В декабре 1952 года, получив в кассе одесской газеты "Знамя коммунизма" гонорар за опубликованное в ноябре стихотворение из расчета 5 (пять) рублей за строчку, был крайне удивлён: обычно платили пятнадцать.

Дело не в величине гонорара - общеизвестно, не все публикуешь денег ради.

Был конец года, в стране атмосфера стояла жутко-тягостная, ощущалось общее ожидание чего-то непонятного, тревожного, все было зажато предельно, то ли ночного, тяжелого стука в дверь, то ли увольнения без причин и повода, или чего-то не менее грозного, что должно вот-вот совершиться...

В этой обстановке люди умели радоваться тому, что сию минуту есть, собственно всему хоть чуть хорошему, плохое жертвенно терпели, "лишь бы не было войны"...

По обыкновению, на гонорарные за стихи деньги я купил для сотрудниц "Общества по распространению политических и научных знаний", где работал шофёром, традиционный торт, прибавив к полученной сумме необходимую недостающую толику. То ли в тот же день, то ли чуть позже, сидя в офисе "Общества" у одной из свободных пишущих машинок, ведомый направляющей мысли мои и пальцы рук тогдашней, очень грустной музой, я выстукал стишок, пару раз внося в него коррективы, и черновики выбрасывая в стоящую под столом корзину для бумаг.

Вот он, крамольный:

Если я когда-нибудь
Зарифмую строчки,
В них не жизни вскрою суть -
Ее оболочки.

Где сегодня темы те,
Пища вдохновению
Если пусто в животе,
Как-то не до пения.

Маркс и Энгельс, торопясь
Вколотить в нас знания
Диамата, дали связь
Быта и сознания.

Власти гневны и глухи,
Хрустим в их объятиях.
Мысли выложишь в стихи -
Решеткою платят.

Зря поднимите вы шум
Из КГБ черти.
То, что кровью запишу,
Не стереть и смерти.

Это было в предновогодие 1952 года.

Где-то в первые дни января один из лекторов "Общества" - нач-политуправления Одесского горотдела милиции майор Василий Алексеев (он был внештатным лектором, и читал от "Общества" лекции по международному положению - мы с ним были "близки" по общей увлечённости стихотворчеством) где-то в первые дни января он вручил мне новогодний подарок: книжицу, им во время новогоднего дежурства по городу из картона сделанную, на титульной стороне которой были нарисованы раскрашенные кремлёвские башни с яркими звёздами и проч. и проч., а внутри печатными буквами написан стишок:

"Я искренности чувств поток
Ценю всего превыше,
И говорю - привет, браток,
Талесникову Мише.

Поэт поэту шлет привет,
Неверье в искренность рассеяв,
И ждет взаимности ответ.
По рифме брат,

В. Алексеев."

В знак признательности, я тут же ответил ему этим:

Вы написать меня ответ
В своих стихах просили.
Как сердца дружеский привет
Я шлю его, Василий.

Как жизнь истину любя,
Поэты правдой дышат.
Согласен с Вами в этом я.
Ваш брат по рифме,

Миша.

Не стану описывать атмосферу январских дней 1953 года, они общеизвестны.

Тринадцатого января (13 января 1953г.), на рассвете, раздался резкий стук в дверь моей комнаты ("на тридцать восемь комнаток всего одна уборная", Вл. Высоцкий, "Баллада о детстве") - по мою душу явился помощник следователя капитана Махненко, ведшего мое "дело". Собственно, вызван был я якобы по университетскому, где семь лет тому назад работал также шофёром, но предъявлены были... клочки черновика моего стиха.

А при личном обыске мои ответный майору Алексееву был уже инкриминирован мне как "попытка проникнуть в органы" и проч., и проч.

Найденное же у меня стихотворное поздравление нач-полита горотдела органов впоследствии инкриминировалось тем же следователем Махненко уже секретарю его парторганизации как "притупление бдительности" приведшее к "вхождению в дружеские отношение с политическим преступником"...

Ни мое трудовое, ни военное прошлое - участник отечественной войны, командир разведки, ни фронтовые ранения в расчет Махненко не принимались.

