В 1939 г. моя мать, Клеопатра Григорьевна Степаненко, закончила Одесский фармацевтический институт и была направлена на работу в городок Дубоссары. В то время он административно относился к Молдавской АССР в составе Украинской ССР. Столица этого странного образования была в г.Тирасполь. Далее за Днестром лежала румынская Бессарабия.

Дубоссары были скучным и пыльным молдавско-еврейским местечком. Мама же, хоть и родилась в селе Широкая Балка Херсонской области, вовсе не была затурканной сельской дивчиной. Её мать, Ксения Феодоровна Мельдер, была коренной одесситкой с Пересыпи, а многочисленная родня бабушки жила на одесской Слободке. Мама часто бывала у родни в Одессе, а в 14 лет пешком пришла из села в Одессу и поступила на рабфак Одесского университета. В годы учёбы она жила у тетушки Марии на Слободке в достаточно образованной семье, давшей Одессе двух преподавателей консерватории, скрипачку Оперного театра и солиста военного ансамбля. В детстве в селе она чувствовала себя некомфортно. Дети дразнили её «Клёпкой-заклёпкой» и считали «городской». Дедуля мой, Григорий Филимонович, в то время ушел в перманентный запой и бил мать и её брата Гришу смертным боем. Лишь бабушка с её бесконечным терпением и стойким духом была ей опорой.

Утомленные солнцем.
Моя мать и бабушка в последнее мирное лето
1939 года.

Мама не любила село, сельскую работу и образ жизни. Зато к учёбе была очень способна, отличалась прилежанием, отлично рисовала и писала каллиграфическим почерком. От деда она унаследовала истинно украинскую красоту и независимый характер, а от бабушки трудолюбие, пунктуальность и весьма пуританские взгляды на жизнь. Себя считала коренной одесситкой и очень любила родной город, а о селе даже и не вспоминала. Не выносила на дух спиртное, не курила. Была равнодушна к политике и идеологии, не вступила в комсомол, но в бога не верила.

Свою работу мама любила, хорошо разбиралась в лекарствах, была скрупулёзна и честна в работе. Зав. аптекой Песя Моисеевна и её дочь, провизор Полина, встретили её, как родную и на первое время поселили в уютной квартирке при аптеке. Слух о появлении новой молодой аптекарши из самой Одессы быстро разнёсся по городку. Естественно, аптеку стали навещать молодые люди – учителя, врачи и офицеры из расположенного в городке полка. Сложилась типичная компания 30-х годов – вместе выбирались на природу, отмечали праздники, танцевали под патефон, ходили в кино. Вскоре стало ясно, что учитель местной школы, хохол Петро Друзь, оказывает маме особые знаки внимания. Маме жгучий красавец тоже был по сердцу и напоминал ей отца Григория – он тоже был артистичен, пел хохляцкие песни и читал стихи Шевченка. Что касается моего отца, то мама на него почти не обращала внимания – он был на 12 лет старше, мал ростом и лысоват. Единственная точка соприкосновения у них была любовь к Одессе и желание вернуться в благословенную Южную Пальмиру.

Так прошло первое лето мамы после института. Пришла осень, и холодный ветер истории взбаламутил сонную жизнь заштатного городка. В сентябре 1939-го года началась позорная и абсурдная война с Финляндией. И Петра, и Сашу забрали в армию. А как-то ночью, в ноябре, полк, где служил отец, срочно погрузился в эшелоны и двинулся по направлению к Ленинграду. Так началась вторая мировая война для моих родителей.

Надо сказать, что отец по натуре был сугубо штатским человеком и в душе ненавидел армию и царящие в ней порядки. До войны он окончил зубопротезный техникум и зубопротезную школу, работал в Николаеве и оттуда неожиданно был призван в армию. Для карьеры в армии он был староват, военно-медицинского высшего образования не имел и был просто сотрудником медчасти полка на уровне фельдшера. А тут война, да ещё нешуточная. Полк попал в кровавую мясорубку. Состав совсем не был подготовлен к зимней кампании. Техника тоже. Мороз лютовал. Раненые замерзали на снегу, а обмороженных было больше, чем убитых. Финские «кукушки» мочили комсостав с особой точностью.

И тут проявились лучшие качества отца. Спокойно и без страха он шел под пули, при этом был осторожен и осмотрителен. В короткий срок ему удалось при помощи подручных средств наладить вынос раненых с поля боя в медсанчасть. Он проявил недюжинные организаторские способности и умение вести за собой людей. Потери полка были гораздо ниже, чем у соседей.

