ГАЗЕТА БАЕМИСТ АНТАНА ПУБЛИКАЦИИ САКАНГБУК САКАНСАЙТ

ГАЛИНА ЩЕКИНА КРУПНЫМ ПЛАНОМ

Статьи и отклики.
Материалы литературных чтений.

Сергей Донец

КАК БАСЯ СТАЛА ВАСИЛИСОЙ ПРЕКРАСНОЙ

(О книге Галины Щекиной "Бася и К")

 

При всей кажущейся легкости "детские воспоминания" - тяжелый жанр. Фальшь здесь звенит. "Устами младенца глаголет истина". Так скажи ее, чего проще? В "Отличнице и двоечнике" родителей Баси раздражает рев девочки: "виноватые плакать не должны". Но мы, без вины виноватые, плачем и по сей день.

С первых страниц читатель попадает в сказочный и одновременно сурово-приземленный мир, в котором невыдуманные люди и вещи Басиного детства; безрукая Афродита и машинка "Пестра", крановщик Королев с цыганенком Васькой, люмпены Лесницыны, деревенская бабушка и шопеновская Нокна Мироновна, ледяной город со сверкающими шпилями и будка с удушенным щенком Булькой. Мир, в котором "худенькая девочка с черной косой работает на злую волшебницу", а дворы моют.

- Как мыла двор? Землю? - не поняла Бася.

- Двор, мощеный красным кирпичом. Его мыли веником и ходили босые, - отвечает мать Баси".

На Руси испокон веку принято было в чистоте воспитывать детей и особенно в чистоте нравственной. Так и мать укоряет Антона с Басей за тайком поедаемую "косу": "Вы уже сами себя выпороли, ребята. Нет ничего хуже страха..." И здесь же превосходный детский вскрик; "Мама, отомри." В этом угадывании автора - обратная связь двух родственных душ.

А какой запредельный сюрреализм в "Короле"! "В глазки забили гвозди. Как больно, головы не поднять. Кто это сделал, зачем? Где мама, бабушка, Антоша?" Где мы все, когда кому-то больно? Ребенок один на один со всем белым светом. Даже не со светом, а с тьмою. Но появляется фея, фею зовут тетя Мотя. Она пахнет зеленкой и хлоркой, а это лечебница и значит - надежна. К женским "страдальщица и жалсльщица" присоединяется мужское - "слабый ветер", и Бася засыпает от непобедимой любви. Просыпаясь, учится жить на ощупь. Жизненное начало в этом ребенке побеждает боль. Боль отступает, если люди вместе. Страдание очищает, а горе сближает. В беде люди тянутся друг к другу.

Щекина без надрыва рассказывает нам эту историю... Бог с ним, с Шекспиром, но кто измерит драму конкретной ослепшей девочки, несчастье Стаса Королева, одиночество "цыганского барончика" Васьки?

И здесь к месту сон Баси. Во сне мы живем реальнее, чем наяву. Во сне мы все короли и принцессы, скачем на конях или парим крылато, побеждая врагов. Во сне боль и горе отпускают нас. А днем все начинается сначала. И сильнее всего болит сердце, даже если оно "королевское".

Бог не забывает о добрых, даже если это маленькие девочки. К Басене возвращается зрение: "И все вокруг было белое, бархатное, как будто всю больницу сделали из зефира и пастилы". Бабушка забирает своего зайчика домой. Но Басе мало своего счастья. Она допытывается у Короля: "А с королевой будешь мириться?"

Дождь в чашечке листа смешивается со слезами Баси: "Бабушка! Почему все такое яркое, новое, красивое? Как оудто счастье, а я плачу, бабушка... А?" И радость приходит к ним вместе с Королем и цыганенком, у которых нет своего дворца...

В показе взрослых проблем Басиного детства уже нет той легкости. Какая-то недоговоренность об отцовской борьбе с неведомыми силами, толкающими алкашей убивать щенков и бить стекла в доме. Эта же сила толкает Басю врать об их житье-бытье, о полной " шкатулке колец, о домработнице, о баре и маминой шубе".

Рассказы "Из шкуры молодого теленка", "Давай, гори" и "Чей клад" не спасают удачные "блинцы с оторочкой", Снежная Королева, Андерсен, "печка-дракониха", а также Лорелея с ее тремя подружками. По сравнению с "Королем". "Хрустальным" и "Никогда-преникогда" здесь дыхание несколько сбито. Ткань рассказа сохранена, но нет радости полета. Об этом хотелось поведать - автора это волновало. Но передать свое волнение, раскрыть замысел полностью не получилось. Не хватило внутреннего пламени.

"Большая печка маленькой Басе поддалась! Давай, гори, а не то..." Четыре принцессы и некто пятый играли в клад. Кто играл пятым - неясно. Но в "Отличнице и двоечнике" его звали - Вдохновение. Именно вдохновенно, на одном дыхании повествуется об истории с чудовищем, отвоевавшим уголок в сердце в общем-то доброй девочки, рисующей Ассоль на уроке физики. А - причиной смертная скука в школе, желание вырваться из провинции и обида на судьбу.

С Андрисом Петронисом - этим таинственным нерусским мальчиком из Семиреченского детдома - приходит надежда. Увы, она не сбывается Бася считает себя отвергнутой, но в свою очередь отвергает ухаживания Толяна Михеева:

"А ты двоечник. Все дети алкашей двоечники. Скучно. И туг ничего не поделаешь."

Толян Басе: "А я тебе расскажу про "Энкантадас" и "Моби-Дика Ну чего ты?"

Бася ему: "Я люблю, когда человек не просто умный, а умней меня. Иначе скучно, понимаешь? Мы разные из разных..."

Она осознает свою иначесть. Она умница, отличница, дочь правильных родителей, а он двоечник, сын алкаша и в мазутной фуфайке. Такие, считает она, даже обиду нанести ей не могут - "Настоящий ко мне. не подойдет". Она в горе одна и Толян один.

Он спивается, она тихо его жалеет. Как два коридора - со светом и без. Прав ли автор?

Сердце у Баси тянется к хрустальному, стрельчатому и музыкальному. У Мандельштама:

"...В хрустальном омуте такая крутизна!.." Их ледяной город засветился на берегу. Но от этого праздника надо было уходить в какое-нибудь тепло. Феня Лескицына дала сапоги, а ее отец с дружками сало. Сало надо было сработать. "Ригодон" не пришелся по вкусу. На другое не хватило нот. Хватило бы терпения.

Есть что-то сценарное в "Но я же люблю" - концентрация событий. Классический конфликт в хорошем понимании. Вечеринка - "мать летала бабочкой в бордовом платье с немецкой манишкой". Но мы уже где-то слышали это: "Вам ли, Раиса Климовна, сидеть в глуши?" И треугольник с медиком-акушером очень классический И от пьяниц Лесницыных с их салом и аккордеоном разве можно ожидать чего-то другого?

Но положение спасают воспоминания матери: "А он пошел! Молодежь дорожку от него ко мне сделала, как от космонавта..."

И еще откровенность с девочкой. О встрече в роддоме, о том, что надо прощать, если любишь, не стесняясь голоса, ставшего чужим. И прекрасный легкий диалог. У Щекиной разговоры героев естественны Фразы отточены. За ними живые люди, не литературщина.

А какие поэтические выводы делает Бася: 'Только шевельнет губами - "люблю" - и все, спало заклятие".