Помню, в сердцах брошенное ему в лицо - вы достойный отпрыск бандита, погромщика батьки Махно, и его ответ: "видишь свои стишки? - я их кладу под стекло, а ты сгниешь на Дальстрое". И когда меня в один из следующих дней в запертом чулане "воронка", где ни встать ни сесть, везли в тюрьму, я из разговоров в соседнем его просторном салоне, забитом заключёнными, узнал о объявленном в этот день деле "кремлевских врачей-отравителей"... Тогда до меня и дошел весь ужас положения, в какое попал, образовавшейся в стране беды. И мысли мои стали заняты только девятилетней доченькой и женой, беззащитными оставшимися на так называемой "воле"...

Рассказывать об обыске, проведенном в моей квартире параллельно "бесед" моего следователя со мной? Изъятии стихотворных рукописей?

Подписях жены на каждом, конфискованном - "изъято при обыске, изъято при обыске"? Так никогда и не возвращенным?

Не стоит.

Таких обысков и конфискаций по стране проводилась бездна.

А дальше были Семьдесят Семь (так я назвал впоследствии приведенный выше стих) суток утомительнейшего пребывания в одесском "маленьком доме на юге" (из блатной песенки) то в общей, то в одиночной камере и с, вероятно, преступниками, и - больше всего - с ни в чем не повинными людьми.

Мне не забыть сельского мальчишку лет пятнадцати, взятому за собирание не то зёрен, то ли колосков у колхозного амбара, получившего статью "Семь/восьмых" - от 7-го августа 1938 года (может год неточно) - гласящую: "десять лет или расстрел"...

Как не забыть мне и вора "Чадо", отдавшего мне свои свитер и куртку, ибо уходя из дому я не успел, не подумал одеться потеплей...

Или вертухая, что совал мне все время махорку - без курева можно было сойти с ума...

Со смертью тирана-Сталина пришло освобождение

"в связи с отсутствием состава преступления..."

Этот эпизод был бы не рассказан, если бы я не заключил его следующим.

Прошли годы.

Как-то диспетчер (я работал в такси) направил меня "на Бебеля, к подъезду"...

Знакомое место - КГБ..

Выходят две женщины. Называют адрес. 

Из разговора понимаю, что у мужа одной из них инфаркт.

Подъезжаем к дому.

Женщины рассчитываются и выходят.

Неожиданно мой вослед вопрос останавливает их: скажите, Махненко, это тот, что капитаном когда-то работал в горотделе? 

В ответ нервное - да-да, а что?

Передайте ему, что привез вас к нему бывший его подследственный, которого он обещал сгноить на Дальстрое.

А лучше, если вам уже не доведется ему передавать... 

Это произошло за год, может и полтора до моего отъезда из России в эмиграцию. Я работал в одесском таксопарке шофёром, и был ведущим, (конферансье - громко и непривычно профессионально звучит) Эстрадного (самодеятельного) Оркестра Такси, в состав которого входило более полутора десятков музыкантов и исполнителей. В нем вел программу, читал мной же написанные стихотворные тексты и связки между номерами, и проч. Мы ездили с концертами и в Киев на соревнования любительских коллективов, и гастролировали в Кишиневе, выступали на различных площадках города, неоднократно на одесском телевидении. В ту пору два диктора ТиВи проводили наши выступления - Харченко и Вдовиченко. Вдовиченко нередко в вечерних телепередачах читал стихи - чаще украинских авторов, и его мастерство чтеца я находил безукоризненным. Однажды, в качестве пассажира, он сел в мою машину. Везу я его на 10-ю станцию Большого Фонтана, и по дороге, в беседе, он спрашивает - есть ли у меня стихи об Одессе? Читаю ему недавно написанный. Он просит меня отдать ему первую его, естественно, часть для публикации на страницах открывающейся газеты "Вечерняя Одесса", где ему предложена должность заведующего отдела культуры. Я выражаю сожаление по поводу того, что не встречу его больше на ТиВи. Тут же, в машине, под мою диктовку он его и записал. Концовку я скорректировал. Все, мы дружески расстались. В ту пору у меня в семье еще и не помышляли об эмиграции. Время текло своим чередом, минуло больше года. За это время решили выехать из СССР и уехали родные мужа дочери. Вслед за ними и их сын - то есть, муж моей дочери и, естественно и она с 6-летней дочерью. У в е з л и   в н у ч к у... Невыносимо! Куда было нам с женой деваться? Куда?! Мне 56, жене 50 лет - старикам оставаться одним? Мы и думали недолго - подали документы на выезд и, благо, в это время документы в ОВИРе не залеживались долго - шел 1973 год, в течение месяца, уже 15 июля получили разрешение на выезд из страны.

