В молодости книги Плеханова научили меня, что искусство это то, что обиняками выражает огромности. Вернее, Плеханов их называл общественным началом. Потом я это для себя переназвал идеалом. Он огромен для автора, даже когда тот мизерный обыватель. А для воспринимающего произведение – если воспринимающий чуток и терпим, – кем бы он ни был, хоть признанным героем, идеал обывателя для такого воспринимающего тоже будет – хоть на миг – огромностью.

И вот передо мной рассказ Татьяны Калашниковой «Я – счастливая». И «я» этого рассказа, Рита, – несчастна. При всех удачах ее личной жизни. И красивая она. И внимание ей оказывали многие. И замуж она вышла удачно – за надежного, никогда не изменяющего и не бросающего ее человека. И дочка у них хорошая. И любовник долго был всегда рядом. А и нет теперь – «это <...> разумно, лучше для <...> обоих». И верный муж рядом. И всего лишь «чувству больного человека» противопоставлено практическое здоровье этой женщины.

А счастья нет.

И я смею подумать, что отсутствие личного счастья выражает, – пусть автор этого и не осознает, – массовое вокруг несчастье теперь, разлитое в нашей многострадальной родине, бывшем СССР. И огромное несчастье это – симптом гибели. Не страны-преемницы СССР, России. Россия-то останется. Название такое – останется. Как самоназвание героини рассказа «счастливая» остается и для нее, и для окружающих. Гибнет самобытная российская цивилизация. Гибнет идеократия (как выразился Кожинов), составлявшая стержень страны сотни лет. Идеократия... Третий Рим Московии... Самодержавие, православие, народность Российской империи... Коммунизм СССР, авангарда человечества. Гибнет государственное образование, всегда до сих пор чувствовавшее себя воплощением самой лучшей в мире идеи. И зачем жить, если не ради такого самого лучшего. И вымирает Россия. Быстрее, чем какая-нибудь другая страна.

И Таня Калашникова это смутно чувствует и по-женски и художественно выражает. Мыслями героини о своей женской судьбе, об осени жизни, об осени в природе, о былой весне и лете.

А вся жизнь ввергала Риту (как, очевидно, и ее родителей) в разочарование за разочарованием. В заставлявших кушать родителях. В заставлявших страдать партнерах романов. В муже. В любовнике. В своем здоровье.

Было б занудством параллелить с Ритиными и развертывать аналогии общественного разочарования в мире, близком к совершенству. В мировой революции. В Сталине. В реальном социализме. В перестройке. В демократии.

Повторяю, Калашникова неосознанно выполняет социальный заказ своей эпохи. Но она его выполняет и оказывается даже злободневной. Ибо гибнет-то самобытность России, гибнет под аккомпанемент попыток средств массовой информации внушить ей, что страна возрождается.

Вот и в природе так...

Так начинается рассказ «Я – счастливая». И весь рассказ состоит из слежения за самообманами в жизни, точнее, за навязанными обманами. Рите-то хотелось оценить родителей плохими, а они навязали ей противоположное мнение:

«...говорила себе: «Я – счастливая! Такие родители!..» Ей казалась ее прическа неподходящей, «а тогда нравилось, модно было. И другим нравилась, многим нравилась. Сколько сказочных комплиментов...»

Определившим ее замужество качеством Анатолия, трезво говоря, было: «Постоянен во всем. Консерватизмом это называется...» Но обывательское общественное мнение, – а что ж еще?– заставило ее и тут подчиниться: «Великолепное, я вам скажу, качество...» То же и с чувством греховности супружеской измены: «Типичная ситуация: лучший друг мужа – любовник жены». Опять общественное мнение определяет: типичная ситуация... Значит, хорошо. «Любовник <...> всегда рядом. Я – самая счастливая». И потом, что любовник женился и уехал в другой город, – тоже, мол, хорошо.

И все – фальшь. И гнетет.

Как гнетет это российское телевидение, его три главных канала, этот Путин там, приводящий к порядку всего лишь ошибающихся министров.

Нет, нет, ребята, все не так!
Все не так, ребята! –

на свой лад в свое время и о своем времени «поет» Татьяна Калашникова своим рассказом.

Только если Высоцкий, в надежде, авось кривая вывезет, рвал голосовые связки, ЗНАЯ, куда б – хорошо – чтоб кривая вывезла, то Татьяна Калашникова не знает. Похоже, что в зиму, в старость и смерть везет кривая. И потому этак все под сурдинку у нее. Как в «один из тех последних теплых осенних деньков».

* * *

Я думал, что закончил статью. Подобрал ей эпиграф. Такой:

Вот так закончится мир,
Вот так закончится мир,
Вот так закончится мир,
Не взрыв, но всхлип.

И вдруг понял, что поддался на однобокое прочтение произведения.

Ведь – вполне в соответствии с открытой великим Выготским психологической основой художественности – перед нами в рассказе Калашниковой налицо дразнение чувств читателя противоречивыми элементами. То перед нами иллюзия, то прозрение. Рита то счастливая, то несчастливая. Не во времени ее думания о прошлом, и не во времени ее прошлой жизни. А во времени чтения читателем. То читателя автор уверяет в одном, то в другом.

И так случилось, что под конец писания своей статьи я подпал под влияние одного из противочувствий, минорно-трезвого. Но есть же еще в рассказе возбудитель и другого, минорно-иллюзорного (потому «минорно-», что о прошлом речь). Оба – по поводу достигнутого Ритой в свое время. И обе эмоции – минорные, отрицательные.

А как заметил другой великий, Гуковский, «эмоция в искусстве – тоже идея, ибо эмоция дана не как самоцель, а как ценность: положительная или отрицательная, – как эмоция, подлежащая культивированию или, наоборот, подлежащая вытеснению. Тем самым произведение содержит оценку эмоций, а значит и идею эмоций».

Так вот, если вспомнить, что, по Выготскому, противочувствия взаимоуничтожаются от столкновения, что чаще всего бывает в конце –

 ...то возникнуть должен был катарсис. Нечто третье, отличающееся от породивших его противочувствий иллюзии и прозрения. Это третье во многом подсознательное. Но, будучи осознанным, оно может быть сформулировано словами как художественный смысл произведения.

И я понял, что столкновение иллюзии о достигнутом с прозрением о достигнутом дает мечту о недостижимом, что и даст вытеснение отрицательных эмоций. Это – идеал. Вроде эллинского идеала золотого века в прошлом. Вроде христианского идеала о загробной жизни после Страшного суда в сверхбудущем. Вроде атеистической веры в человечество. Вроде смутной надежды, что Россия вдруг да не переродится в придаток Запада.

Да простят меня читатели и Татьяна Калашникова за такую максимизацию, может, претящую им.