В "Никогда-нреникогда" Бася сжигает свой дневник Сжигает Золушку Басю со всеми страхами перед взрослым миром Жаль расставаться с девочкой Басей, потерявшей сапог в реке, озорным бесенком, играющим грибоедовский вальс в холодной музыкалке. Но к ней уже пришло главное откровение жизни: делать то, что любишь, чтобы самим было легко и белому свету полезно. Она поднялась над собой, над Андрисом, над маленьким мирком своего детства. Надо было сделать последний шаг, чтобы начать новую жизнь, чтобы сбросить, как та сказочная лягушонка, кожу и стать Василисой Прекрасной.

Финал грустный и светлый. Ландыши достаются главной героине. Она их заслужила, большего не требует. "Вот и все. Он был рядом, в пяти сантиметрах. Не простились, не притронулись".

Автор с хорошим чувством меры ставит точку. Надо думать - не последнюю.

Анастасия Волохова
(16-я средняя школа)

ПОДРУГА КОРОЛЯ

 

Для современной литературы Вологодчины характерно появление новых имен. Именно в 90-е годы пришла в литературу Галина Щекина. Сейчас она член союза писателей, автор шести книг, руководитель литературной артели “Ступени”, редактор альманаха “Свеча”… Пока нет у нас глубокого литературоведческого исследования ее творчества, есть отдельные упоминания в местной печати, немногочисленные отзывы писателей-вологжан. Целью данной работы является попытка кратко рассказать о творческом пути писательницы, рассмотреть в качестве примера одно из ее произведений.

1.

Галина Александровна Щекина (Есипова по отцу) родилась в Воронеже в 1952 году, в 1975 году закончила Воронежский Ордена Ленина государственный университет им. Лен комсомола по специальности экономист. В Вологде живет с 1979 года, считает ее родным городом. Работала около 4 лет экономистом на заводе полиграфических машин в Ейске, экономистом в управлении связи, на подшипниковом заводе – экономистом и корреспондентом заводской газеты, после редакции – в городской библиотеке, внештатным корреспондентом городских газет. С 1989 года активная участница литобъединения “За чаем” (позже название поменялось на “Ступени”). Участник четырех литературных совещаний, в том числе конференции пишущих женщин Северо-Запада в 1990, литературного семинара начинающих авторов в 1993, Ярославского в 1996 году. Член союза российских писателей с 1996. С 1993 выпускала газету, потом альманах “Свеча”. Публиковалась в сборниках “Дверца”, “Перекресток любви и печали”, “Любимое и безответное”, в газетах “Литературная Россия”, “Книжное обозрение”, журнале “Дружба народов”. Книги Г. Щекиной – “Бася и компания”, “Графоманка”, “Мелисса”, “Ария”, “Тедиумм”. Помогала и помогает многим начинающим писателям и поэтам Вологды, Череповца, Липина Бора, Белозерска, Кадуя. Мать троих детей. Муж – преподаватель по роду деятельности и литературный критик Сергей Фаустов.

Люди, которые давно знают Г. Щекину, говорят о ней как о энергичной, эмоциональной, деловой обаятельной женщине. Она пишет стихи и прозу, чаще о женской судьбе, о любви, о роли творчества в человеческой жизни.

“Мы имеем дело c автором, у которого свой взгляд на людей, а может, и на задачи художественной литературы…” Это слова вологодского прозаика Владимира Степанова о прозе Г. Щекиной.

Первые произведения Г. Щекиной – рассказы. Большинство рассказов написано на вологодском материале, прототипы – реально живущие в городе люди. “Бася и К” - детская книжка. В “Графоманке” рассказывается о противоречиях в литературной среде, “Ария” – это короткие рассказы о добре и зле, довольно светлая вещь, по мнению автора, “Чудовищный цветок или Прощание” – экспериментальная книга из 70 стихотворений с комментариями Н. Сучковой и графикой А. Шемякина. “Тедиумм” – самая несерьезная, бесшабашная и “наглая” книжка с рисунками автора.

2.

“Бася и компания” - десять несказок про девочку, десять глав. Отзывы об этой книге самые разные, часть их помещена на обложке книги. Василий Оботуров: “Ничего от повести, кроме сквозной героини, здесь нет, рассказы разноплановые. Одни глупые и “антипожарные”, другие изображают разные периоды из жизни героини, но ощущения возраста нет, третьи – просто непрописанные куски взрослой повести. Что-то зыбкое и лирическое есть в рассказе “Хрустальное”…. А вот рассказы “Король” и “Молоко с далекой улицы” хороши и при некоторых издержках”.

Роберт Балакшин: “Очень тонко, местами потрясающе передана психология девочки, некоторые страницы читаются с замиранием душевным. Главным недостатком рассказов Щекиной является неумение выдержать до конца интонацию, музыкальную настроенность вещи. Наиболее удачный рассказ – “Хрустальное”.

Юрий Леднев: “Книга о Басе – логическое повествование о становление девочки-девушки - женщины, в результате которого она научается понимать другого человека (брата, мать, отца, Короля, даже чужую любовь)”. По мнению Ю. Богословского, “написанное о Басе излучает тепло”. Доброжелательны отзывы А. Цыганова, М. Жаравина, О. Фокиной.

Главные герои книги – это не только Бася, но и ее отец Степан Алексеевич, директор завода, на который “полжизни положил”, мать Раиса Климовна, учительница в местной школе, брат Антоша. Раисе Климовна в школе дали кличку “Прокурорша”, потому что она очень суровая, строгая. А по мнению Баси – “красивая, таинственная, нездешняя женщина”. Мать строже отца, она сама порола Басю. Басе попадало за малейшие проступки, так как мать считала – Бася должна вырасти такой же, как и она сама. А детство Раисы Климовны было тяжелым: “Когда я была маленькая, на мне был весь дом. Родители работали дотемна, я варила борщ, рвала траву кроликам, лущила кукурузу, мыла двор, а уж уроки само собой”.

Прототип Антоши - младшая сестра Галины. Она хоть и моложе, но по характеру сильнее, хотелось брать с нее пример. Поэтому Антон старше Баси. Басе попадало больше, хотя виоваты были поровну. Антон умел отвертеться, а Бася старалась быть честной и врать не умела.

Щекина назвала героиню Басей, потому что в детстве ее привлекало все польское (фильм “Зося”, Пола Ракса), а Бася – польское имя. Кроме того, это красивое имя, Галина Александровна сама признавалась, что любила давать героиням красивые, экзотические имена – Берта, Георгина, Мелисса. Полностью Басю звали Бубенцова Василиса. В первой главе первоклассница, в последней – почти выпускница. Бася впитала отдельные черты автора и его биографии. Даже замысел книги родился из самой жизни : Щекиной хотелось смягчить жестокие сердца одноклассников дочери, которые презирали одну девочку. Была в классе у дочери Даши такая девочка-изгой, ущербная, с которой никто не хотел дружить. Автор вспоминала свое детство, тот период, когда тоже чувствовала себя никому не нужной.

Бася ростом маленькая, в очках, очень переживающая свою ущербность, “свое уродство”. Ей казалось, из-за этого ее никто не любит. Рано начала вникать в проблемы взрослых, пыталась их понять. За это ей тоже попадало. Подруги Баси – тихоня Надюшка Сарычева, насмешница и проныра Лара Дыханова, рыжая пискля и мамина дочка Алка Пестикова. Бася посещает музыкальную школу, играет на пианино. Музыкалка находится за два километра, куда идти по обочине и грязи выше головы”. Ей не везет с учителями музыки, которые часто меняются, но музыку она любит и понимает.