И надо же такому произойти - 15-го же июля 1973 года, в только-только родившейся "Вечерней Одессе" публикуется... мое стихотворение. Более того, стих еще предварен теплыми словами в адрес автора... Автора, уже получившего документы на выезд в Израиль... Скандал.. . Страшной, невероятной силы. Меня вызывает директор и убеждает отказаться от выезда - предлагает сесть на новую машину (это в такси было очень важно - получить для работы новую машину). Звонят из редакции, уточняют - верно ли это? Может только слухи?! И когда подтверждается факт, в мой адрес сыплются со всех сторон различные обвинения, упреки, высказываются даже всякие недобрые домыслы. Это нас с женой страшно волнует, нам кажется, что нас могут лишить возможности выезда из страны, и мы навсегда потеряли детей и внучку...

А дело было по сути проще пареной репы - и в голову не пришло заведующему отдела культуры, бывшему диктору одесского телевидения Вдовиченко, выяснить насчет меня ли, да любого автора, благополучен ли он, автор этот в известном смысле прежде, чем дать добро на выход его произведения свет... О, я сожалею ужасно!!! Безмерно уважая Вдовиченко, я глубоко переживал, что он оказался в такой ситуации... В суматохе отъезда близких, предстоящего моего, мог ли я помнить о более года тому назад взятого у меня случайно стихотворении для публикации? Для меня она тоже была шоком - мало ли когда, где и кому я дарил свои стихи... Он позабыл обо мне - я о стихотворении - вот же в чем все дело.... Конечно, сотрудники редакции крепко пострадали - смещения, понижения в должностях, лишение партбилетов, выговоры и прочие неприятности по партийной линии. Ведь газета - партийный орган обкома партии... Обо всем этом мне сообщили впоследствии. Кстати, бывший в ту пору редактор вечерки, поэт Юрий Михайлик (чудеснейший лирик, кстати) оказался впоследствии тоже эмигрантом, и поселился в далёкой Австралии... Конечно, все шишки стремились взвалить исключительно на мою голову - а что ещё всем оставалось делать? Я-то из страны уезжаю - они остаются.

Вот так причиной скандала явилась неосведомленность редакции о статусе в данный момент времени публикуемого автора, что для времён соц. системы и периода развитого, как помнится, социализма являлось серьёзным - более того! - трагическим недосмотром, упущением. Впредь наука.

Ниже следует полный текст этого "грешного" стихотворения, что сегодня и в России пройдет без купюр, первую часть которого неудачливый Вдовиченко вывел аж на первую страницу 15 номера своей "Вечерней Одессы" под таким же, кстати, и названием...

НОЧЬ НАД ОДЕССОЙ

Затихает город, даже песни
Не услышишь в этот поздний час.
Я в машине еду по Одессе,
Чуть ногою выжимая газ.

Вот вокзал - и улица... Признаться,
Стоит на нее мне повернуть,
К дому, что под номером тринадцать,
Сам автомобиль мой держит путь.

Я в часы такие просто верю,
Что на улицу в ночной тиши,
Прошумев слегка скрипящей дверью,
Пушкин выйдет, к морю заспешит...

Скрыл в полночной мгле бульвар Приморский
Лестниц к морю мчащуюся даль.
Здесь когда-то юный Маяковский
Первый раз Марию увидал.

Ждал ее в четыре,
                          девять,
                                   десять,
Нежностью сердечною томим,
Только та, что он любил в Одессе,
Не пошла по жизни рядом с ним.

