Сегодня он должен был показать домохозяйкам, как делать хлеб. Ассистенты уже замесили бутафорское тесто, заготовили горячий и твердый, привезенный несколько дней назад с первого хлебозавода каравай.

– Хлеб всему голова, – сказал Высоцкий, – весь обсыпанный мукой и ненавидя себя за эти слова.

Разломил каравай. Чуть позже компьютерщики изобразят над ним аппетитный белый парок.

– Прежде Россия всю Европу кормила, – бросил Володя незапланированную реплику, будучи уверенным, что ее, в конечном итоге, сотрут.

Просушив руки кокетливым рушником в петушках, он содрал со стены гитару и запел свою новую, прошлым воскресеньем придуманную песню про хлеб. Внезапно его начало рвать. Вся съемочная группа – кухлейторы, ассистенты, осветители – замерли, словно в немой сцене у Гоголя. Только оператор невозмутимо продолжал снимать, как блюет знаменитый артист. Возможно, он где-то приторговывал некондиционными материалами.

– Перебрал вчера? – спросил Суриков, директор программы, когда Володю привели в его кабинет.

– Ты же знаешь, я больше не пью.

– А может ты того, – спросил Суриков, двумя пальцами ткнув себя в локоть.

– Ты же знаешь, братишка, что я и с этим завязал.

– Братишка… – задумчиво произнес Суриков. – Между прочим, на следующей программе у нас будет гость.

– Кто именно?

– Один известный поэт.

– Что? – встрепенулся Володя.

Суриков смотрел не мигая, как удав. Володя хлопнул себя по лбу:

– Не хочешь ли ты сказать, что это будет никто иной как поэт Сергей Серый?

– А что? – усмехнулся Суриков. – Разведка донесла?

– Послушай, – сказал Володя, – могу я встретится с ним до записи? Так… Поговорить, обнюхаться?

Суриков помолчал, затем сказал – непонятно по какому поводу:

– В справочнике Союза писателей ты его телефона не найдешь.

– Ну и?

– Боюсь, что из этого ничего не выйдет. Он слишком занятой человек. Так что, встретитесь на передаче. Ты ведь не забыл, какая будет программа?

– Чего ж тут забыть? Блины… Если бы я хоть раз в жизни изжарил хоть один блин.

– Блины, господин хороший, не жарят, а пекут… Да! Тебе говорили, что запись будет нештатная – в понедельник?

– Это как в понедельник? У меня совсем другие планы.

– В понедельник. Можешь ты себе представить, – вдруг рассвирепел директор, – чего мне стоило заполучить этого Серого?

– Нет, не могу.

– Очень большого геморроя стоило. Так что – в понедельник.

Забравшись в свою «Вульву», Володя тяжело положил голову на руль. Ехать домой, и молча, в одиночестве, провести оставшийся вечер. Такой же пустой, как вчера…

Ему вдруг нестерпимо захотелось немедленно навестить Андрюшку. Он с горечью подумал, что вот уже два года, еженедельно бывая на Шаболовке, так ни разу и не завернул к нему, а он был всегда рядом, мальчишка…

Макаревич никогда не считался его другом, и общались они недолго, случайно. Он воспринимался, скорее, как символ, как знак чего-то такого, что все мы потеряли навсегда. Володя никогда особенно не любил его песни и этот провинциальный снобизм… Но отчего-то именно сейчас он понял, что должен прийти к нему. Володя включил зажигание и хлопнул ладонями о руль.

Припарковавшись у Даниловского рынка, он достал из бардачка марлевую повязку, подобную тем, которые используют слишком щепетильные пассажиры при эпидемии гриппа. Вряд ли кто, увидев в час пик замотанную марлей крупную женщину, может подумать, что перед ним Пугачева или Гундарева, удовлетворяющая таким образом свою ностальгию по человеческой жизни…

Став гриппозным, Володя прошелся по базару, купил букет белых роз и плоскую четвертинку арманьяка в угловой палатке, взял также пластмассовый стаканчик. Купил пачку «Житан» без фильтра. Принимая сдачу, он опасливо нюхал деньги, что, вкупе с марлевой повязкой, производило на окружающих жалкое впечатление. Развернув букет и отделив от него розу, он протянул ее, уже из окошка «Вульвы», прохожей девушке. Та опасливо приняла неожиданное подношение.