Бася ответственная. Она знает свои обязанности и старается их исполнять, даже если ей не хочется: “Она была приучена выполнять то, что на нее возложили”. А живет она в мире детских фантазий, путает жизнь и мечту, пытается действовать, как герои любимых книг, например, капитан Блад с его непонятостью. Но она не закрывается от настоящего мира, хочет узнать его.

Она учится тому, чего еще не знает – жизни. Узнает о том, что есть добро и зло, что люди все разные, есть добрые, есть злые. А выживает только благодаря тому, что делает добро другим. Может сделать что-то плохое, но по незнанию, не подумав о последствиях (“Но ведь я же люблю”). Сама по себе Бася обыкновенная девочка, которая постепенно взрослеет, пытаясь просветлить жизнь себе и другим. Добрая, чуткая, отзывчивая. Становится взрослой в конце книги, учась понимать, чувствовать другого человека…

3.

Действие сказки или несказки “Король” происходит в больнице, где Бася прожила “месяц и целую жизнь”. “В глазки забили гвоздики. Как больно, головы не поднять”. “У нас ребята в городки играли, вышибли рюху мне прямо в глаз. Семка Грушин биту кидал, он и увидел первый, что у меня лицо-то кровью залилось”. Все это Бася говорит бодро, без обиды, она не держит ни на кого зла, только сожалеет о том, что пропустила школу, первый класс: “А мне папа такой портфель купил! Крокодиловый”. Бася встречает в больнице разных людей. Но все они относятся к ней по-доброму, с сочувствием, называют ее пташечкой, жалельщицей, зайчиком. Ее сосед по палате Васька относится к ней как к девчонке. Он еще маленький цыганенок, а его уже бросили родители в больнице, и Бася его жалеет. Когда он заплакал ночью, она подошла и стала гладить его рукой по прыгающей спине. “Я тебя жалею, - проговорила она, - ну чего ты?” – “Уйди, безглазая”, - провыл в подушку Васька. Пришла дежурная Фея Мотя: “Вот горемыка-то у нас. Давно выписывать пора, а мать и глаза не кажет. Цыгане, они и есть цыгане, лишь бы с рук спихнуть дитенка”.

И Бася не обижается, хочет помочь, порадовать. Когда Король угощает ее виноградом, она немного ест, а остальное несет в палату. Бася много рассказывает о нем Королю, а потом приводит Ваську с собой и знакомит с Королем.

Больше всего любит Бася Короля и Фею Мотю. Фея она потому, что приходит, когда трудно. “Потом послышалась возня и откуда-то издалека пришаркала добрая фея в шлепанцах и потрогала Басе лоб. Фея пахла зеленкой и хлоркой, ладонь у нее была колючая, как наждачная бумага”. Ладонь грубая от специфической тяжелой работы. И фея старенькая. Бася назвала обыкновенную медсестру феей, потому что та добра. А добро и жалость как по волшебству облегчили боль…

На Фею Мотю хочется походить и это почти удается (первое столкновение с Королем). Король лежал с пробитой головой (жена на него топор уронила). После знакомства с ним Басе приснился сон. “Она видела Короля в красном плаще и с короной. Он скакал на коне и побеждал всех врагов. А потом гордо шел по дворцу и на него из-за портьер кидалась женщина с топором и в шелках. На вид – королева, а так – ведьма. Король падал как подкошенный, Бася отпаивала его живой водой, и тогда ведьма бросала топор в нее…”

Сны про Короля снились ей каждую ночь. Бася представляла своего нового друга в сказочном виде. А когда ее стали выписывать, она увидела, какой он на самом деле: весь черный, страшный, в бороде – обыкновенный человек, и длинные ноги не умещаются в койке. Но для нее он навсегда останется Королем, и поступки его королевские – он забирает и усыновляет Ваську. Он не мог поступить иначе – он Король!

Ключевой эпизод этой истории как раз в начале. В этом эпизоде Басю подталкивают сделать доброе, нужное дело, несмотря на свою боль – смочить больному губы ваткой. “Пить он хочет, а ему еще нельзя после операции”. Даже такая, без глаз, Бася может быть нужной и может помочь! Бася испытывает радость от своей нужности, даже не хочет расставаться с этими людьми.

Эта книга не о сказочных вещах, а о серьезных проблемах жизни. Отдать другим все, что есть, а лишь потом, может быть получать такие подарки самой. Например, ландыши от самого лучшего мальчика в школе.

Это книга о том. Как стать нужной и любимой, как сделать, чтобы в тебе увидели человека, достойного уважения и любви, как преодолеть свою ущербность, чтобы тебя не только жалели, но и уважали. И для того, чтобы всего этого достичь, нужно делать добро людям, самой совершать хорошие поступки.

Суть этой повести в рождении жалости и любви. Автор пытается вызвать жалость к людям. Книга учит любви и состраданию. Прочитав ее, я поняла, как трудно приходится таким, как Бася. Их просто нужно угадывать, находить, заботиться о них. Мне стало жалко Басю…

Нина Веселова

ПЛАНЫ И РАКУРСЫ ГАЛИНЫ ЩЕКИНОЙ

 

Потребность высказаться о прозе Галины Щекиной вызревала во мне давно, однако чего-то все не хватало, чтобы сформулировать свои ощущения. Ведь просто сказать о реке, что она река, значит ничего не сказать. Важно понять, течет ли она, и главное, куда, в какую сторону. Быть может, течения-то почти нету и давно она превратилась в стоячий водоем?

Признаться, я не очень со своими высказываниями и спешила имени поэтому, что-то меня при чтении первых книг Галины затягивало, закручивало вниз, как омутная воронка, и хотелось вынырнуть из темных глубин и глотнуть воздуха. И это при всем при том, что право на писательство за ней я, конечно же, оставляла, но - как бы помягче выразиться? - местечко припасала ей в нашей женской антологии неприметненькое, где-то на галерке или на лавочке рядом с неустанно работающими языками старушками. Посудачат, расскажут еще одну историю из их бессметного множества - ну и что? Чтобы понять жизнь, сказать о ней что-то истинно свое, для других - новое, нужно взглянуть на всю нашу суматоху и дребедень сверху, с высоты хотя бы птичьего полета, и уж из-под воды-то на поверхность вынырнуть непременно.

Не знаю, долго ли бы держала я в себе эти ощущения, не приведись мне прочитать новые, самые последние рассказы Щекиной. Согласитесь, что ранить человека творческого слишком просто, а излечивается он долго и трудно. Я не имела права брать на себя такую ответственность, тем более, что всегда предполагаю неправой себя: вдруг да я чего-то недопонимаю или это просто "не мое", не то, что может и обязано лечь мне на душу. С меня для уважения этого человека было достаточно знать об ее неиссякаемой энергии, направленной на помощь начинающим авторам, об ее непреклонной уверенности, что делать это необходимо и делать без выходных и отпусков, забывая о себе самой как о писателе. Последнее тревожило меня как раз больше всего: можно ли в той круговерти быта, в той окололитературной суете, не оставляющей тебя в одиночестве ни на час, создать что-то действительно свое и стоящее? Я бы не сумела, потому и для Галины не видела такой возможности. Признавая все ее достоинства, видя в ней эпицентр живой литературной среды, тем не менее, тихо жалела ее и - поэтому молчала.

Но теперь молчать мне уже не хочется, да и нельзя, ибо автор ждет профессионального разговора и вправе на него рассчитывать. Я досконально изучила четыре ее книги: о Басе, "Графоманку", "Мелиссу" и "Арию". В свое время, а именно лет семь назад, читала ее газетные публикации и первые литературные опыты, то есть представляю, как она начинала работу со словом. И вынуждена теперь признать, что за эти годы путь она прошла большой, не каждому подвластный. Но потому, быть может, и прошла, что шла путем своим, незаимствованным, не стесняясь того, что ее привлекало на нем, что вызывало самые живые человеческие реакции.