Уезжай, автомобиль, отсюда,
Увози меня путем любым.
Я грустить до самой смерти буду,
Что Марией не был он любим.

Мы поедем лучше по Дальницкой.
Здесь подъем, но нам с тобой легко -
Тут когда-то шел поэт Багрицкий
Со своим матросским узелком.

Он шагал, а солнца ввысь, к зениту,
Поднимался над лиманом диск.
И слагал их в строфы, мыслей нити,
Птицелов, рыбак, контрабандист.

Он шагал, и первых строк наброски
Зарождались у него в груди,
И уже летит в налет Котовский,
От копыт коня земля гудит.

Ночью шум прибоя словно рядом,
В мир летит без пропусков и виз.
И невольно еду я к Отраде,
Лейтенантским переулком, вниз.

Как из бронзы цельная, литая -
Не страшны ни грозы ей, ни шквал -
Там стоит скала... с нее Катаев
Лермонтовский парус увидал.

Пусть у борта плеск волны далёкой
Мне о судне шепчет о любом -
Я лишь вижу парус одинокий
Там, в тумане моря голубом...

*

Волны, волны, пенными губами,
Вышепчите тайну эту мне,
Как загублен был безвинный Бабель
В нашей Богом брошенной стране.

Как бросали в лагерные сита,
Затирать бесценную их жизнь,
Одаренных, истых одесситов,
Правде верных, недоступных лжи.

Мне бы высечь острыми словами,
Чтобы видно всей земли окрест,
В память об одних могильный камень,
О других простой христианский крест,

И счастливей не было поэта,
Я тогда бы свой исполнил долг...
Но не шепчут волны мне об этом,
Ветер предрассветный приумолк,

И прибой затих... Лишь боль за песни,
Что не спеты, в сердце и сейчас.
Я в машине еду по Одессе,
Чуть ногою выжимая газ.

1972

Однажды, занимаясь упорядочением своего обширного фото хозяйства, я наткнулся на фотографии более чем тридцатилетней давности моего многолетнего друга и кумира, блестящего джазового музыканта Эдди Рознера - "золотой трубы" джаз-оркестра, с которым он выступал, которым руководил и дирижировал. Беженец из Германии, затем Польши, вскоре оккупированной, он после окончания войны оказался в Белоруссии, в Белостоке. ("Бъялостоке" - как он произносил...) Там, в новой для него стране, и началась его послевоенная концертная деятельность с оркестром, собранным и организованным им из таких же как и он западных беженцев, джазовых музыкантов-инструменталистов. Создать оркестр помог ему бывший в ту пору секретарь ЦК Белоруссии. Оказывается, не один Юрий Андропов был поклонником джаза... Когда и каким образом произошла наша встреча, завязалась дружба? Чтобы объяснить это, мне необходимо кратко рассказать кое-что о себе. Еще в юности первые советские радиоприемники "открыли" мне джаз. Из СИ-235, СВД-9, настроенных на страны Европы, Америку, в моем доме только он и звучал. Влюбленного в музыку, родители мечтали и собирались сделать и из меня, как это было в Одессе, скрипача. Жизнь оказалась жёстче. В голодных 30-х годах хлебная восьмисотграммовая карточка оказалась необходимей учебы у профессора Столярского, и уже в 1933 году, окончив ФЗУ (отец-литейщик, меня, малолетку, туда не без труда определил) ремонтно-тракторного завода я получил специальность автомеханика, моториста. В дальнейшем уже и сам пришел к среднему техническому образованию. В конце сороковых я, участник и инвалид войны, был принят в Первый Одесский таксопарк, где работал механиком и водителем вплоть до эмиграции из СССР в США. Там и был создан эстрадный оркестр, в составе которого был и я. 