Внезапно в разгаре боёв отца вызвал командир полка. «Вы должны возглавить медсанчасть полка и срочно наладить вывоз раненых в Ленинград, в тыл. Начмед убит сегодня ночью. Кстати, вам придётся на время заменить и хирурга». Хирург полка, Хаим Аврумович Гольдентуллер, был хорошим специалистом, но немолодым и болезненным человеком. Кроме того, он потерял свои очки и без них был слеп, как крот. Резать обмороженные конечности он никак не мог, и посему был отправлен в тыл. «Товарищ полковник, – взмолился папаша, – да я же зубной врач и только зубы рвать умею. И как же я буду командовать людьми, старшими по званию?». «Раз рвали зубы, то и ноги-руки оттяпать сможете. А документы на присвоение вам внеочередного звания уже посланы. Идите, капитан Фарберович и действуйте» – комполка поднялся, давая понять, что разговор окончен.

Папаня вернулся в полк в полном отпаде, и его буквально втащили в палатку-операционную. Там его ждал питерский профессор, д.м.н. Рыжих и операционные сёстры. «Доктор, надо резать ногу, гангрена начнётся» – обратилась к нему старшая медсестра. «Профессор, может вы?» – взмолился папа. «Э, нет, батенька, я всего лишь педиатр. Это вам ближе», – ласково сказал профессор и протянул папе блестящую пилу. Деваться было некуда. Отец вспомнил какие-то рисунки из учебника общей хирургии, облачился в белые одежды, продезинфицировал руки спиртом и скомандовал: –«Анестезию». Санитарка влила в рот раненому стакан спирта. «И мне, – произнес новоиспечённый хирург и, хлебнув обжигающей жидкости, начал резать ногу. Руки у папы были отличные, сильные, и через некоторое время операция была окончена. Больного зашил профессор с сестрами, и санитары унесли раненого. Тут же в палатку внесли новую жертву. К концу дня все валились с ног. Но папа с профессором понемногу осваивали азы военно-полевой хирургии, а если чего не знали, то спрашивали медсестёр. На другой день отыскали учебник общей хирургии, атлас был в палатке, и работа закипела. Продолжался этот кошмар неделю, пока не прибыл новый хирург. И папа занялся организацией работы по вывозке раненых. На этом поприще успехи его были гораздо более выдающимися, чем на стезе хирурга. И в марте 1940 г. под конец зимней кампании отец был капитаном и начальником медслужбы полка. К лету полк вернулся к месту дислокации в Дубоссары.

Финская война оказала на отца большое влияние. Можно сказать, он вернулся другим человеком. Он как-то даже помолодел и посвежел. Сильные потрясения обостряют все чувства. Особенно это касается людей, посмотревших в лицо смерти. Танатос и Эрос неразлучны. После войны мужчин неудержимо тянет к женщине. Отец, несмотря на невзрачную внешность, по женской части был специалист и в молодости имел немало приключений в Одессе и Николаеве. Но сейчас ему хотелось совсем иного. Он боялся умереть, не изведав счастья отцовства. Он чувствовал, что это только начало испытаний и мысль о том, что он не оставит потомства на Земле, для его еврейской души была невыносима. Вернувшись в Дубоссары, он первым делом подумал, работает ли ещё в городке красавица-аптекарша, и в первый же свободный день ноги сами понесли его в центр городка. Была весна, цвели сады, и в воздухе стоял густой запах бессарабской степи и молдавского вина.

Мама в этот период поселилась на квартире у двух еврейских старушек. Работа в аптеке была необременительна и зав. аптекой прочила Катюше (так стали звать маму для простоты произношения) большую аптекарскую карьеру, собиралась послать её на курсы повышения квалификации. Но у мамы были другие мысли. Больше всего ей хотелось иметь хорошего мужа, детей, свой дом и быть в нем хозяйкой. К этому времени она несколько разочаровалась в своих воздыхателях – письма-то они писали, но под венец (т. е. в ЗАГС) идти не предлагали. А мама в этом вопросе вся была в бабушку и по-иному себе не мыслила. И она всё чаще вспоминала немолодого одессита Яшу. Своей немудрённой украинской душой она чувствовала, что на её маленький мирок надвигается что-то страшное и непонятное. И в этом хаосе и буре выживет скорее маленький одессит, а не красавец Петро и здоровенный Сашко. Да и сильно смущало её пристрастие обоих хохлов к «зелёному змию».

