Итак, в марте 1966 г. я прибыл в город Целиноград на преддипломную практику в Казахский филиал ВНИИЗерна. В Одессе уже цвели деревья, а в Казахстане ещё трещал мороз и лежал снег. Пока я добрался до ул. Угольной, 26, то здорово продрог в своей болоньевой чешской курточке. В голой степи за городом, недалеко от железной дороги, стояло довольно симпатичное трехэтажное здание института. Тут меня встретили молодые ребята и девочки – выпускники московского, киевского и одесского пищевых институтов. Все они жили прямо в здании института по 2-3 человека в комнате. Мне отвели целую химлабораторию с вытяжным шкафом. Тут же собрали стол и начали знакомиться. Первым делом мне поднесли стакан бесцветной жидкости для профилактики простуды. Я лихо выдул дозу, и мои глаза полезли на лоб – это был спирт. Машинально я схватил со стола лимон и слопал его целиком. Помогло. Такой метод закуси вошёл у меня в привычку и изумлял всех.

Мы зажили дружной коммуной по законам студенческого общежития. Застолья следовали чуть ли не каждый день. Проблем с закуской не было. Целиноград задумывался Хрущёвым как будущая столица Казахстана (что и осуществил впоследствии Назарбаев). И, хотя золотой век целины остался в прошлом, многое в Целинограде осталось на столичном уровне. Снабжение было отличным, город был хорошо спланирован, многие общественные здания были вполне современными и оригинальными. А вот с выпивкой положение было несколько проблематичным. Сухих вин в продаже практически не было, марочных крепленых – тоже. Все магазины были заполнены мерзким пойлом типа «Помир». На одних бутылках красовалась надпись «Узбекистон виносы», на других – «Тоджикистон виносы», посему в народе их называли «Стон узбека» и «Стон таджика» соответственно и объединяли в единый типаж – «Типа выноси». Пиво было жутким дефицитом, и за бутылочным ездили аж в Караганду. Пивные будки располагались в каких-то мрачных местах исключительно на окраинах города. Например, ближайшая от института будка находилась за железной дорогой в окружении жутких бараков на островке посреди огромной лужи. К будке вечно стояла очередь, имевшая форму «Петли Нестерова». Глядя на эту картину, мы вспоминали популярную тогда польскую песенку в интерпретации Окуджавы:

Основным видом алкогольной продукции была «Московская особая» (по-казахски именуемая «Мосванын айрыкша арык»). Качество её было невысоким, и мой друг, Володя Филимонов, «лечил» магазинную водку, добавляя немного соды, соли, активированного угля и марганцовки. После отстоя продукт фильтровался через лабораторные фильтры, и в него вливался расплав из карамелек – подушечек типа «Кофейные». Получалось что-то среднее между коньяком и ликером. Кстати, в магазинах свободно стоял болгарский коньяк «Плиска», бывший в Одессе дефицитом. В народе ходил слоган:

Был в продаже и «Спирт питьевой» с белыми наклейками и текстом, отпечатанным на пишущей машинке. Впрочем, спирт полагался на каждую лабораторию института с учетом его пищевой направленности. Выдавали продукт на складе в специальных канистрочках из пищевой нержавейки. Это негласно считалось НЗ коллектива и использовалось на праздничных застольях. В общем, жили мы неплохо. В окне голая степь, метет метель, а у нас тепло и весело – спирт, закусь (сайра, печень трески, салат с кальмарами, картошка), отличная компания. Одессит – Колька Свиридов на диете – варит рисовую кашу и лопает её со сгущенкой. Муромский парень – Серега Рубцов бренчит на гитаре жестокий целинный романс.

Романс ужасно длинный, поэтому полный текст опускаю. Кончается тем, что герой – молодой специалист спивается, а его любимая-технолог оказывается в тюряге, обвинённая в хищении по результатам «зачистки» (технологическая операция на мукомольных предприятиях). Концовка трагическая:

Одесситы скучали по привычному «сухарю». Однажды мы с Сеней Гавунасом набрели на базаре на маленькую лавку, где торговал колоритный старый казах. В углу лавки мы приметили бутылку, покрытую пылью и паутиной, и попросили показать её. Это оказалось сухое виноградное вино одесского колхоза им. Карла Либкнехта урожая 1958 года, запечатанное натуральной пробкой, залитой сургучом. «Давно завезли», – сказал продавец, – «да народ его не пьёт – кислое и слабое». Мы купили несколько бутылок на пробу. Вино было розовое, тягучее, лилось с трудом, но запах и вкус были бесподобны. На другой день мы купили у деда все запасы (три ящика) и пару недель кайфовали.