Начиная рассказывать как журналист, она быстро поняла, что страницы газеты слишком узки и мелки, а в прежние годы - и боязливы, если затрагивать вопросы социальные. Потому вполне понятно, что с прессой она рассталась, и слава Богу, ибо в библиотеке обрела тот относительный покой, какой журналистике неведом. Похоже, что именно в те годы и стала она всерьез пробовать себя в прозе.

Перо у нее было легкое с самого начала, править в ее текстах почти ничего не хотелось, правда жизни, грубо говоря, перла из каждой фразы, И вот перла раз, пять, десять, двадцать, и уже при последовательном чтении рассказов начинало казаться, что ты и впрямь сидишь на лавочке у дома, где каждый жилец его рассказывает свою историю, не обладая при этом неординарностью мысли или языка. В таком изложении жизнь обретает кислый привкус, а главное - обессмысливается. И не потому, что она лишена смысла для каждого конкретного рассказчика, - он-то свой смысл приземленный сознает и оберегает от посягательств она лишается смысла из-за количества рассказанного, ибо количество обязано по всем законам переходить в качество. Но - в литературе это не может происходить само собой, а должно случаться по воле автора. Как, каким способом, какими хитростями - в этом-то и состоит загадка. В чем оно, то малое, незаметное, ненавязчивое, неуловимое, неопределимое, что и отличает талант и свидетельствует о явном владении ремеслом?

Возьмем для примера сборник "Мелисса". С первых же строк первого рассказа "Прогон" мы погружается в подробный быт героини по имени Зина.

Погружаемся настолько живо - слыша все звуки вокруг, различая запахи кухни и духов, замечая расцветку обоев и одежд, что кажется, это уже не чужая, Зиночкина жизнь, а почти что наша, в который нам приходится иметь дело даже с такими ее мелочами, о которых необязательно и знать. То же случается и при знакомстве с Коринной, Таей, Лерой в последующих рассказах.

Спору нет, у каждой из них особая судьба, собственные переживания, отличные друг от друга характеры, но - почему же все они сливаются после прочтения в общую массу, в толпу женщин-двойников, у которых лишь имена различные, а суть - одна? Ведь не это же хотела утвердить автор, не их похожесть, напротив - неповторимость, особенность, и она действительно есть, но - не запоминается, тонет в ворохе ненужных подробностей, деталей, штришков. На них при чтении - чтобы все это вообразить - мы тратим столько усилий, что для обозрения рассказа и характера в целом уже не остается душевных сил.

Я могла бы подтвердить свой вывод множеством цитат из ранних рассказов Щекиной, но не делаю этого из экономии места и по причине доступности этой процедуры каждому, ведь профессиональная эта ошибка встречается едва ли не во всяком абзаце. Однако она столь мила, столь трепещуща, столь завораживающа в своей живости, что не сразу и понимается как таковая. Во всяком случае, я для себя осознала ее как камень преткновения в разбираемых рассказах только теперь, за машинкой, - после того, как попробовала перевести написанное на воображаемый киноэкран. И знаете что получилось бы, следуй оператор за писательницей как за режиссером? Он вынужден был бы снимать только крупный план: глаза, пальцы, губы, горло, кастрюлю, цветочки на халатике, экран телевизора и т.п. Это-то и есть погруженность в быт, в чувства, в события, во что угодно, но погруженность, неумение или невозможность взглянуть на это со стороны, хотя бы на среднем плане: а как это выглядит на фоне дома, города, страны? Что-то ведь непременно теряется, уходит из виду, выделяя черты и детали главные характерные, имеющие отношение к судьбе. Не говоря уж о плане общем - то есть раздумьях о большом смысле происходящего ежедневно, ежечасно. И без этого, увы, нет ни литературы, ни кино, нет искусства.

"Быть может, - подумалось мне запоздало, - именно в этом кроется

секрет долгого неприятия творчества Галины большинством наших маститых авторов, очень правых в своей настороженности? Быть может, именно отсюда и возникает явление, называемое графоманией? Когда автор впитал в себя слишком много чужого опыта и уже может разрисовать его умелой рукой, оформляя в заманчивый сюжет, но не может главного: оторваться от него, подняться над ним до раздумий о вечных истинах..."

Это будет уже второй этап литературного мастерства, в котором важнейшим приемом является умение не привносить в текст все новые факты и детали, а умение отбрасывать ненужное, оставляя лишь то, что будет играть на идею, выделять ее, выпячивать, но никак не топить под своим грузом.

Однако совершить подобное преображение невозможно лишь посредством знания профсекретов: вот тут повычеркиваю, тут укорочу, а тут спедалирую идею. Не выйдет! Любое дитя уже в замысле, в зачатке своем несет свои будущие недостатки. И лишь там же, в глубинах сознаны и подсознания, рождается и совершенный ребенок, появлением своим на свет свидетельствующий, что и родитель его преобразился настолько, что стал способен производить на свет близкие к совершенству существа.

Любому процессу, как и овощу, свое время. И то, что случилось в душе Галины Щекиной, - миру не видимо да и ею самой, вполне вероятно, еще не осознано. Нельзя это не заметить, не порадовался долгожданным переменам.

А они - налицо и о них ярчайшим образом свидетельствует маленькая по формату, но такая полная и пронзительная по содержанию книжечка "Ария". Если в сборнике "Мелисса" каждому рассказу в чем-то я могла отдать предпочтение, а из-за чего-то испытать отторжение, то в "Арии" лишь единственный "осколок бытия" вызвал у меня противодействие, это "Рабство". В нем автор полностью спряталась за иронию и самоотстранилась от происходящего, хотя мы-то понимаем, что как раз о собственном опыте и идет речь. Переведите все это на простой, не ёрничающий язык, на пересказ от "я" - и все обретет иную, теплую окраску, понесет в себе уже покаянный, а далеко не просто бытовой смысл.

Раскрываю на оглавлениях оба сборника рассказов и снова ловлю себя на том, что, в отличие от второго, ничего - ну ни-че-го-шень-ки - не помню из книги "Мелисса". Да разве ж настолько дырявая у меня память - чтобы ни-че-го? Пытаюсь вспомнить по названиям. "Прогон" - ага, это что-то о репетиции личной жизни. "Арестовать в чем есть" - там муж приказывает собственную жену доставить на пикник "в чем есть".