Вернемся теперь к основной теме воспоминаний, к Эдди Рознеру. Где-то в пятидесятых годах Эдди Игнатьевич впервые посетил со своим оркестром Одессу. В то время шофёр такси, я был однажды вечером направлен диспетчером стоянки к Дому Красной Армии, к окончанию концерта его оркестра. Мне выпала удача отвезти моего джазового кумира в гостиницу, на Приморский бульвар. Не помню, как завязалась беседа между нами, но не забуду никогда - окончилась она чуть ли не под утро... Удивительная вещь: пассажиры такси пускаются порой с водителями в такие откровения, какие не часто слышат священнослужители на исповеди. Только в нашей этой совместной поездке сразу стал исповедоваться почему-то я. Так сложился разговор поначалу, но, в свою очередь, открылся мне и пассажир. Между нами каким-то образом возник контакт какой-то исключительной силы, доверчивости, искренности, общности... И высказанные взгляды на целый ряд моментов окружающей нас действительности, и воспоминания мои о войне, его о своем отце, юности, жизни в Берлине в семье, музыке, джазе, об первых ужасах начала войны, беженстве, или снова мои о встрече в отступлении с семьей тромбониста Генриха Варса где-то под Киевом, в районе Пущей Водицы, подводе и лошади, что достал им - Варса, которого, оказывается, Эдди хорошо знал, то ли - в особенности - о джазе, его корифеях-инструменталистах, импровизаторах, композиторах и аранжировщиках, как и еще о многом прочем, о чем и не припомнить - все это и привело нас к тем близким в дальнейшем и искренним и многолетним отношениям, что названы и известны под добрым и красивым словом дружба. При каждом посещении Одессы Эдди пребывал в нашем доме как в своей родной семье, а его московская была не менее тепла к нам.

Длилась она долгие годы, вплоть до отъезда Эдди Рознера из СССР в США, а затем уже и моей эмиграции с семьей туда же... Из писем, пришедших от него еще в Одессу, мне стало известно, что приехал он в Майами (штат Флорида), к сестре, владевшей одним (или несколькими?) отелями на океанском побережье, полностью обеспечившей ему и Галине (его жене, вернувшейся впоследствии в Москву) материальное обеспечение для безболезненной адаптации в Америке, плюс... ключи от новенького "Мерседеса". Тут уместно открыть одну слабость Эдди: он был страстным автомобилистом. Если не был бы виртуозом-трубачом. был бы, наверное, автогонщиком. Его любовь к быстрой езде не умерила даже крупнейшая авария, в которой погиб администратор его оркестра, а сам он едва не стал инвалидом на всю жизнь... Из Майами в дальнейшем, как мне стало известно, Эдди Рознер переехал в Нью-Йорк. У меня даже был его адрес. Но долго там не задержался - тянуло на родину, в Берлин. Вероятно, мечтал, надеялся найти хотя бы следы когда-то большого и благополучного семейного клана.

Он родился в Берлине, в семье ремесленника-каретника, мечтавшего о том, чтобы его музыкально-одаренный сынишка стал скрипачом-виртуозом. А сын на занятиях чаще брал в руки трубу, предпочитая ее скрипке. Отец сердился, но строгость его ни к чему не привела - сын стал трубачом, притом виртуозом. В Берлине Эдди и умер, как уже здесь, в USA , мне стало известно - болезнь щитовидной железы сделала свое черное дело. Встретиться нам за пределами Советского Союза так и не довелось. Следует ли писать, как горько было узнать об этом?.. На этом грустном аккорде я мог бы и закончить свои воспоминания об Эдди Рознере. Собственно, их достало бы и на книгу, но я в данном очерке буду краток. Поскольку интерес к фактам и эпизодам из жизни мэтров джаза у их почитателей неиссякаем, приведу и я пару из наиболее запомнившихся мне. Как-то Эдди, будучи на очередных гастролях со своим оркестром в Одессе подарил мне новую оркестровую трубу. Я не расставался с ней, возил в багажнике машины, играл на ней, привыкая, где только было возможно. Эдди считал, что во мне "умер великий трубач". Восторженной, щедрой натуры человек, он безусловно переоценивал мои таланты, но дело в ином. Этот подарок послужил для рождения следующей забавной легенды. Возникли и распространились слухи, что две трубы якобы специально привез посетивший с гастролями приехавший из США в Москву в подарок Эдди Рознеру Бенни Гудман. И одну из них, оркестровую, уже он, Эди Рознер, в свою очередь подарил мне. Конечно, ничего общего с истиной эта выдумка не имела. Он просто ко дню рождения подарил мне один из своих инструментов. О, я играл на на нем в своем оркестре многие годы. Кстати, за пару дней до отъезда из Союза пришел ко мне домой в мое отсутствие трубач джаз-оркестра местной филармонии Бессонов (звук у него был великолепный!), и сказал жене, распродававшей в ту пору из дому все, что только покупалось, что я продал ему трубу за 500 рублей - пожалуйста, вот деньги. И она ее ему отдала... Он ретировался, и где сегодня моя - Рознера Эдди - труба звучит, поет, мне неизвестно. Только на одной из старых фотографий могу видеть ее теперь рядом с внучкой - вся память... Так вещи, которым дано остаться и после нас, исчезают из наших еще жизней самым невероятным и порой непредсказуемым образом...