В таком смятении чувств шла мама по центральной улице городка. Внезапно она подняла глаза и увидела, что ей навстречу идёт строевым шагом офицер в новенькой форме в портупеях и в парадной фуражке. На груди его красовался орден «Красной звезды» и несколько медалей. Это был мой отец. Они встретились взглядами и поняли, что эта встреча предопределена свыше. И, как-то не сговариваясь, пошли рядом, обмениваясь новостями. Папа был хорошим рассказчиком и разбирался в женской психологии. Поэтому он не стал рассказывать о героических подвигах и ужасах сражений, а с юмором описывал будни войны и всякие случаи из жизни. «Скажите, Катюша, почему вы всегда такая грустная и серьёзная? – спросил отец. «Вы молодая, красивая женщина, с высшим образованием, у вас вся жизнь впереди, а вы грустите». И вдруг мама, человек замкнутый и скрытный, стала рассказывать в общем мало знакомому человеку о своём голодном и холодном сельском детстве, о чудачествах и хулиганстве деда Григория, о бабушке и брате. И папе вдруг захотелось защитить её и стать ей опорой в жизни.

С той встречи папа стал приглашать маму в кино и на танцы, и вообще, как тогда было принято говорить, «ухаживать». Он сразу очаровал и старушек-домохозяек и Песю Мойсеевну. Они дружно стали говорить маме, что лучшей пары ей не найти. Папа, поняв, что мама человек совершенно по жизни наивный и чистый, ухаживал за ней как настоящий одесский джентльмен и не торопил события. Но тут в жизнь двух маленьких людей опять вмешалась большая политика. В июне-июле 1940 г. части Красной Армии перешли Днестр и заняли Бессарабию и Молдову. Папин полк передислоцировался в город Аккерман (Белгород-Днестровский). И мама осталась одна в Дубоссарах и совсем загрустила.

Вдруг, совершенно в духе романов былых веков, в аптеку явился бравый ординарец отца Вася Лихацкий с письмом. В этом послании в простых, но сильных выражениях, отец изложил свои взгляды на семейную жизнь и предложил маме руку и сердце. Просил не медлить с ответом и при наличии согласия телеграфировать. Мама обещала не тянуть с ответом. Лихой казак Вася, пораженный красотой мамы, не сводил с неё глаз, но когда она спросила, как относятся к папе в полку, ответил: – «Да люди за Яков Абрамычем пойдут в огонь и в воду. Душа-человек. Честный и справедливый». С чем и отбыл в полк. Почти одновременно пришло письмо от Петра из Киева – просил приехать, писал, что любит и тоскует. Аналогичное послание пришло и от Саши. Мама оказалась в интересном положении. Не зная, что предпринять, она вызвала на совет бабушку Ксению. Та на перекладных живо прибыла в Дубоссары. Посидели, поплакали, рассказали друг другу новости и задумались. «Ох, Калёпа (так бабушка ласково называла дочь), боюсь я за тебя. Ты бедная, честная и беззащитная. Опора нужна тебе в жизни. Петро парень хороший, но пьющий, Сашко тож. Посмотри на мою жизнь искалеченную. Ведь и Гриша в молодости не сильно пил и красив был. Да и сейчас, когда трезв – золотые руки, трудяга. А смел – никого не боится, всегда правду-матку резал. Но как напьётся – аки зверь рыкающий. Не опора мы тебе. И Господь тебе не опора. Хоть и крещённая ты, да в Бога не веришь. И не твоя в том вина-власть безбожная. Накликают Гога и Магога и будет страшная война. Так что выходи замуж за Яшу. Чую, человек он хороший. И хорошо, что еврей – евреи люди непьющие, работящие. Они хорошие отцы и мужья, жён не бьют, а холят, детей любят. Одно слово – народ избранный. А что он немолод и не дюже красив, то не горе. Стерпится-слюбится. Благословляю тебя на брак сей».

Бабушка читала исключительно Ветхий завет и Псалтырь, а также литературу «духовного содержания», к которой относила почему-то сочинения графа Толстого, и в судьбоносные моменты изъяснялась на библейском наречии, совсем не соответствующем советским реалиям. Тем не менее, её речь произвела на маму большое впечатление. Не колеблясь более, она послала в Аккерман телеграмму с согласием, а Пете и Саше отписала письма вполне в духе пушкинской Татьяны:

Но я другому отдана
И буду век ему верна.

Получив телеграмму, счастливый жених, взяв верного Васю и машину, явился в Дубоссары, быстренько оформил все формальности в ЗАГСе и в аптеке, собрал мамин чемоданчик и молодые отбыли в Аккерман. Там папа устроил жену на работу в аптечный склад. Жили они в военном городке. Первое время все спрашивали папу, не его ли дочка Катя, так как мама рядом с папой выглядела совсем по-детски. Когда же разобрались, то стали папу всячески подкалывать: – «Где ж это он раздобыл такую красавицу?» Мама же довольно легко вошла в роль офицерской жены и прямо расцвела. Папа разодел её, как новогоднюю елку, накупил вещей и украшений и был совершенно счастлив… Молодые собирались съездить в Одессу и в Широкую Балку – представиться родителям. Но, увы! Как поётся в известной одесской песне: – «Недолго длилось счастье Шнеерсона».