Все началось полгода назад, когда Володя бросил курить и сразу был оглушен волной забытых запахов. Будто бы снова стал пацаном… Печеная картошка на огородах Лосиного острова. Паровозная букса на станции Москва-сортировочная. Сухой послевоенный букет – кожа да уголь, керосин да семечки.

Бросив курить, он стал собакой. От табака теперь тошнило. От многого теперь тошнило. Он обнюхивал предметы на расстоянии, как бы вытягивая щупальце. Он резко сворачивал на улице, в коридорах, двигаясь незримым лабиринтом обоняния. Часто вставал и уходил, не сказав никому ни слова. Останавливал машину где-нибудь у цветущего дерева и упирался в дерево тайным лучом.

Оказалось, что все мире обладает крепким, резким, неповторимым запахом.

Пахнут книги и газеты, клавиатура лаптопа, дискеты, пленка видеокассет, изумруд в перстне, мужчины и женщины, утюг, водопроводная вода…

Деньги пахнут руками, а руки пахнут по-разному. Пятирублевая рука пахнет хлебом. Рука-червонец и рука-полтинник пахнут хлебом, воблой, молоком, пивом. Рука-сторублевка пахнет пивом, шашлыком, лосьоном, блевотиной. Пятисотрублевая рука пахнет лосьоном, блевотиной, влагалищем. Доллары пахнут влагалищем, блевотиной, лосьоном, французским дезодорантом. Крупные доллары пахнут ничем – похоже, именно об этой пикунии и придумали свою поговорку древние римляне…

Однажды, нюхнув подозрительно мятую ассигнацию, он ощутил слабый, но ясный запах дерьма. Это было какое-то жалкое, растительное, какое-то старческое дерьмо. Трудно было представить, что нищий старик использовал сто рублей на подтирку. Возможно, это был далеко не нищий старик. Возможно, эту ассигнацию потом нашли, простирнули и снова пустили в оборот, и Высоцкий его навсегда прекратил, разодрав бумажку на четыре куска. В этот момент и вспыхнул замысел нового компакта, будто бы бумажка брызнула на разрыве искрами.

С тех пор он и стал нюхать деньги. Выяснилось, что деньги пахнут всем, чем пахнет мир. Часто они пахли дерьмом, что было вообще необъяснимо…

Парочка зевак, топтавшаяся у памятника на Даниловском кладбище, только что отошла, и Володя остался один на один с невысокой черно-зеленой фигурой, раскинувшей руки в своем чудовищном объятии.

Острые худые плечи. Гитара наперевес. Рот чуть приоткрыт, как и при жизни. Бронзовые зубы.

Макар прожил короткую и яркую жизнь, вспыхнул и погас. Те, кто остались, были озарены этим мерцающим светом – корабли, паруса, капитаны, невероятно родившиеся здесь, в коричневых трущобах Москвы. Володя бросил цветы на черную полированную плиту и запоздало подумал, что надо было бы не бросить, а положить.

Он сорвал пробку с четвертинки и полностью вылил ее в стакан. Перекрестившись, выпил. Достал «Житанку», закурил. Кайф, ничком провалившись в желудок, быстро вернулся и огненной ладонью подбросил мозг. Детский вкус сигареты разорвал горло.

– Вот так, Андрюшка, – глухо проговорил Высоцкий. – Хотел бы я знать, кем бы ты стал, доживи до нашего времени. Уж наверняка бы не суетился у русской печки, да не бегал по демократическим редакциям, а когда пришел бы черед застрелить поэта Сергея Серого, не дрогнула бы твоя рука.