Однажды Эдди срочно понадобилось отправить во Львов своему мастеру-духовику трубу для профилактики: вдруг он решил, ему показалось, что она ему "не отвечает..." (бывает у трубачей такое чувство, им кажется, что звук как-то присел, что ли...).

Съездили мы с ним на Садовую, на Главный Почтамт - зря: там тогда понятия еще не имели о посылочном сервисе. С тыльной же стороны одесского Нового Базара, что у здания цирка, на улице Подбельского, находились мастерские ремесленников всех мыслимых специальностей. Зашли мы на звуки визжащей пилы в одну из них и попросили сделать посылочный ящик для трубы - она была с нами, и плотник понимал, что именно нам нужно, но назвал за материал и работу явно завышенную цену. Эдди и не покривился. На минуту он куда-то вышел, а вернувшись, приступил к его изготовлению. И вдруг - мы даже не заметили когда - на улице, у раскрытых створок дверей его мастерской стали появляться люди, их становилось все больше и больше, пока, в конце-концов, они и вовсе запрудили вход. Были это соседи его, ремесленники, из рядом расположенных мастерских. Понимая, что привлекло их, он все же велел им убираться восвояси. Игнорируя его предложение, кто-то из образовавшейся группы (уже на улице сгрудилась толпа), обращаясь прямо к Эдди Рознеру, попросил его сыграть на своей трубе... фрейлэхс. Эдди, грустно улыбаясь, внимательно глядя на собравшихся, медленно поднес к губам трубу и заиграл... Одессит, я не раз слышал эту мелодию в своей жизни. Знакома мне она детства. Не единожды слышал ее и в джазовой интерпретации. Но никогда не думал, что можно без сопровождения оркестра, одному, в полуподвале темной плотницкой мастерской перед случайно собравшимися людьми на тыльной улочке Нового Базара сыграть так, чтобы у слушавших глаза наполнились слезами.

Умолкли звуки мелодии. Ни восторженных возгласов, ни аплодисментов - молчание. И постепенно толпящиеся у дверей люди исчезли - как растворились в воздухе. Вскоре был готов и наш посылочный ящик. Плотник наотрез отказался взять за него деньги. Эдди положил их на стол и сказал, что труд всегда должен быть награжден. Плотник заметил, что и он только что трудился, играя. Ответ Эдди Рознера запомнился мне почти дословно: "Когда музыкант играет, строго придерживаясь нот, это, возможно, и есть труд. Это, возможно, и есть работа. Я только что сыграл мной тысячу раз игранный фрейлахс. Я его игра не с листа - он как бы вновь рождался в сердце моем, душе, мозгу - где точно я не знаю. Это была импровизация, творчество - разве это работа?! Это была радость, которой я живу. Твои соседи-мастеровые, что собрались, чем-то зажгли меня, воспламенили. Я вспомнил себя мальчишкой, вспомнил отца своего, такого же ремесленника как ты... Поэтому и играл так, как мог вдохновить меня играть разве только сам Бог. Прими, мой дорогой, деньги за свой труд, большое тебе спасибо!". Вот такие, примерно, воспоминания приходят, при просмотре старых фотографий. Это только ничтожная их часть.