Ладно. А "Капкан для амура"? Это что? Ведь читала в тот же день, что и второй сборник! Подглядываю: там двое любят одного, Костю, и Тая понимает, что его поцелуй совсем ничего серьезного не обозначает. "Найти и утратить"... А, это Лера и муж ее, ей изменивший... тоже не без подглядывания вспоминаю. Про "Камышина в перигее" помню побольше потому, что название не столь вычурно, как предыдущие, и фамилией сразу тянет за собой. И - облик мятущегося чеовека, пребывающего то в перигее, то в апогее своей судьбы. Однако и эта запоминаемость случайна, и рассказ не спасает то, что в конце к фактологической стороне его прилеплена некая философская "лестница", по которой следовало бы нашей мысли подняться к небесам. К сожалению, без помощи автора никто "туда" не полезет, а автор такую возможность упустила. Дальше "Сынуля". Это запало в меня потому лишь, что там герой эзотерикой интересуется, а сына его потом всячески оберегает от жизни мама. Тема любопытная, важная, но - зачем так много, так долго, так утомительно, во всех, нужных и ненужных подробностях

Полагаю, что аморфность многих рассказов предопределяется уже первой их строкой, совершенно случайной(в худшем смысле слова, газетной), ни к чему не обязывающей, не задающей тональность всей вещи, как следовало бы, а значит, не определяющей и размер ее: ведь не может же звучать музыка после того, как она уже кончилось. А ежели звучит и звучит, значит, она не оформилась в произведение, не определились в ней главных темы, мотивы. То же замечаем мы и в "Дамиане" - хотя опять же - тема, тема! Она достойна разработки, она могла бы вывести к глубоким обобщениям - ведь на самом деле, кто кого лечит, кто более несчастен - героиня или аналитик? Утонула я и в "Инверсии", хотя название, конечно, дает сильное переосознание рассказанного в ней. Однако опять же - лавина фактов, деталей, ненужных ответвлений и характеристик. Или я не права? Ведь в журнале "Дружба народов" прочитали его, видимо, иначе, глубже, раз напечатали. Или я слишком высоко ставлю планку? С других требую того, чего сама не умею?! А вот с Берлогиным в "Мелиссе"(тоже красивое название, но слишком) тема звучит уже старовато, ибо богоискательство стало слишком модным: надо найти что-то неординарное, чтобы выиграть тут. Только "Аллергия", единственный рассказ из сборника - запомнился мне своей сутью, своим протестом против унижения женщины, против ложного понимания счастья, долга, любви. И именно этот рассказ, мне кажется, стал провозвестником новой книги Щекиной, хотя он и не лишен большинства названных ранее недостатков.

Неправдой будет сказать, что сборник "Ария" отличают лишь достоинства. Так, наряду с уже упомянутым мною "Рабством", пестротой деталей грешат "Интерн", "Декаданс", "Омовение", "Золотая комната", "Пузырики". Загляните хотя бы в начальные абзацы этих "осколков", и вы поймете, что в них уже запрограммированы некая ошибочность, суетливость слов, фраз, что ли. В то время как динамичное, четкое, осознанное начало рассказов "Уна", "Всем отдыхать", "Ори-зопа", "Ария" (да и почти - "Закоулок") сразу же лишает автора возможности впихнуть в текст что-либо лишнее, как прежде - бесконечные неуправляемые, почти не несущие содержания диалоги, события динамично и продуманно двигаются вперед, чтобы оставить после себя просчитанное на уровне подсознания впечатление: жалость и сомнение из-за противопоставления двух женских судеб в "Уне", горечь от бессмысленности и опошления материальными традициями того, что должно быть духовным в рассказе "Всем отдыхать", боль и безысходные муки совести после "Ори-зоны".

Да стоит ли перечислять и пытаться назвать одной фразой то, что может проистекать только из контекста? А контекст большинства рассказов стоит того, чтобы их перечитать, и я это непременно сделаю. Не потому, что открыла дли себя что-то новое по теме все темы давным-давно открыты и прописаны полчищем писателей ушедших и живых.

Мне вдруг нестерпимо стал интересен сам автор, та Галина Щекина, которая позволила наконец себе приподнять чадру и показать свое собственное лицо - и в прямом, и в переносном смысле. И когда она обнаружила за текстом саму себя, то это и стало фактором отбора из жизни: что тронуло конкретно ее, какие чувства вызвало именно в ней. И тогда получилось, что у рассказа сам собой появляется конец, зовущий не выпрастываться из цепляющий за ноги мелочей жизни, а напротив, долго-долго пребывать в том, что описывалось, жить в заявленной тональности, словно лететь над землей, озирая ее с этой, только что нащупанной и прочувствованной до слез точки зрения. "Лететь до захвата духа над знакомой до мельчайшей горки планетой и понимать, что ты ее, родную, еще не скоро покинешь и в розовом искрящемся мареве вернешься к ней опять в одно прекрасное утро". Фраза эта, прежде бывшая чуждой для стиля Щекиной, теперь становится едва ли не символом ее сегодняшнего писательского отношения к миру. Наравне с тем абзацем, каким кончается лучший, пожалуй, "осколок" под названием "Трое на камнях": "Это наши дети, представляешь? Они могли не появиться на свет, вспомни, сколько всего было "против"... А они появились, выросли и земля даже жмурится под их упрямыми пятками. И чего еще просить у Всевышнего, не знаю. Господи, одно это -и то непостижимо". Право, комок к горлу подступает, - хотя ничего ведь нового, писано-переписано! Однако смысл и сила литературы не в темах и словах, а в том, в каком порядке, в каких

связях между собой эти слова расставлены. Всякий раз - а вариантов выражения одной и той же мысли бессчетное количество - они несут с собою особую, всякий раз новую энергию, и неповторимость этого заряда и есть неповторимость авторского стиля. Из этого особенно ясным становится, что фактом искусства может стать один-единственный факт, равно как и обилие оных - в таковое не обратиться.

Полагаю, что после всего сказанного можно иным взглядом посмотреть на очень правдивую в своей сути и фактах "Графоманку", и на рассказы о Басе, милые, добрые, теплые и более впечатляющие и укрепляющие, чем страдания непризнанной писательницы. Сдается мне, справедлива была к ней судьба в те дни, когда повесть писалась. Сумев отразить жизненную правду, автор все-таки не поднялась над нею, не сделала ее фактом искусства, не превратила быт - в бытие, и, я думаю, в первую очередь потому, что истинную боль свою передоверила героине с вымышленным именем, оттого нарушился и отбор материала, и его эмоциональный строй.

Слишком трудно и не каждому доступно в литературе сделать чужие переживания адекватными своим, к этому нужно особое призвание. Но я убеждена, что собственные боли привнести в летопись земной нашей жизни гораздо легче и, быть может, важнее для судеб вселенной. Оттого не надо стыдиться или бояться быть открытыми - когда мы осознаем себя не деталью бессмысленно жующей и испражняющейся машины, но частицей великого космоса, во всем являющего свою высокую сущность, мы не можем не оказаться интересными читателю. Ведь каждый, самый ничтожный человек так или иначе задумывается над сутью бытия, и если мы пишем о нем, минуя эти раздумья, забывая о средних и общих изобразительных планах, получается неправда, или то, что называется "чернухой", графоманством и прочими нелестными словами. А по сути это всегда одно: автор ещё не нашел себя, не встал на ноги как личность мудрая, всеобъемлющая. Однако это когда-то непременно со всяким случается, вот почему я всегда склонна верить любому пишущему и ждать его преображения бесконечно. Случившееся с Галиной Щекиной - лишнее подтверждение правильности моей позиции, чему я рада безмерно.

Апрель 1997

Татьяна Рожкова
к.ф.н., доц каф. лит-ры ВГПУ

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ КРИТИКИ: РАЗМЫШЛЕНИЯ НАД ПОВЕСТЬЮ Г.А.ЩЕКИНОЙ "ГРАФОМАНКА".

 

Для начала приведу сравнение, позаимствованное мною из выступления лауреата антибукеровской премии этого года. Он сравнил писателей с пчёлами: пчёлы собирают мёд совсем не потому, что он нужен людям и будет ими собран, упакован в нарядные баночки и выставлен на полках магазина. Пчёлы собирают мёд, потому что не могут не собирать: так они задуманы Богом. То же - литераторы. То же - Г.А.Щекина, писательница-вологжанка. То же - её героиня - женщина-литератор Ларичева из повести "Графоманка".