Предсказанные бабулей Гоги и Магоги не замедлили явится в виде немцев и румын. Как пелось в песне тех лет:

А 22-го июня
Ровно в 4 часа
Киев бомбили и нам объявили,
Что началася война.

Следуя пресловутой доктрине «бить врага на его территории», полк отца начал движение к границе, и за ним двинулся госпиталь. Маму же с семьями военных погрузили в поезд и отправили в Одессу. Отец отдал матери почти все наличные деньги, снабдил продовольствием, вещами и письмом к родным. Прощание было коротким в духе прощания Гектора с Андромахой. Времени уже не было – за Днестром гремела канонада, появились первые раненные. Молох войны требовал новых жертв.

От вокзала мать быстро добралась до угла Малой Арнаутской и Старопортофранковской, где в старом одесском доме испокон веков проживало семейство Фарберовичей. Патриарх этой мишпухи, мой дед Абрам Мордкович, был фигурой не менее колоритной, чем дед Григорий. Дореволюционный справочник «Вся Одесса» гласит о нём так: «Фарберович Абрам Мордкович, Старопортофранковская №118, негоциант, собственное дело». По жизни для упрощения дед именовал себя Абрамом Матвеевичем, хотя по документам Одесского облгосархива он числился как Абрам-Лейзер Мордхелиович.

Дед принял маму очень приветливо, вызвал домочадцев и зачитал папино послание. Последовала немая сцена. Затем старшая сестра отца Дора и её избалованная дочка Люся подняли настоящий геволт. Как посмел их братец женится на гойке? Или в Одессе мало порядочных еврейских девушек из хороших семей? Вейз мир и азохн вэй! Более сердобольная и сентиментальная младшая сестра Нюся (Нюня) пыталась пикнуть что-то в защиту брата. Их мужья Лёва и Гриша помалкивали, ибо вообще не имели голоса в семейных делах. Младший брат отца, красавец и весельчак Макс, перед войной внезапно умер от менингита. Две сестры деда давно, ещё до революции, уехали в США и Германию. Бабушка Соня (Шейна-Мера) скончалась совсем молодой и отец её почти не помнил.

Дед Абрам не умел читать и писать по-русски, но знал идиш и немного иврит. Потрясающе ловко считал на счётах. Он слыл большим хахамом, так как наизусть знал весь Сидур. Говорил он на хорошем одесском языке, похожем на русский, но включающем также элементы украинского, идиша и других языков Одессы, а также массу идиом и непереводимых выражений. «Ша, – сказал патриарх, – шо ви орёте, как недорезанные курки на Привозе! Наш Яша, таки скажу Вам – голова, хотя и не Аполлон. А Катя – достойный молодой и красивый девушка с висшим образованием. И с прекрасным рабоче-крестьянским происхождением. Так что не делайте мне дырку в голове, а укладывайте шмотки – надо срочно эвакуироваться из Одессы. А ты Нюня, покорми Катю и пусть отдохнёт с дороги». Произнеся столь длинную речь, дед раскрыл Сидур и начал молится.

На другой день начались бомбёжки Одессы и тут уже было не до выяснения отношений. Мишпаха погрузилась на небольшое судёнышко и двинулась вдоль берегов Одесского залива по направлению к Очакову. На корме сидел дел Абрам с большим бутылем молдавского вина, в ермолке и при талесе. Он простирал руки к любимому городу и читал псалом 136: – «Да отсохнет моя правая рука, да прилипнет язык к гортани моей, если забуду тебя, Ерушалаим!» И горькие еврейские слезы катились по седой бороде. Над великим южным городом подымались столбы дыма, а на порт шли косяком страшные самолёты с черной свастикой на фюзеляжах. Им было не до утлой посудины – их целью был десятикратно перегруженный пароход «Ленин».

На подходе к Николаеву от местных рыбаков узнали, что и там идут бои. Повернули на Херсон, но, не дойдя до Херсона, выгрузились в Гопрах. Там погрузились в товарняки и потянулись на Джанкой, а оттуда попали в Ясиноватую. Потом всякими кружными путями добрались до Астрахани. Здесь была остановка. Замученные жаждой, голодные, завшивленые эвакуируемые немного подкормились и помылись. Далее путь лежал через бесконечные казахские степи в азиатский город Ташкент. Но он был переполнен и не принимал эвакуируемых. Погнали в Таджикистан, в Душанбе, а оттуда оставшихся определили в захудалый горный городишко Канибадам. Там и остались до конца войны.