Володя зажмурил глаза и вдруг глянул на себя со стороны, с точки зрения раскинувшего руки памятника.

– Что это я такое сказал?

– Застрелить поэта Серого?

– Ну да… Я это сказал.

И тут только мысль, которая мучила его весь день, приобрела конкретные очертания и, скажем, в кость оделась.

Оружие… Еще полгода назад, до рокового выступления по телевидению, стоило только свистнуть кому-нибудь из ребят…

Запись в понедельник. Через четыре дня он встретится с Серым лицом к лицу. Володя вспомнил про одного человечка в Загорске, у которого был «Макаров» и который не посмел бы ему отказать. Что ж – завтра он отправится в Загорск.

Вернувшись на Пресню, Володя еще через дверь услышал настойчивый телефон. Это был Суриков.

– Пришлось переиграть, – сказал он. – Запись завтра.

– Завтра я не могу.

– А в понедельник не может Серый.

– Пошли его в жопу.

– Мне было бы сподручнее послать туда тебя.

– Я не ослышался?

– А что, связь плохая? Ты и вправду думаешь, что на тебе программа держится? Думаешь, мало на свете популярных морд? Ну, Володенька! – вдруг круто развернулся Суриков, – Ну брось ты муму ебать, а? Будь другом, приходи завтра?

Все было ясно: Суриков почувствовал близкий взрыв и вовремя сообразил, что за одну ночь он ему замены не найдет, а Серый уже решен… Впрочем, Володя и не собирался взрываться – по той же самой причине… Он сухо выматерился и заверил директора, что придет.

Зачем он приехал домой? Не для того ли только, чтобы выслушать Сурикова и помочиться?

Вскоре он уже мчался по Ярославке в Загорск. Задумчиво пели шины. Володя ткнул в клавишу, нащупал какую-то волну. Звучал шлягер о несчастной любви, неутоленном желании: девушка, беззаветно любящая двух рэперов, мечтала о третьем, скромном поклоннике стиля «соул», но ее друзья не желали принимать его в компанию. Высоцкий догадался, что авторы песни и понятия не имеют, что использовали расхожий блатной мотив на четырех аккордах… У тарасовского поворота «Вульва» была атакована гигантским джипом, за рулем которого сидела светловолосая ублюдица, еще не научившаяся рулить. Лицом она напоминала Сюткину, актрису, игравшую Софью в «Горе от ума».

Это была последняя работа «Малины», пока Высоцкий не распустил театр. Спектакль ставил Захаров, и он ни единым словом не отступил от грибоедовского текста. Гадость заключалась в другом. Декорации представляли собой полный разрез фамусовского дома включая ванны и туалеты, что должно было придать спектаклю еще пущей злобы дня. Главные актеры не покидали сцену в течении всего трехчасового действа, и пока в одной из комнат читался классический текст, в других – в полном соответствии с единством места и времени – происходили всякие клубничные пантомимы: Молчалин имел на кухне служанку, Чацкий мастурбировал за портьерой, Софья принимала ванну и тому подобное… Когда широкая спина джипа уже удалялась в сторону Пушкино, Володя запоздало сообразил, что за рулем и есть Сюткина: он видел во дворе театра точно такой же джип…

Загорского человека не было дома: соседка сказала, что тот уехал на выходные рыбачить. Она смотрела на Высоцкого во все глаза, но постеснялась попросить автограф.

Угомонился он далеко за полночь. Была еще одна бутылка арманьяка – теперь уже нормальная круглая поллитровка – да две бутылки крепкого густого портера. Он звонил Ваське и Гешке, требуя номер этого Серого, но, дважды посланный на хуй, поругался со всеми и заснул, держа телефонную трубку на отлете, широко раскинув руки крестом…

Утром, чувствуя себя неожиданно бодро – сказалось длительное воздержание – Володя позвонил Фролу, с которым не связывался уже месяцев семь.

– Рад вас слышать, Владимир Семеныч, – сказал Фрол.