Читается повесть легко, что немаловажно само по себе. Написать"интересно", по мне, непросто. Отдельные главки "Графоманки" выполнены, на мой взгляд, просто виртуозно /такие, как "Закалка сердца: она молчала, - болото пело", "Повой мне ещё", "Роль постельной сцены и другие советы Губернаторова" и некоторые др./. Нисколько не жалею, что прочитала /несмотря на то, что мы - преподаватели литературы - неблагодарные читатели современной прозы, т.к. непоправимо "испорчены" классикой/.

Свой разговор о "Графоманке" начну с того, что не признаю термин "женская проза". Для меня и Л.Улицкая, и В.Пелевин - представители того "нежного ремесла", о котором постоянно и мучительно размышляет литератор Ларичева. Литература и литература. Не женская, не мужская. Есть нелитература. Г.А.Щекину я к ней отнести не могу.

Текстов, в центре которых /как и в "Графоманке"/ - коллизия бедствий творческой натуры, в истории литературы достаточно.

На ум приходит "Время ночь" Л.Петрушевской, "Андеграунд, или Герой нашего времени" В.Маканина, "Сундучок Милашевича" М.Харитонова. Традиция, заданная в современной литературе, вероятно М.Булгаковым /романы "Мольер", "Мастер и Маргарита", "Театральный роман"/. И строятся такие тексты примерно одинаково: по определённым линиям, расходящимся от центральной фигуры творца /писателя, драматурга, поэта/. Вот эти линии:

1/ творческая личность и быт,
2/ творческая личность и близкие, домашние, друзья,
3/ творческая личность и литературное окружение /писатели, критика, издатели/,
4/ творец и результаты творческой деятельности /писатель
и его тексты/ и др.

Любопытно в этой связи сравнить, к примеру, три очень разных по всем параметрам текста, объединённых лишь интересующей нас темой "Театральный роман" М.А.Булгакова, "Время ночь" Л.С.Петрушевской и "Графоманку" Г.А.Щекиной:

 

У Булгакова У Петрушевской У Щекиной
  
ЖИЗНЬ Максудова в коммунальной квартире; слышимость одиночество, кошка. Кошмар быта универсален: теснота, умирающая и ходящая под себя мать, суп из рыбных консервов и пр. горе непонимания между Анной Андриановной  и детьми - Аленой, Андреем. Садик, колготки, стирка, грязная вода, рассольник, дочка, сынок, требующие забот и внимания; отношения с мужем не первичны для героини.
  

ЛИТЕРАТОРЫ:
Клинкер, Рудольфи, Ликоспастов, Рвацкий,  Бондаревский, Лесосеков, Айвазовский /имеют прототипы/, театральное окружение; служащие "Пароходства" 

Отсутствуют

Радиолов, Упхолов, Чернов, Нартахова и др. /имеют прототипы/.

 

  
ТЕКСТ В ТЕКСТЕ  -
роман "Чёрный снег" очень ярок, ярче основного повествования - смысл жизни Максудова.
 
Для Анны Андриановны её "детские" стихи - кормёжка, способ существования; с точки зрения автора повести, они ничего не стоят в художественном отношении. Текстов Ларичевой в "Графоманке" много, отношение к ним автора "плавает", отчетливо не проявлено; сочинения Ларичевой отчетливо уступают тексту самой повести: они псевдоромантичны, напыщенны и вместе с тем "серы".

 

Доминанты же художественных миров приведенных произведений существенно различаются. У Булгакова : в XX веке Мастер распят социумом, как Христос в 1-м; искусство - способ жизни художника. У Петрушевской: мир - дисгармония; в нём нет ни счастья, ни покоя, ни воли... У Щекиной: мир прекрасен; я хочу его писать, разве я виновата что не могу не писать, что я такая, как есть, художественное постижения бытия -счастье и смысл жизни.

Перед нами три художественных высказывания на тему "жизнь художника слова". Высказывание Г.А.Щекиной могло бы стать более убедительным, будь оно более выстроенным. Галина Александровна скажет на это: "Вот ещё одна критика". А вся "Графоманка" – это подсознательный отпор всей и всяческой критике. Текст - предупреждение критики.

Только я подумаю при чтении: "Тексты Ларичевой абсолютно бездарны. Как будто специально продуманный художественный приём". А должны быть ярче основной ткани повествования". Как примерно то же скажет Ларичев, отзываясь об опусах супруги: "Сериал для поклонниц Будулая".

Только преисполнюсь возмущением по поводу явно "сниженного" отношения героини к классикам советского периода - об этом же услышу из уст Радиолова.

Только замечу: концептуальности нет; много замечательного материала, а где проявленная концепция, высказывание на уровне целого текста? Как сама Ларичева пояснит: "А поскольку перед ней не стояло никаких воспитательных задач, а только донимала лихорадка летописца - она не пыталась что-то там "подать"... Она лепила по-чёрному, валила в котёл всё, что успевала между лестницами, поликлиниками и скороварками".

Да и само название повести - своеобразный вызов критике и её предупреждение.

Вот это и связывает текст - даже не собственно боль непризна- ния, сколько то, что ей, Ларичевой, отказано в выбранном ев образе жизни, единственно для неё возможном.

Так, может быть, и стоит "вытянуть" эту идею, организовать ею пёстрый материал повести, освободиться от разброса, прояснить главное - использовать, к примеру, для кульминации замечательную восточную притчу, рассказанную Губернаторовым - о короле и саде - предлагающую принять мир и самого себя, как есть, и жить в согласии с этим миром.

А проблем, связанных с литературой и окололитературной жизнью в повести предостаточно. Среди них можно выделить наиболее значительные:

- автор биографический и образ автора в его творчестве / решается на примере образов самой Ларичевой, Упхолова, Рубцова и др./,

- вечная со времён классицизма проблема художественного материала: всякая ли жизненная правда годится для искусства /Ларичева думает: "Не будешь же описывать каждого бомжа, собирающего бутылки". Возразим: а почему бы и нет? Только опять же не просто "описать" , а художественно сообщить, как это ему, бедняге, из недавнего октябрёнка, пионера и комсомольца удалось в наше замечательное время превратиться в обыкновенного нормального бомжа. Кстати, у В.Пьецуха в рассказе "Билет" живёт прекрасный бомж Паша Божий, бомж, сознательно выбравший такой образ жизни/.

- прототип и герой в их сложном взаимоотношении / Забугина и героиня "Аллергии"/,

- ситуация, когда "имя" работает на писателя и за него.

 

Отказ героини от творчества в конце повести воспринимается как жертва жестокому миру и желание подчиниться его законам, стать "нормальной". Однако " хитрое" подсознание снова хватается за соломинку; дайте место рядом, я не буду писать, но буду полезна другим пишущим - стану читать других, более достойных, помогать им...

Следует заметить, что "другие" как литературные герои повести более состоятельны, чем Ларичева. От них автору удалось "отстраниться", они более цельны. Вот если бы и на себя посмотреть со стороны, выстроить как образ-персонаж. Повести бы это не повредило. Как не повредила бы и некоторая общая переорганизация художественного материала. Но главное - не в этом. Главное в том, что этот материал в наличии и имеет безусловную художественную ценность.

Ната Сучкова

ЛЕГКОМЫСЛИЕ КАК НОРМА ЛИТЕРАТУРНОГО ТЕКСТА

Легкомыслие отсутствии серьезности в поведении, поверхностность.

С.И.Ожегов "Словарь русского языка."