Однажды мы с Володей Филимоновым поехали в командировку на дальний элеватор. Возле элеватора ютился поселок для его работников, а вокруг на сотни километров тянулась однообразная и пустая степь. Несколько дней мы жили на элеваторе в сторожке, сделали нужные замеры, и решили отдохнуть и осмотреть окрестности. Поселок представлял унылое зрелище. У единственного магазина толпились бабы – ждали машину с хлебом. Хлеб и воду завозили раз в неделю, а водку – раз в две недели. Ценилось всё это на вес золота. Продавщица объяснила, что никто нам ни воды, ни хлеба, ни тем более водки не подаст и не продаст – самим не хватает. Тогда я подошёл к стайке пацанов, крутившихся у магазина, выбрал более смышлёного на вид и подозвал. «Слушай хлопец, хочешь рубчик заработать?» – спросил я и получил утвердительный ответ. «Тогда сходи по хатам и принеси местной самогонки». Хлопец долго не мог уразуметь, что я хочу. «А, то вы чимергеса хотите выпить?» – наконец догадался малый и принёс литровую банку какой-то мутной теплой жидкости, отдающей полынью и прочими степными травами. Пить это без запивания и закуси не представлялось возможным. Я послал гонца за хлебом и водой, но никто не хотел даже за деньги поделиться. Наконец, парень принес банку парного молока и пару поганеньких сухариков. Мы расположились в центре поселка на небольшой площади с убогим сквериком в тени давно не крашенной трибуны и с дрожью выпили этот ужасный напиток. Большей мерзости я в жизни не пробовал. Запив эту гадость молоком и зажрав сухариками, мы расплатились с гонцом, отдали тару и побрели по солнцу в сторожку, где повалились на полати и уснули богатырским сном, не обращая внимания на шастающих по углам крыс.

Через пару лет наша дружная компания стала расселяться. Все переженились и получили квартиры в новых районах города. Я тоже женился, получил квартиру, у меня родился сын, мой младший брат приехал в Целиноград, поступил в строительный институт и жил со мной. Мы стали общаться или на институтских застольях, или в ресторанах. В отличие от Одессы, в Целинограде рестораны были более демократичны и дёшевы, в них можно было недорого поесть и выпить. Компания договаривалась на работе и в конце недели заказывали столик в «Ишиме», где бацали местные лабухи, или в «Москве». Если же хотелось пообщаться чисто в мужской компании, то после работы можно было закатиться в «Север», достопримечательностью которого было панно, выложенное местными авангардистами из алюминиевых ложек, вилок и прочей столовской посуды, или в привокзальный ресторан. Был в Целинограде и свой знаменитый шалман на берегу Ишима – деревянный барак, работавший допоздна и мерцавший путникам в морозной ночи единственным окошком. Когда очередная компания с мороза вваливалась в кожухах и лисьих шапках, всё помещение заполнялось паром. Где-то в тумане горела желтоватым пламенем единственная лампочка, за стойкой возвышалась монументальная фигура буфетчицы Зинки в замецканном халате, а в помещении за пивными бочонками, заменявшими столики, сидел многонациональный целиноградский народ, распивая пиво и принесённую с собой водку. Однажды мы с братом пошли утром в субботу погулять по набережной Ишима и не обнаружили знакомое строение – его снесли. На остатках шалмана стоял горький небритый ханыга и плакал настоящими, неподдельными слезами. «Какая точка была!» – стенал он, воздевая к небу руки, – «Какая точка! Эх, нет в жизни счастья. Где ж теперь балдеть будем?» Через некоторое время на этом месте воздвигли весьма современное кафе-мороженое, бар и кафетерий. А в конце набережной, недалеко от «Горелого гастронома», появилось летнее кафе-буфет, где можно было выпить ужасно кислой болгарской «Гамзы».

В 1972 году после постановления о борьбе с пьянством на некоторое время спиртное в городе вообще исчезло. А тут у брата в группе у кого-то день рождения. Послали гонцов на «УАЗике по окрестным сёлам. Привезли они настойку «Яблочную» производства колхоза им.Ленина Алма-Атинской области, залежавшуюся в сельмаге. Жидкость еле лилась из горлышка, её пришлось просто вытряхивать из бутылок. Пить её оказалось невозможно из-за такой консистенциии, поэтому накладывали её в кружки и хлебали ложками.

Ещё одно воспоминание о Целинограде. Как-то мы поехали от нашей конторы закупить картошку в окрестных сёлах. Загрузили ГАЗик мешками и уселись на них, укрывшись брезентом. На дорожку купили в сельмаге субстанцию под названием «Рябина на коньяке». Летели по степи и пили оную из горла. Напиток оказался божественным по вкусовым качествам и довольно забористым. Ничего подобного я после не пил и не встречал в магазинах всего СССР.