Он был лет на двадцать младше Высоцкого, но принимал его, как своего ровесника, потому что уж больно высокое положение занимал Фрол в преступном, а теперь уж, вообще – в мире. Высоцкий не чувствовал себя предателем, просто, в один прекрасный момент он так возненавидел этот мир, что отказался от большинства своих юношеских песен. Он отказался от всех приглашений в казино и ночные клубы, отказался принимать поддержку из общака и вскоре стал чуть ли не клошаром. Одновременно подоспел очередной кризис, и сгорели все его валютные сбережения. Он начал жить в долг, яростно продолжая сочинять свое «Дерьмо старика»… Выступил по телевидению в левой программе и назвал новых русских ублюдками, а Россию из Лебедяни переименовал в Ублюдянь. Его авторитет подействовал немедленно: в прессе все чаще стали употреблять слова «ублюдок» и «Ублюдянь», что стало даже термином парламентских прений. Насмотревшись, как он трезво размахивает руками, громким жутким голосом начитывая свое «Дерьмо старика», Ленка и Лизка собрали вещички и съехали с квартиры. Володя остался один и продолжал, кроша карандаш и насилуя лаптоп, сочинять…

– И что, Владимир Семенович, – сказал Фрол, – может быть, я подъеду, поговорим.

– Я сегодня не в форме, – ответил Володя.

– Могу опохмелить, если надо.

– Не надо. У меня сейчас передача. С неким поэтом Серым. Вот я и хотел бы узнать…

– Я думаю, сегодня, Владимир Семеныч, во время записи вы все и узнаете.

– Кто такой Сергей Серый?

– Поэт. Надеюсь, для вас будет приятным сюрпризом сегодняшнее знакомство.

Фрол повесил трубку. Володя понюхал свою и, раскинув руки в стороны, громко рыгнул.

Он изжарил себе большую яичницу – единственное, что он действительно мог готовить. Поглощая эту нехитрую пищу, он представил себе всех тех старичков и старушек, которые в тот же самый момент по всей протяженной России жарили яичницу. Высоцкий представил себе яичницу из нескольких миллионов яиц, которую разрезают ножами, хлюпают старики и старухи по всей протяженной России, и у него родился текст…

Он включил лаптоп, записал, сохраил на винчестере и на дискете, вывел на принтер, перечитал и понял, что больше ничего не надо: диск, над которым он работал полгода, завершен.

На улице раздалась короткая автоматная очередь. Володя выглянул. Далеко внизу, во дворе, в огромной, как в фильме ужасов, луже крови лежал хорошо одетый, неправдоподобно толстый человек. Киллер, юноша с красивым открытым лицом, как раз производил контрольный выстрел. К месту происшествия уже бежали дворовые ребятишки. Киллер бросил на асфальт оружие и перчатки, сел в «Лайву» и укатил. Кровь быстро натекала широким рукавом, крупно змеясь, устремилась к решетке водостока. Ребятишки уже прыгали вокруг и, ошалев от радости, ковыряли убитого палками. Лишь парочка в песочнице продолжала невозмутимо заниматься любовью…

– Не верю! – процедил сквозь зубы Высоцкий.

Труп, оказывается разбирался: у него были накладные икры и брюхо – то ли в качестве бронежилета, то ли из косметических соображений. Во всяком случае, человека это не спасло, так как киллер прошиб ему голову. Под розовыми синтетическими мышцами открывались бледные тонкие ножки и впалый живот.

Во двор въехала, наконец, машина с ажанами. Засверкали блицы журналистов. Володя вышел на улицу и купил несколько газет. Нет, это вовсе не был поэт Серый. Во всех репортажах говорилось, что убитый – известный бизнесмен и политик, некто Расторгуев Н.А.

Володя пролистал газеты. В «Московском комсомольце» напечатали остроумную статью, разоблачающую продажную прессу, которая публиковала рекламу киллеров под маркой «хирург». На последней странице того же номера было множество объявлений «хирургов», и как-то одно с другим не вязалось.