Вынося в название столь категоричное суждение, следует немедленно с полным присутствием серьезности заявить о недопустимости поверхностного подхода. Презрев поверхностное скольжение по литературной глади "ТЕДИУММа" Галины Щекиной и нырнув поглубже, можно при желании рассмотреть трех китов, на которых держится эта небольшая повесть. Легкость, легкость и легкость. Легкость первого порядка - языковая или звуковая, как будет угодно. Она достигается путем парадоксального отказа от любых, даже самых невинных художественных средств. Никаких метафор, гипербол, сравнений и оксюморонов, которыми грешат многие, претендующие на многое, нарочито перегружая языковой пласт произведения, который, вследствие этой перегрузки, превращается из пласта в балласт. Такого балласта в "ТЕДИУММе" нет. Его язык легкий -"преодолеваемый без большого труда, усилий" (все тот же Ожегов).

Вторая легкость - легкость структурная или повестеобразующая. Главы "ТЕДИУММа" не связаны друг с другом ничем, кроме общих героев. В повести нет ни генеральной сюжетной линии, не четкой хронологии, сдается даже, что нумерация страниц здесь совсем необязательна. "ТЕДИУММ" можно читать с любого места. Он легок на помине в буквальном смысле - легкомысленному (мыслящему легко, без натуги) читателю нет необходимости вспоминать, что было в "предыдущей серии", как впрочем нет необходимости вспоминать об этом и автору. Его цель - не создание текста-action, текста-действия, а сотворение атмосферы "ТЕДИУММа" - атмосферы, несомненно, легкости.

Так мы плавно переплываем к третьему киту - семантической, смысловой или содержательной стороне. Третья по порядку, первая по сути семантическая легкость выступает тяжелой артиллерией легкости "ТЕДИУММа". Она - в отношениях героев, в невесомости их диалогов, в ненадсадности и неотягощенности общения. Читатель не найдет здесь кипения страстей и эмоций, надрыва и истерии, которые считаются "необходимыми вещами" у многих, претендующих на многое. Проникновение в текст "ТЕДИУММа" не омрачают кровавые разборки, постельные подробности и гинекологическая терминология.

Из легкости отношений автора и героев, героев и читателя, как в тригонометрической теореме, вытекает легкость отношений автора и читателя. Приятная неожиданность, отнюдь не детская, а напротив, зрелая и мудрая - полное отсутствие авторской позиции. Как это любезно читателю, напичканному "светлыми душами" и морально-этическими исканиями! Автор не лезет на глаза читателю, как надоевшая челка на лоб закомплексованной абитуриентки, а глаза читателя соответственно не лезут на лоб от эсхатологии районного масштаба. Никого не поучая, автор оставляет свои чаянья при себе. Мелочь, а приятно.

"ТЕДИУММ" - развлекательная литература самого высокого класса.

Ничто не омрачает настроения читателя (если, конечно, вопросы "кто виноват?" и "что делать?" не являлись коренными вопросами позапрошлого вторника), и легкие картинки плывут подобно бестелесным облакам, навевая думы не о гаишниках-взяточниках и нищих у мусорных баков (хотя Бог его, читателя, знает), но думы разные. А литературу, доставляющую удовольствие и навевающие разные мысли, кто рискнет назвать легкомысленной? Я - нет.

Валерий Архипов

КОМПОЗИЦИЯ ПО ПОЛЮ ПРОЗЫ

 

О "Граформанке" были сказаны принципиальные вещи людьми, с которыми я не соглашаюсь. Это люди, которые попытались покопать по мелочи. Это выглядело достаточно антихудожественно. Вещь довольно сложна, ибо она имеет в наличии какую-то антихудожественную сторону. Это кажущаяся сторона: здесь намеренно огрублена действительность, в которой мы живем, несомненно, присутствует тут и сатирический аспект, и намеренная краткость языка - которую можно было бы представить в доказательство невладения литературным языком - но!.. Такой язык используется сейчас широко. Это и жаргонный язык, наполненный собственными неологизмами. Учась в литинституте, я имел возможность читать много современных произведений - прозаики широко используют подобный язык. Почему это происходит? Литература конца 20 века отказалась от языка Бунина, Набокова, Чехова. Как раз параллельно с "Графоманкой" я читал набоковскую "Машеньку" Там автор скрупулезно и тонко каждым предложением раскрывает и героев, и их переживания, и т.д.

Здесь совершенно другое, как бы антиязык, грубость пошла уже даже не в диалогах, а и в том, как это идет от автора. Почему автор выбирает такой язык?

Потому что, в отличие от Набокова и Чехова , когда время было замедлено, герои могли позволить себе смотреть на пыль на ботинках - здесь жизнь и время стремительны. И бег по работам, редакциям, и домой, и магазины - и т. д. - сам ритм, события вокруг не позволяют писать языком прошлого. Так вырабатывается новый, как бы газетный язык, даже можно сказать, что это публицистика. Но это поверхностный слой. Когда вдумываемся глубже - я не буду говорить, что нравится, что нет, есть и то, и другое - по этому произведению можно вполне определить, как жили люди определенной эпохи (как говорит Киреев - физиологический очерк).

В центре книги судьба талантливой женщины, которая из скромности называет себя графоманкой. Слово "графоман" - я раньше говорил - для меня человек пишущий. А писателем может быть не каждый. Графоман - человек, который плохо пишет, а как мы назовем художников? Ни у художников, ни у музыкантов, плохо они пишут или нет - нет такого разделения, только у писателей. Пишет, когда писать вроде бы не нужно. Даже название сложно. Графоманка - пишущая женщина, но это в свете определенных оценок. Меня коробят отдельные слова повести, такие, как "Карбышев", "Космодемьянская", когда автор, балансируя на грани дозволенного, вдруг говорит "он был похож на Рязанова" ... И все! Как будто все должны его знать. То же - про Латыпова. Это уже штамп, а не литература.

Что касается ссылки на читателя, которую приводит Каранин относительно первой главы "Под светлые своды"... Я читал это вслух жене своей и поразился той легкости, которая шла у меня, даже сам не ожидал. На всех этих "трудных" местах язык проходил спокойно. Более того. Первая же сцена, которую подверг критике уважаемый Каранин, вызывает у читателя и слушателя такую реакцию: “О, Галя”. Это она! То есть первая же сцена настраивает на оптимистичный лад, и человек узнается. Трудностей восприятия у меня не было. Эту вещь случайно прочел человек, далекий от подобной литературы, он читает только детективы и боевики, это студент лет 25. И он: это очень неплохо. То есть я в конце привожу голос простого читателя, который не пишет. И это произведение наполнено жизнью. И забываешь, кто есть кто. И не стоит говорить, можно ли поминать светлое имя Жаравина. Я его очень люблю, тоже знал и люблю, он очень много сделал для меня чисто душевно. Пока мы с ним встречались, он открыл мне много того, что было во мне, и не преувеличу, если скажу - он любил меня, потому что говорил мне такие вещи... И я скажу - лучшие страницы этого произведения посвящены этому персонажу, Упхолову, хотя не стоит подчеркивать, что это именно Жаравин. Несмотря даже на то, что есть прекрасные стихи самого Жаравина...

Вообще рассказы Щекиной наполнены нашей страшной бытовухой, какой-то вселенской коммуналкой, неустроенностью и неприкаянностью... Где женщины плачут ночами в подушку, а мужчины готовы в любой момент умереть от инфаркта. Мастерство автора таково, что все тонкости быта и бытия рассматриваются как в микроскоп, выявляя болезни, а поскольку автор женщина, то она, как может, зализывает раны своих героев, раны душевные, может, и невидимые миру, но от того не менее ужасные. Одних превращают в насильников собственных жен, а других - в развешивателей белья ("Аллергия"). Женщина среди них не только вещь или игрушка, но отдых, музыка и массажная комната для успокоения тела. Как всегда, как везде в нашей бытовухе, в политике, в исступленных диспутах о том, как надо или не надо писать, мы постоянно констатируем голый факт: этому плохо, этот поступил подло, этого оставила жена - включая чисто внешний слой своих чувств. Мы и гневаемся, и сочувствуем, но забываем задать один жгучий вопрос: "почему?"