В Канибадаме было голодно, холодно и страшно. Сильно досаждали змеи и скорпионы. Вокруг высились чужие, холодные горы. Город был забит эвакуированными – больными, изголодавшимися и завшивленными. Люди лежали в скверах, на улицах, вдоль арыков – везде. По улицам ходили странные и страшные восточные чернобородые люди в пёстрых халатах с кинжалами за поясом. Периодически они что-то кричали высокими, визгливыми голосами и в этих криках слышалась явная угроза. Слухи ходили один страшнее другого. Говорили, что, как только падёт Сталинград, таджики будут резать всех пришельцев.

Но мама и дед Абрам не теряли присутствия духа. Дед нашел старенького еврея-бухарца и снял у него халупу, где и разместилась вся мишпаха вповалку. К ним присоединилась двоюродная сестра папы Роза Блюмина с маленьким ребёнком. Её муж, очкарик-интеллигент, погиб в первые дни войны. Дед устроился на хлопкозавод и делал из очёсов матрацы. Мама устроилась зав. аптечным складом в госпиталь, эвакуированный из Ленинграда. В обед дед заходил к маме, и она наливала ему стопочку спирта. Дора и Нюня вели домашнее хозяйство, а вскоре у Нюни родилась дочка Света. Муж её Гриша занимался какими-то теневыми операциями с хлопковым маслом. Лёва научился катать валенки и товар этот пользовался большим спросом. И даже ленивую Люсю мама пристроила в городскую аптеку счетоводом. Короче, все были при деле.

Мама в госпитале быстро освоилась. В основном медики были из Ленинграда, многие из них – светила медицинской науки. В госпитале мама получала зарплату и по папиному сертификату – его зарплату и всё отдавала деду. В общем, семья не голодала. Одно плохо – об отце ничего не было известно. Мама писала письмо за письмом на ту часть, в которой он служил в Аккермане, но ответа не было. Откуда ей было знать, что тот полк давно разгромлен, что отец совершил целую Одиссею, отступая от Бессарабии до Сталинграда и при этом не получил ни одной царапины и не попал в плен. Что он вывел всех раненых, сдал все документы полка и был назначен начальником т. н. называемой санлетучки. Что, командуя санлетучкой, он героически перевозил раненых через Волгу под огнём, летал в тыл на самолётах, эвакуируя раненых партизанских командиров. Что он получил много орденов и медалей, в т. ч. медаль «За Оборону Сталинграда». Где мама находится, он не имел понятия, писал во все инстанции и по всем адресам. Глухо.

И тут свершилось чудо. На одной из станций он встретил бывшего своего санитара из старого полка и тот ему передал все письма мамы. Они дошли и попали к санитару, а он их хранил в передрягах этих лет. Отец тут же отправил письмо в Канибадам и в декабре 1941 г. мама узнала, что отец жив. С этого момента связь не прерывалась.

Когда наши войска освободили Ладогу и частично сняли блокаду, ленинградцев отправили в Ленинград. Они звали маму с собой, но она отказалась. На смену ленинградцам прислали одесситов. Так мама познакомилась со многими одесскими медицинскими светилами. В 1943 г. маму призвали в армию, дали звание ст. лейтенанта и назначили зав. аптекой сформированного на базе остатков ленинградского и одесского госпиталей нового военно-полевого госпиталя. Мама обрезала свои чудные косы, которые укладывала в стиле Юлии Тимошенко, сделала короткую стрижку и стала носить берет цвета хаки. Форму женщинам госпиталя выдали почему-то милицейскую. И в 1943 г. госпиталь погрузили в вагоны. Провожать их вышел весь Канибадам. Еврейская мишпуха рыдала, провожая маму, которую они успели полюбить за трудолюбие и другие прекрасные человеческие качества. Впрочем, потеря сертификата и маминого места в госпитале тоже была ощутимой. Состав двинулся навстречу неизвестности, а дед Абрам долго стоял на вокзале, читая молитвы.

И опять потянулся длинный путь – Ташкент, степь, Волга. Фронт в это время находился под Воронежем. Госпиталь направили в Елец. Этот маленький городок прославил Лесков и поговорка: «Елец – всем ворам отец». Кроме того, в нём было самое большое количество храмов на душу населения в России. Но теперь Ельца практически не было. Город горел. Разбомбленные храмы пылали, как свечи, и почерневшие от копоти кресты зловеще тянулись в небо. Нигде не было ни души, на станции валялись разбитые составы и трупы. Начальник госпиталя принял решение – закрыть вагоны и переночевать в воронках от бомб. Рано утром удалось найти стрелочника и, соблазнив его взяткой из спирта, урюка и прочих деликатесов Средней Азии, отправить состав дальше. Как только поезд отошел от станции, появились немецкие самолёты и начали бомбить место ночёвки.