Увы, ничто хорошее не длится вечно, или, говоря одесским сленгом:

В 1973г. в силу житейских обстоятельств, я принял решение вернуться в Одессу. Жена и сын Денис уже жили там. Я отправил в Одессу контейнер с вещами, а сам остался доделать все темы по лаборатории, чтобы не подводить людей, проработавших со мной почти восемь лет. Мы с братом Михаилом оказались одни в только что полученной мною новой трёхкомнатной квартире на окраине города. Впереди было жаркое казахское лето, за окном лежала совершенно унылая ровная степь. На душе было муторно и паскудно. Жаль было уезжать из города, где прошли лучшие годы жизни, где оставалась интересная работа, друзья, дела, квартира. Да и брат чувствовал, что мы расстаёмся надолго. А тут, как назло, повалили деньги, большие деньги – какие-то премии, вознаграждения за изобретения. И сложилась у нас странная компания – соученица брата по группе Валя Садохина познакомила нас со своими подругами: двумя преподавательницами местного пединститута и девушкой-шофёром, Любкой. Она была человеком без роду и племени, невысокая, но удивительно сильная, смахивающая на парня. Жила в огромной избе на окраине города. Любка работала в геологоразведочной партии и разъезжала по городу на могучем мотоцикле ИЖ. В её полном распоряжении был экспедиционный спец. УАЗик повышенной проходимости, а в нашем распоряжении – деньги. Короче, загуляли мы. Каждую субботу под нашими окнами раздавался гудок – это подъезжал УАЗик с девчатами. Мы с братом грузили в него палатки и рюкзаки с провизией и выпивкой, рыболовные снасти, и компания, распевая модный тогда хит: «Синий, синий иней лёг на провода», уносилась «в ту степь», провожаемая удивленными взорами соседей. На берегах рек Нуры или Ишима, подальше от города, разбивали лагерь, рыбачили, жгли костер, пели песни и напивались под завязку кислой болгарской «Гамзой». Отношения были вполне невинные и дружеские. Я долго не мог понять, что связывает столь разных молодых женщин, пока не догадался, что они лесбиянки, а Любка у них за мужика. Впрочем, это не повлияло на наши дружеские отношения.

Однажды мы отмечали у Любки в избе мой день рождения. Как водится в СССР, немного не хватило для полного кайфа, а было уже поздно и переть на вокзал за выпивкой не было сил. У Любки в прихожей стоял огромный деревянный ящик, куда мы складывали выпитые за последние месяцы пустые немытые бутылки из-под спиртного всех видов. Кто-то спьяну предложил «выжать» эти бутылки. Уселись вокруг ящика и стали выжимать из бутылок оставшиеся в них мини-дозы выпивки в эмалированный тазик, сопровождая процесс детским пьяным реготанием. Так надоили чуть не две бутылки. Разлили эту адскую смесь по рюмкам и задумались – а не врежем ли дуба от такого коктейля? Но пьяная антилогика взяла верх, и мы опрокинули в свои луженые глотки эту мерзость. Дальнейшее – молчание. Где сидели, там и попадали в полном отрубе. Сколько проспали – неизвестно. Когда я первым проснулся, то со смущением обнаружил, что мы с Любкой лежим почти голые в обнимку и моя пятерня сжимает её маленькую, красивую и тугую грудь. Любка, проснувшись, совсем не смутилась, быстро оделась и погнала на мотоцикле в магазин за опохмелкой. Неделю после этого вся компания стонала и охала, и пила «тройчатку» с кумысом. А я вдобавок мучился моральной проблемой – изменил я жене или нет.

Так прошло лето, и Любка уехала в экспедицию, а наша тёплая компания развалилась. Мы с братом совсем загрустили и стали после работы каждый день захаживать в «Продмаг» по дороге домой. Сначала брали поллитру на двоих. На вторую неделю ежевечерняя доза увеличилась до двух поллитр на рыло, на третью неделю – до трёх. И, наконец, в конце месяца дошли до четырёх бутылок водки. Наутро я проснулся с какой-то смутной тревогой. В окно светило солнце, но мне казалось всё серым, сумрачным и угрожающим. Я еле сполз с кровати и пополз в ванную – принять душ. Открыв дверь в ванную, я замер. Из под отлива и ванной лезли зелёненькие бесенята – маленькие, хихикающие, с тонкими длинными пальчиками. Виясь, эта нечисть тянулась ко мне, и, когда пальцы эти меня коснулись, всё моё естество пронизал невыразимый ужас. Я захлопнул дверь и ринулся в комнату, забрался под кровать и начал трястись и вопить благим матом. Брат проснулся и с похмелья завопил: «Что случилось!?» «Там, там – они!» – вопил я, показывая в сторону ванной. Брат пошел посмотреть и тоже завопил, затрясся и очутился рядом со мной. Долго мы не решались вылезти, но, томимые жаждой, пробрались, наконец, в кухню, где стали опорожнять холодильник. Таким образом, мы в прямом и безупречно чистом эксперименте убедились, что «белочка» (белая горячка) – отнюдь не выдумка наркологов, а самая что ни на есть реальность. После этого случая несколько месяцев не то что пить – смотреть на спиртное не могли. Так я первый, но не последний раз в жизни, оказался на грани срыва из продрома в настоящий алкоголизм. Но – «судьба Евгения хранила» – я остался стойким «бытовиком» (бытовым пьяницей).