Почему некогда любящий и любимый Борис из "Аллергии" стремится причинить женщине боль, унизить ее, отобрать ребенка? Потому что пьян, потому что одинок или душа его исковеркана жизнью дурной. Додумайся сам, читатель, воспылай любовью к автору за то, что он дает тебе редкую возможность задуматься, а задумавшись, попереживать происходящему, одеть мантию судьи, прокурора, адвоката, спорить с героями, кого-то действительно полюбить, а кого-то и возненавидеть, любя. И обязательно - попытаться понять.

Не любит наш читатель, зритель, слушатель - думать. Привык, чтоб за него думали другие. Раздражает его, что плохой, отрицательный персонаж вдруг выкинет фортель по прихоти автора, совершит что-то благородное, доброе. Как же так, он злодей, подонок... Забывая при этом, что в жизни все сложнее, тоньше. Все должно быть понятно: черное-белое. Но если сделать так, как хочется массовому читателю, зрителю, слушателю, искусство перестанет быть искусством, люди превратятся в потребителей, а не в созидателей, перестанут осознавать сущее, подойдут к состоянию животного. Да не то что массовый читатель, а даже критик говорит о героине Щекиной Зине - "грязно сошлась". Помилуйте, нет этого в рассказе, перечитайте, поспорим...

А еще автор дает любителям литературы вкусить прекрасный литературный русско-советский язык. Цитирую. "Зина сходила на кухню, пляшущими руками (восхитительно!) достала чашки и банку с лохматым грибом. И сидя в тесной ванной, верней, она в с воем махровеньком халатике - на краю ванны, а он (парень) перед ней на корточках... Стали они пить потихоньку."("Прогон").

"А вот райские кущи - узорчатая зелень, цветочное мерцанье - фоном для гордой травы мелиссы. От нее исходит свечение. С одной стороны - поганый зверь в том свечении, распрямляясь, становится царевичем, а с другой - бородатый человек в наклоне, в котором проступает кабан... Вот как хотелось припасть, зачерпнуть! Природа все может, все даст! Она-то даст, да только и ты увидишь себя как есть - голого, беспомощного, неспособного выгресть из стремнины. И потащит тебя хрустальный девятый вал, и торкнет о камень. А глянул зеркальную-то гладь... Свинья-свиньей... Что налили в корыто, то метешь..."(Мелисса")

Кинематографична и зрима природа в рассказе "Мелисса". С поистине тургеневским мастерством описана женщина из этого рассказа. Отстранясь от текста, закрыв глаза, физически ощущаешь теплую женскую кожу, пропитанную свежей утренней росой, молоком, солнцем, запах ее сладкого пота. Традиции русской классической литературы бережно и любовно хранимы автором "Аллергии".

"Так они и просидели всю ночь. Она в кресле, он рядом, странные, оборванные, неприглядные влюбленные. Им невозможно было руки расцепить, и ночь не кончалась, жалела их, струилась и лепетала. Тем самым будто подтверждалась сила и мощь самого зыбкого в мире чуда, чуда преображения, когда вдруг начинаешь не себя ценить, а чужого. Не свою, а его беззащитную усталую душу."

Сумбурны и малопонятны начальные строки рассказов Щекиной. Ну, это опять от земли. Идешь на речку босой в ожидании свиданья с чистой прохладной водой, вступишь, сердце заходится. Казалось бы, не войти, не окунуться. Перетерпишь, войдешь, нырнешь, весело вскрикнув от холода первых мгновений и вот уж тебе хорошо, ты на верху блаженства. Одним из лучших ранних рассказов Щекиной, думаю, является рассказ "Прогон" - лишенный ненужного, тормозящего действие многословия, описательства, разрушающе-утомительных подробностей ее поздних произведений. Склонность представителей интеллигентного мира к суицидности, жалобы на несчастную жизнь, не дающие проявить себя, печаль, разговоры о духовности - в рассказе есть все, как есть водка и женщина, любовь и нелюбовь. Собирается вешаться Степан, не хочет жить Зина. И опять слабый мужик и слабая советская интеллигентная баба. И протягивает она незнакомцу, воняющему перегаром, свою руку: ""Все равно не дам тебе сдохнуть." А потом, когда задумаешься - ба! Да это же он, самый что ни на есть не любимый нами соцреализм! Зина взялась опекать беспутного Степу, гуляет с ним, учит, как маленького, воспитывает трудом. Вспоминаются фильмы "Весна на Заречной улице", "Неподдающиеся".

Но это только затравка. Дальше все круче, сложнее, богаче, выше - "про запретную навеки радость, про самое начало разлуки, первую обжигающую горечь." А какие детали для характеристики героев, наших незабываемых ярких гениев- самородков (в лице Гены Кондаурова). И целая серия находок. "Он ставил локоть мимо стола и проливал свою стопку. Весь вечер в этих исторических гостях он шумно чавкал, скреб в затылке, ложился грудью на закуски и хрустел посудой. И говорил, говорил. О, Господи!"

Жалеют, спасают женщина мужиков, хоть и надо бы наоборот, как раньше было, говорил парень девушке: "Жаль моя, жаль". Что означало - любимая. А сейчас слабые женские плечи, нежные тонкие руки поддерживают мужиков. пьяных, разбитых, слабых, горьких, больных, сорокалетних и юнцов - заменяя им мать. жалеют - любят, ведь жаль по-русски любовь. Забыли мы это, вот и кричим, ругаемся, пускаемся в истерики, ненавидим коллег по работе, соседей по дому, по очереди, товарищей по несчастью, начальников и президента - за то, что слишком добры или суровы, за то, дорожают водка и колбаса... А надо любить друг друга, жалеть, тогда проживем подольше, не полезем в петлю, как Гена Шпаликов, не задохнемся от непосильной работы, как Шукшин. И тогда поэты перестанут бранить поэтов, исчезнет противостояние Моцартов и Сальери, люди перестанут ругать рассказы Щекиной. Станет явственным их внутреннее - доброе, а не наружное - чернушное, грязноватое. На поверхности шарить легче, но если ограничиться беглой пробежкой по строчкам, не вчитываться, ссылаясь на нехватку времени и головную боль, то можно и не увидеть в ее рассказах искусства, а значит, потом не увидеть его в шедеврах Феллини, Тарковского, Бергмана, Пастернака, Самойлова, Кушнера, Сосноры, Шпаликова... То, что делает в литературе Щекина, дает читателям повод для размышлений, а также наводит на мысль, что еще одним талантливым писателем стало больше. И не надо забывать, что она еще и поэт, не желающий этого признавать, ибо самые сильные прозаические куски выдают в ней поэта.

 Отзыв...

Aport Ranker
ГАЗЕТА БАЕМИСТ-1

БАЕМИСТ-2

АНТАНА СПИСОК  КНИГ ИЗДАТЕЛЬСТВА  ЭРА

ЛИТЕРАТУРНОЕ
АГЕНТСТВО

ДНЕВНИК
ПИСАТЕЛЯ

ПУБЛИКАЦИИ

САКАНГБУК

САКАНСАЙТ