Следующим местом дислокации госпиталя стал пригород Воронежа – Придача. Сам Воронеж был разрушен полностью и в нём не осталось ни одного здания. Госпиталь разместили в чудом сохранившемся здании пригородной больницы и начались обычные фронтовые будни военмедслужбы.

Тем временем отец следил издалека за всеми передвижениями маминого госпиталя и через начальство фронта добивался её перевода в свой ФЭП ( фронтовой эвакопункт). Но дело застопорилось – начгоспиталя не хотел отпускать хорошего работника. Подлил огня в масло и замполит госпиталя, гнусный демагог и стукач. «Идёт всенародная война, а вы тут свои личные дела решаете», – вопил он, брызгая слюной. «Да и с родителями у вас, Степаненко, не всё чисто – они остались на оккупированной территории и ещё неизвестно, чем они там занимаются». У мамы к горлу подкатил холодный комок – о судьбе родителей и родичей она ничего не знала. А если б знала, то было бы ещё хуже. Ибо дедуля Григорий, как вычищеный из партии в 1934 г., был немцами назначен директором колхоза в родном селе. Проверив же происхождение бабушки по Эстонии, немцы предложили ей статус «фольксдойче» и отправку в Германию на ПМЖ. На что бабуля с истинно арийской гордостью ответила: «Я православная христианка и русская женщина, потому ни мужа, ни односельчан не брошу, и пусть будет, что суждено. А судия всем Господь один». Поражённые мужеством, благородной внешностью и манерами бабули, немцы отпустили её восвояси. Разумеется, мама всего этого не знала.

Отец, узнав о происках замполита, поехал в политуправление фронта и всё утряс. Потом нашел в другой части старичка-аптекаря и привёз на замену маме. Умаслив нач.госпиталя и составив акт передачи лекарств, папа оформил перевод матери в ФЭП начальником аптеки и явился за мамой в Придачу на ФЭПовском самолёте У-2 в сопровождении верных хохлов Вани Ходуса и Васи Лихацкого. Погрузив нехитрый мамин багаж, самолёт взял курс на ст. Россошь, где стоял ФЭП.

Так началась их фронтовая семейная жизнь. Фактически после трёх лет разлуки они вновь узнавали друг друга. Но если в Аккермане мать стеснялась по любому поводу, то сейчас более неловко чувствовал себя отец. Мама уже не была той девочкой-подростком, которую он встретил в Дубоссарах. Теперь это была молодая женщина в полном расцвете своей красоты. Годы эвакуации пошли ей впрок. Мама стала увереннее в себе, научилась принимать решения самостоятельно. Общение с дедом Абрамом тоже пошло на пользу – мама стала гораздо практичнее.

Наличие жены на фронте в подчинении у мужа создавало некоторые проблемы. Приходилось всегда держать при себе документы, доказывающие, что мама не какая-то там «ВПЖ (военно-полевая жена), а сугубо законная супруга. Отец старался относиться к матери при людях, как к обычному сослуживцу. Питались из общего котла, мать выезжала в командировки. Однажды начхоз со смешной фамилией Глеке решил подкормить маму и принёс кринку сгущенки – по тем временам целое состояние. Отец дар принял, но сказал серьёзно: – «Глеке, никогда больше этого не делайте».

Тем временем ФЭП переместился в Славянск, потом по понтопам в Днепропетровск, откуда перебазировался на ст.Синельниково, где и задержались надолго. Отец мотался то в тыл на самолёте, то на фронт, вывозил раненых. Маму опекали орлы Вася и Ваня и замполит папы, выдающийся одессит, Бинъямин Яковлевич Роговой, ставший добрым гением нашей семьи. В ФЭПе оказался и старый друг отца по Финской войне проф. Рыжих. Вообще отец умел как-то притягивать к себе порядочных людей и создавать слаженный коллектив.

В своей сказке «Девушка и смерть» Горький писал:

С той поры любовь и смерть, как сёстры...

Так оно и есть. Природа и молодость взяли своё – вскоре мама почувствовала, что в ней затеплилась новая жизнь. Отец воспринял эту весть с восторгом и берег маму.

Между тем, Одесса уже была освобождена, и папу послали на базе ФЭПа организовать военный госпиталь. Но в Одессе что-то не связалось, и решено было организовать госпиталь в Вознесенске, маленьком городке под Одессой, где ещё в тот момент шли бои. Отец направился туда с ФЭПом, а мама оставалась с частью сотрудников в Синельниково.