В объявлениях все было построено на кодовых словечках, будто страну вновь захватила шпиономания. Словом «массаж» теперь обозначались услуги проституток, а настоящие массажисты были вынуждены подписываться мудреным термином «кинезитерапевт». Кабинеты «омоложения» сигнализировали о нелегальной пересадке органов, а «усыновлю-удочерю» означало прием живого материала.

Высоцкий разорвал газету, будто тесный воротник. Схватил телевизионный пульт и с силой ткнул им в сторону ящика. И сразу напоролся на рекламу анального секса…

– Дерьмо! Как царь Мидас: все, к чему не прикоснусь, немедленно превращается в дерьмо. Супер-дерьмо. Эксклюзивное дерьмо. Дерьмо два в одном.

Он перевернул программу. Шла передача «Человек в маске». Человеком в маске был никто иной как поэт Серый. Он рассказывал свою тяжелую жизнь. Подмосковный городок, рабочий квартал, нищета… Много было всякого. И, только начав писать стихи, он понял, что все его бытие имеет глубочайший духовный смысл… Голос был с легкой гнусавинкой: такими голосами обычно требуют выкупа.

– Снимите маску! – сказал ведущий.

– Не сейчас, – мягко возразил Серый. – Придет время, и вы увидите мое настоящее лицо.

– Голос! – крикнул Володя в экран. – Ну-ка, еще раз, подай голос!

Но человек в маске больше не говорил.

– Да я тебя знаю! – сказал Высоцкий.

Он принялся ходить по комнате, как Пушкин, от окна к окну. То был очень хорошо знакомый голос. Достаточно только еще раз услышать его… Это был кто-то, кого он давно и хорошо знал, кто-то из актеров, может быть… Володя перебрал в уме несколько имен. Или писателей…

– Это безумие, – сказал себе Высоцкий. – Не может быть, чтобы одно имя так маниакально следовало за другим. Это все вымысел. Это неправда, какая-то клевета на действительность. Нет никакого поэта Серого.

– А что если?… – Володя воздел руки и увидел свои запястья в старых шрамах. – Чем оставаться доживать в этом мире, где лучшее кино – «Титаник», лучшая книга – Маринина, а лучшее стихи – Серый.

– В мире, где красивая женщина – это обтянутый кожей скелет, к тому же мужской.

– В мире, где почему-то надо жить втроем и впятером, а нормальный брак – удел импотентов и пошляков.

– В мире, где президентское кресло занял уголовник в татуировках.

– В мире, где пять смертных грехов стали образом жизни.

Володя вдруг увидел чье-то лицо в зеркале и что есть силы плюнул в это лицо.

– К дьяволу всех этих коллаборационистов, пора уходить в маки… Стать мстителем, как Чарли Бронсон. Застрелить Филю, придушить Кристинку, бросить бомбу в театр абсурда…

Одно слово, самостоятельно переменив ударение, предстало в полноцветной красе своих развернутых лепестков:

– Мак…

– Лучше уж было бы сдохнуть лет десять, а то и двадцать назад! Подумать только: пить, колоться бросил, себе на удивленье. Курить даже бросил, спортом занялся, а все для чего? А если сто грамм, прямо сейчас?

Володя распахнул холодильник. Арманьяка осталось на три пальца. Он вытряхнул бутылку в бокал, бросил кусок льда, подождал несколько секунд и выпил, прожевав лед. Полегчало…

Пора было мчаться на студию. Володя выгнал «Вульву» из ракушки, хлопнул створкой. В такой момент он всегда вспоминал устрицы и Париж.

Притормозив у ларька, взял плоский арманьяк и джин с тоником. Русских денег больше не было, осталась последняя зеленая сотенная. Дня через три опять занимать…

Внезапно его посетило знакомое ощущение. Он вытащил из бумажника сотню и уставился на портрет Франклина. Что ж! Днем раньше или позже – все равно… Он аккуратно разорвал сотню на четыре куска и выбросил в окошко.