Мама по застенчивости не обращалась к врачу и в своём невежестве полагала, что до родов ещё месяца два. Наконец Бинъямин Яковлевич силком затащил её на осмотр и врач сказала: – «Да вам, милочка, через пару недель рожать пора». От этого известия мама онемела. Телеграфировали отцу, и на другой день спецгруппа в составе Бинъямина Яковлевича, Вани и Васи, молоденькой женщины-хирурга и мамы отправилась на перекладных в Вознесенск. Дорога была страшной. Бомбили непрерывно. Люди прятались в посадках, пересаживались с состава на состав, приходилось и давать взятки военным у.е.-спиртом и угрожать пистолетом. По станциям шатался всякий люд – легкораненые, штрафники, мародёры, все с оружием. Молодая женщина на фронте была лакомой добычей.

Последний этап проделали на открытой платформе с углём. Мама, совсем обессиленная, лежала на шинели, на куче угля. Ваня и Вася с автоматами лежали по краю платформы, молодая врач подбадривала маму, а Роговой, бывший комиссар на Гражданской войне и чудом уцелевший делегат 17-го съезда ВКП(б), вспоминал молитвы, некогда заученные в детстве в хэдере. Наконец, к вечеру 21 июня, добрались до ФЭПа, стоявшего в степи под Вознесенском. Город уже был освобождён, и отец метался с бойцами по городу, организовывая госпиталь. Маму занесли в операционный вагон, где её ждала бригада из еврейских светил медицины и русских медсестёр. Начались роды. Процесс был долгим и мучительным и, когда солнце начало всходить над степью, из окна вагона раздался весьма зычный крик. Одна из медсестёр в окно завопила: – «Мальчик». Все сопереживающие, столпившиеся у вагона, встретили известие радостными криками и выстрелами в воздух из всех видов личного оружия.

Несмотря на экстрим обстановки, роды прошли успешно, без всяких кесаревых сечений. Родился я нормальных параметров по весу и росту, с большой башкой и луженой глоткой. Осмотревшие меня светила не нашли никаких отклонений от нормы. Я был обмыт и укутан в спец пеленки из высококачественных портянок. Молока у мамы было в достатке, и я принялся усердно питаться. К вечеру явился счастливый папаша и мобилизовал наличные припасы. Раненым выдали по 150 гр. спирта и двойную порцию еды. Медики собрались в вагоне и началось обмывание. «Да, коллеги, уникальный случай», – глубокомысленно произнес проф. Нахум Рахмилевич Барер. «Кстати, а день-то сегодня какой?». Все задумались, и кто-то произнёс тихим голосом: «22-е июня». Одна санитарка добавила: «Ровно в 4 часа родился – я на часы смотрела». Воцарилось молчание, а потом разразилась дискуссия – считать ли этот факт счастливым предзнаменованием или наоборот. Сошлись на том, что всё это бабьи забобоны и вредные предрассудки, коим не место в советском обществе. Бинъямин Яковлевич участия в дискуссии не принимал. Он бормотал: – «Какой сюжет, какой блестящий сюжет! Почти по Бабелю. Барух аба! Мир входящему!»

На этом закончился доблестный путь нашего ФЭПа, а в Вознесенске развернулся госпиталь, который и возглавил папа уже в чине майора. Он развил кипучую деятельность и за короткий срок сделал госпиталь прямо образцовым хозяйством. Работал он сутками и, приходя домой, валился с ног. Жили мы в хибаре, в которой первое время не было окон, спали на соломе. Однако постепенно жизнь наладилась, мама немного пришла в себя. Правда, сказывались последствия очень глупого приключения, которое мама испытала ещё в Синельниково. Как-то, будучи на первых месяцах беременности, она поехала с санитарками за медматериалами на грузовике. Дул сильный ветер и маме в ухо влетела муха. Мама сдуру решила утопить её и влила в ухо немного воды из-под крана. От мухи она избавилась, но зато заработала воспаление среднего уха, которое здорово отравило всю её последующую, и без того нелёгкую, жизнь.

К этому времени объявились бабуля Ксения с дедом Гришей. После множества приключений они очутились в деревне Кулиндорово под Одессой. Бабушка, узнав о том, что мы в Вознесенске, тотчас приехала с родственницей Верой Яновской навестить нас и была в полном восторге от внука и зятя. Погостив, они вернулись в Кулиндорово.

И тут пришёл приказ госпиталю передислоцироваться в Тирасполь. Круг странствий замыкался. Но одновременно пришла секретная директива ГПУ – не выпускать через старую границу СССР членов семей военнослужащих. В чём был смысл этого запрета, ведомо только Б-гу. Чудила советская власть как-то по-дурному, потому никто вопросов и не задавал. «Надо, Вася» – и весь сказ.

Пришлось маму демобилизовать (она числилась в действующем медсоставе) и готовить нас к отправке в Кулиндорово. Отец был уже в Тирасполе и там нанял 2-х шофёров-молдаван, загрузил их машины продовольствием и всем необходимым для мамы и меня. В Вознесенске мать и отец попрощались (в который раз). Матери не хотелось покидать госпиталь, где её все любили, и где она с ребёнком находились в гораздо лучшем положении, чем в тылу. Но – «Сталин дал приказ». Отец с госпиталем убыл в Тирасполь, а мама с неизменным Васей, который был предан ей, как рыцарь, двинулись в Кулиндорово. Где-то в районе нынешнего сельца Свердлово вдруг обе машины неожиданно вышли из строя. Шофёры явно тянули резину, ссылаясь на «объективные трудности». Напрасно Вася грозил им расстрелом и размахивал пистолетом – хитрожопые молдаване гнули свою линию. Мать, беспокоясь более о моём здоровье, упросила Васю идти до Кулиндорова пешком напрямую по степи. И они пошли вдоль посадок по степным дорогам – впереди мать со мной на руках, а сзади Вася со скарбом и автоматом. Солнце палило нещадно, хотелось пить, сапоги натирали ноги. А тут ещё у мамы на почве стресса пропало молоко, а из воспалённого уха начал течь гной. Я же орал дурным голосом и аж заходился плачем от голода. Силы мамы были на исходе.

И тут вдалеке на солнце блеснула светло-серебристая полоса водной глади – это был Куяльницкий лиман. Скоро показались хаты Кулиндорова. Из-за крайних домишек вдруг появилась телега, запряжённая волами. На облучке сидели дед и бабушка. Бабушка спрыгнула с телеги, побежала навстречу матери и подхватила меня из слабеющих рук. Маму положили на телегу и скоро мы уже были в хате, где жили дед и баба. Дед с Васей тут же направились назад. Увы, как и предполагалось, молдаване смылись, прихватив с собой значительную долю вещей и провизии. Оставшееся погрузили на телегу, и дед, прихватив бутыль самогона, отправился в обратный путь, покрикивая на волов: – «Цоб, цобэ, крутороги!». Вася же рванул догонять госпиталь, грозя найти и расстрелять молдаван, как мародёров, по законам военного времени без суда и следствия.

Тем временем бабушка уложила маму спать, и та заснула тяжёлым сном. Во сне ей снилось, что над степью летят черные самолёты, а она бежит со мной на руках и негде спрятаться.

Бабушка осторожно распеленала меня, напоила сладким розовым чаем, покормила заранее приготовленной молочной смесью, помыла в растворе трав и помазала пахучим маслом. Бабуля была великая повариха, травница и рукодельница. Затем она одела на меня заранее сшитую батистовую распашонку, запеленала в красивую пеленочку и уложила в сварганенную дедулей настоящую деревянную коляску. И стала петь колыбельную. Когда я вырос, то записал её слова и пел часто их своим детям.

Спи, дитя моё, усни,
Сладкий сон к себе мани!
В няньки я тебе взяла
Ветер, солнце и орла.
Улетел орёл домой,
Солнце скрылось за горой.
Ветер после трёх ночей
Мчится к матери своей.
Ветра спрашивает мать:
«Где изволил пропадать,
Али звёзды всё клевал,
Али волны всё гонял?»
– «Не гонял я волн морских,
Звезд не трогал золотых.
Я дитя оберегал,
Колыбелечку качал».

Так закончился первый этап наших странствий. Моей матери было всего 24 года. Кончался 1944 год, фронт уходил всё дальше и дальше от Одессы. И откуда было знать тогда нам, маленьким людям, что придётся идти мне с матерью вместе по одной дороге ещё 60 лет.

Отсюда и в вечность…
Ле олам ва эд…
Амен сэла…

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Рождённые в года глухие
Пути не помнят своего…
Мы, дети страшных лет России,
Забыть не в силах ничего.

Испепеляющие годы.
Безумья ль в вас, надежды ль весть?
От дней войны, от дней свободы
Кровавый отблеск в лицах есть.

Есть немота – то гул набата
Заставил заградить уста.
В сердцах, восторженных когда-то,
Есть роковая пустота.

И пусть над нашим смертным ложем
Взовьётся с криком вороньё…
Те, кто достойней, Боже, Боже,
Да узрят царствие твоё!..

                                    А.А.Блок