Прибыв на рабочее место, Высоцкий мельком поздоровался с сокамерниками, осмотрел и потрогал реквизит: подвигал горшки и крынки, пнул, словно колесо, пластмассовую русскую печь. С некоторых пор он лично проверял оборудование, потому что однажды бутафоры разлили на лавке какую-то липкую гадость, и в разгар записи Высоцкий, со словами – «Ну, а теперь горшочек мне прямо в руки скок!» – попытался отодрать от дубовой доски некий горшок, который прирос к доске намертво… «Не хочет горшочек на ручки садиться!» – сымпровизировал Высоцкий, обеими руками вцепившись в этот горшок и раскачивая всю лавку, с которой вдруг посыпались на пол крынки, плошки, ковши… Это бы еще ничего, всякое бывает, но Суриков велел оставить этот момент, думая, что будет смешно…

Проверив реквизит, Володя выбрал один маленький кувшин с узким горлом, помыл его в сторонке и влил туда грамм двести арманьяку, на треть разбавив джин-тоником. Отрепетировал легкое движение, которым схватит кувшин как бы невзначай, с какими-нибудь словечками, вроде: «А вот и кувшинчик, как в горле пересохнет, в ладошку хлоп!»

Этот дерьмовый лексический стиль в приказном порядке культивировался на программе «Русская кухня» и порой доводил Высоцкого до тошноты. Именитые гости, которые являлись якобы с собственными бабушкиными рецептами, живо подхватывали уменьшительные суффиксы, что вносило в древнерусские блюда привкус голубизны. Поэт Серый, как все, не избежит этой участи… Кстати, пора бы ему уже…

Он оказался на помине легким: в студию влетел запыхавшийся Суриков – Володя никогда не видел директора в таком волнении – и проинструктировал:

– Идет. Ты, значит, так. Быстро пожимаете друг другу руки и сразу, без лишних слов приступаете к делу. Ты стоишь здесь. Пропустив его вперед, подводишь к печке. Краткие инструкции…

Суриков обвел взглядом студию и вдруг лицо его перекосилось.

– Где?! – гаркнул он, тыча пальцем в сторону кухонного стола. – Где, я спрашиваю?! Чтоб немедленно… – хозяин недоговорил, хлопнул дверью и побежал, стуча каблуками по коридору – встречать гостя.

Тут только все поняли, что в реквизите явно не хватает главного – блинов.

Сокамерники переполошились, все трое бросились в разные двери, и Володя остался один. Он раскрутил пару барашков на контровом софите, бережно поставил фонарь на пол. Взял массивную штангу, отрепетировал, несколько раз разрубив штангой воздух. Достаточно будет даже одного удара. Высоцкий встал в простенке за дверью, как часовой, взяв орудие наизготовку. В коридоре послышался нарастающий топот ног…

– Господи, – сказал Высоцкий, – прости меня, грешного… Но разве не благословляли ратников перед сражением? Разве не с именем Христа шли русские на печенегов? И разве то, что происходит сейчас со мной, не война?

Дверь открылась. Вошел Фрол, еще какие-то люди… Володя тяжело опустил штангу на пол.

– Ты как здесь оказался, Саид?

Фрол пожал плечами:

– Назначено.

– А где этот… Как его? Поэт Серый?

– Собственно говоря, поэт Серый, – сказал Фрол, движением руки как бы снимая с лица невидимую маску, – это я.

Володя бережно поставил штангу в угол. Следовало бы сразу догадаться. Что ж! Блины так блины…

Вошла ассистентка Лена с полным блюдом блинов, одетая в соответствии с ее творческой задачей: так как камера брала ее только по пояс, то верхняя часть девушки представляла из себя полногрудый русский сарафан, а нижняя – узорчатую форму гризетки. На телевидение, даже на должность уборщиц, всегда отбирали самых сексапильных девиц.

Володя взял блин, скатал, откусил крупный кусок, запил из кувшинчика… Запись пошла. Он катал блины скалками, обсыпал мукой, с размаху пришлепывал к потолку печки. Вонь стояла жуткая…

– Ты зачем «Малину» бросил? – спросил Фрол, едва не столкнувшись с ним лбом над квашней.

– Я ее не бросил, – сказал Высоцкий, ковшом наливая в блюдо сметану, – я ее вообще закрыл.

– Понятно, – сказал Фрол, ухватом вытаскивая из печки чугун, – Значит, родину не вы просрали, а мы?

– Родины у капитала нет, – сказал Высоцкий, вертикальным тычком кулака уминая в кадке огурцы. – Впрочем, как и у художника.

– А передачу на радио кому отдал? Успенскому этому? – спросил Фрол, рукавом вытирая со лба пот. – Не справится мужик.

– На блатные песни, – сказал Высоцкий, черпаком захватывая из ушата капусту, – и без меня охотников хватит.

– А ублюдками нас за что? – спросил Фрол, сплевывая в плошку с томатным соусом, – Чего мы тебе плохого сделали, Семеныч?

Высоцкий походя схватил кувшинчик и глубоко затянулся из горлышка.

– А вот и блюдо русское, расписное, блюдечко – он высоко над головой помахал реквизитом, вдруг сморщился, приблизил блюдо к лицу… – Эх, наблевали, ублюдки, в блюдо-блюдечко мое!

Оператор строчил, улыбаясь.

– Вырежут, – грустно сказал Фрол.

– Жаль… Впрочем, это я сам и блевнул тут вчера…

– Толстяка сегодня под окном видел? Так это никакой не толстяк. Это тебе от меня, Семеныч, подарок.

Высоцкий выпрямился в своем фартуке с петушками, руки упер в бока:

– Видишь ли, Фрол, дружище, Серый… Я вот оно что: я вызываю тебя на дуэль. Бросаю тебе, значит, перчатку.

Высоцкий схватил белую варежку для сковородок и бросил Серому под ноги.

– Пушкин, что ли? – рассмеялся Фрол.

– Нет, – сурово возразил Высоцкий. – Пушкин у нас – это ты.

– Значит, ты, Семеныч, этот… как его?

– Он самый. Эдмун Дантес, граф Монтекристо.

– Я же лучше тебя стреляю, Семеныч.

– Это как сказать. Я тоже охоту люблю.

– Я ж тебя застрелю, Семеныч.

– Естественно. Но ты же благородный и выстрелишь на воздух.

– А ты?

– Я выстрелю тебе в лоб.

Оператор снимал. Фрол глянул на своего секретаря. Тот подошел, ткнул оператора кулаком в подбородок и забрал камеру.

– Программа отменяется, – сказал Фрол. – Мои секунданты скажут, где и когда.

– Эй! – крикнул Высоцкий вслед уходящим гостям. – А пощечину?

– Так ли это важно, – грустно проговорил Серый.

Володя приник к кувшинчику и высосал его до дна. В коридоре застучали каблуки и ворвался Суриков. Несколько секунд он молча смотрел с порога.

– Ты доигрался, – сказал директор.

– В смысле чего? – не понял Высоцкий.

– В смысле дерьма своего, полагаю.

Директор горестно вздохнул:

– Прогнать я тебя и правда не могу. Вот если б какой-нибудь несчастный случай… Старушку там на пожаре спасал… Или старика своего. Ладно! Шутки в сторону. Тебя хочет видеть президент.

– Ну и что? А я его видеть не хочу.

– Машина придет через пять минут. Ты можешь лечь на пол. Тогда тебя отнесут на руках. Чего выбираешь?

– Я бы с удовольствием застрелился.

– Есть у тебя пистолет?

– Нет.

– Тогда молчи и молча езжай… К президенту своей страны.

Высоцкий щелкнул себя по носу. Последний раз он видел президента года два назад. Тогда он, зная его вкусы, угостил первосортными миногами.

– Я еду, – сказал Высоцкий.

Подогнали черный, хромированно улыбавшийся «Винкольн». Допивая последний глоток джин-тоника, Володя нервничал. Надо было быть полным идиотом, чтобы порвать стодолларовую бумажку. А если президент не нальет? В чем будет тогда смысл этого визита?

Денег больше нет ни копейки. Если бы были деньги, то можно было перед визитом ловко завернуть в буфет. Может тогда, просто завернуть в буфет, показать морду Высоцкого и взять так, взаймы… Но это тебе не Дом кино. Володя ясно представил, как кремлевская буфетчица, полногрудая, полная гордыни, откажется налить в кредит…

Володю ввели. Президент сидел в президентском кресле. Он специально разделся до пояса, чтобы Высоцкий увидел все его татуировки. На груди у президента сияла десятиглавая церковь, отдалено напоминающая храм Василия Блаженного. По плечам шагали надписи «Слон» и «Клен».

– Ша! – сказал президент и, угрожающе наклонившись, повторил:

– Ша…

Высоцкий молчал, тупо глядя на блюдо. Он ждал, что ему скажут. Огромное керамическое блюдо абаканской работы было полно винограда, персиков, гуй… Высоцкий сделал несколько шагов, взял одну гую и с остервенением надкусил. Походя, как бы между прочим, налил себе арманьяка и, крякнув, выпил, вроде бы гую запил. Сел в кресло, откинулся. Ему стало хорошо.

– Ты все воюешь, – сказал президент. – Поезда под откос пускаешь… А война-то уж давно кончилась.

– Нет, – сказал Высоцкий, – не кончилась.

– Лет-то тебе сколько, – вздохнул президент. – Как и мне почай… Ладно, что театр закрыл, «Малину» нашу любимую, народную… А ублюдками-то нас зачем? Ты хоть знаешь, что такое ублюдок значит? Ублюдок, в переводе с французского, значит «незаконнорожденный», понимаешь ли.

Володя быстро налил себе еще рюмку и квакнул. Он подумал, что находится на приеме у Гудвина, великого и ужасного, а маленький человечек за ширмой неумело дергает за веревочки резиновую куклу.

– Это как раз и понятно, понимаешь ли, – передразнил он.

– А Серегу на дуэль вызвал? Это-то как понимать?

– Я и тебя, Борис Николаич, хоть сейчас на дуэль вызову.

Президент посмотрел на него с гадливым презрением, и Володя понял, какой овощ он напоминает ему – репу. Эдакая большая рыжая репа, которую посадили и никак вытянуть не могут.

Высоцкий сорвал перчатку и бросил ее на пол.

– Я вызываю вас, господин президент.

– Слушай, – миролюбиво сказал Ельцин, – ты пообрись пока. Я ведь, знаешь, хорошо стрелять умею, на охоту хожу… Россия, видишь ли, не может жить без царя. России нужен царь, причем не один, а два. Один – нормальный, а другой – духовный. Как Лев Толстой тогда. И если ты отказался от своего престола, то кто ж вместо? Маша Распутина? Боря Березовский?

– Ельцин, – сказал Высоцкий. – Я вызываю тебя на дуэль. Я не хочу с тобой больше говорить. Мы стреляемся на десяти шагах, завтра.

Володя схватил бутылку арманьяка, крутанул ее и допил. Обеими руками ударил в двухстворчатые двери. Прошел по лестницам, игнорируя поклоны охранников, вышел на площадь.

Это была большая площадь, серая. На горизонте виднелись какие-то здания. Высоцкий нашел свою «Вульву», взялся за ручку… Ветер переменился, подул со стороны Кремля, остро пахнуло дерьмом. Высоцкий увидел красное пятнышко, будто бы кровь на рукаве, инстинктивно попытался поймать, словно блоху. Услышал автоматную очередь… Он бы рассмеялся, если б мог – в такт очереди – поскольку так и не понял, кто именно его заказал.