Ян вошел в салон электропоезда, как музыкант на сцену — замерло напряжение в зрительных рядах, стоявшие в проходах расступились, и лица их стали каменными, словно при случайном взгляде на похоронную процессию, и кто-то жадно уткнулся в газету, и кто-то поспешно уступил Яну место, скользнув в сторону наподобие автоматической двери.

Боль казалась Яну внешним явлением: пространство было пронизано силовыми линиями боли, и в этом почти видимом поле двигался он, недавно выросшими усами насекомого ощупывая дорогу, роняя свое тело в коридоры наименьшего сопротивления, а этой нехитрой науке он выучился быстро, едва начал ходить, и уже не мог представить себя прежним — живым.

Итак, жизнь бессмысленна, милый! — эта мысль открылась Яну на последнем, двадцатом году его, и она не требовала доказательств, как не требует их сам факт существования смерти.

Двери электропоезда стянулись, засосав толпу с платформы и разделив пространство на две неравные части; одна сразу двинулось через другую, скользя по хроматическому ряду с чопорного ми контроктавы, и едва различимые сквозь пол электромоторы принялись наматывать жилы Яна на острые оси, но и к этой процедуре он был готов — он расслабился, позволяя жилам свободно выходить из тела, и ощутил какую-то даже легкость, так что можно было дышать гораздо глубже, чем обычно; и боковым зрением Ян видел справа нечто прекрасное, с распущенными волосами (она, очередная потенциальная жена, интересовалась им не более, чем урной); он медленно повернул голову, но там было очень больно; он поднял глаза и на скамье напротив увидел ребенка, который пристально, с восхищением смотрел на него.

— У меня есть самолет, — сказал ребенок проникновенным сопрано, и Ян сразу узнал эту машину.

Сделанная словно из чистого олова, она развивала скорость до ЗМ и быстро достигала любой точки контролируемого района; небольшими хищными стаями они врывались в страну, стартуя с приграничных аэродромов; вся операция занимала не более получаса, наши летчики были метки и хорошо экономили боеприпасы.

Планета сверху похожа на морское дно, каким оно открывается ныряльщику — подводный ветер колышет водоросли на облачных валунах, в колодцах между туч холодно мерцают цепями улиц незнакомые города, а высокая скорость приближает машину к неподвижности, и летчик, сажая грациозные красные цветы, даже не видит собственных жертв.

— Мой папа тоже солдат, — отрекомендовался маленький авиатор, в горделивой и все-таки заискивающей улыбке обнажая клавиатуру млечных зубов.

— Твой папа офицер, — поправила его мать и поправила также воротничок его зеленой рубашки.

Поезд замедлил ход перед станцией, проигрывая гамму в обратном порядке. Вздрогнул и поехал по ребру лавки реквизит Яна — пара алюминиевых костылей.

Заботливая мать была строгой женщиной, из породы молодых офицерских жен — прелестная домохозяйка или школьная учительница, с бледной, почти дворянской кожей, и почему-то заплаканными глазами, с нежными пальцами, созданными для вязанья и арфических струн.

— Я тоже буду солдатом, — сказал ее сын, потрясая кобурой.

— У этих маленьких обычно очень большой, — послышался озабоченный шепот за спиной.

— Зачем? — спросил Ян, начиная ненавидеть ребенка.

— Буду бить дзюмбуков, — быстро ответил ребенок, и его теплое личико отразило спокойное и уверенное понимание мира.

Слово, еще недавно известное только специалистам и так вошедшее в обыкновенную речь, больно толкнуло Яна в грудь, и он вдруг ощутил свое сердце, огромное, слегка асимметрично посаженное, в непрекращающемся ритме сосущее кровь.

— Их убить, — сказал мальчик, — потому что они плохие. Так папа сказал, — закончил он, сковырнув козявку, приставшую к элерону.

— Маленький да удаленький, — весело обратился к Яну сосед слева, представлявший до сих пор молчаливый барабан их квартета, по первому жесту готовый начать партию.

Он вдруг посерьезнел:

— Держись, сынок, в жизни всякое бывает, — он ободряюще похлопал Яна по колену, от чего позвоночник пронзила черная молния.

Ян покосился на его печень, запечатлевшую, подобно послужному списку, всю жизнь индивида — замедленное действие фронтовых ста грамм, единственный поступок, совершенный в мятежной юности, бесплатный проезд в электропоездах и многолетнее гордое увядание в пивных подвалах, милый!

Удивительно и безобразно, что мы можем запросто беседовать о смерти.

— Нет, — прозвучал сзади неразборчивый аккорд, — длинные обычно быстро кончают.

За окном медленно двигался город, окрашенный в болезненно серый цвет, едва позолоченный слабым сентябрьским солнцем — Ватт сорок не больше: дома-казармы повышенной этажности, символизирующие штабеля дневных темных телевизоров, глухие заборы, скрывающие тайную индустрию; автомобили на параллельных магистралях перемигивались с медлительным электропоездом, тучи жадно втягивали питательную кашицу из жерла заводских труб — сырье для производства туч… Каждый предмет в зависимости от размера, формы, оттенка в гамме серости, звучал по-своему, и можно было созерцать громоподобную симфонию задыхающегося города, что, безусловно, более интересно, чем воинствующий ребенок, привыкший быть в центре этого великолепного мироздания, который тотчас, едва Ян вздумал отвернуться, напомнил о себе пронзительным и требовательным “дядя!” — и в розовой ладони его Ян увидел темно-зеленый, хорошо смоделированный танк.

— Он может ездить, — доверительно сообщил ребенок.

— А он может стрелять? — спросил Ян, холодея.

— Нет, — ответил ребенок, подумав. — Он может только ездить, — и на его лице отразилось отчаянье, потому что он видел: игрушка не понравилась Яну.

— Молодец, так держать! — ободрил старый барабан, но мальчик даже не посмотрел в его сторону — дедушек на своем веку он видел много, а настоящего героя — в первый раз.

Он поставил танк на сиденье, и машина пошла, повинуясь движению скрытого механизма; человек, который сидел внутри, обезумел от гашиша; он вел машину увереннее, чем на маневрах, он был в машине один, без командира и стрелка, и это было предусмотрено его задачей; танк не был снабжен боезапасом — он мог только ездить, — и это тоже было предусмотрено его задачей. На человека, сидящего в танке, медленно, словно лента элеватора, надвигалась черная ночная равнина.

Он не был человеком в полном смысле этого слова, но был человеком лишь частично, главным образом, когда спал. Существо, ведущее танк, было стихийном духом машины, подобно тому, как дриада — стихийный дух дерева, о чем знали наши предки, более счастливые, чем мы.

Человек боялся своей большой машины, потому что не знал ее так, как, скажем, трактор (там, наверху, в прежней жизни), и ему было страшно не чувствовать над головой сапог лейтенанта — лейтенант отравил его гашишом и поставил задачу; он и его товарищи вели пять больших безоружных машин к цели — и цель уже была видна вдали.

Вдали показалась груда разноцветных огней; сверху дома выглядели игрушечно — они и на деле были столь же хрупки (знаете, каким надежным кажется улитке ее собственный панцирь?) и пятеро танков, выстроившись подобно журавлиной стае наоборот (заходим друг за друга на полгусеницы!) не снижая скорости, прошли над восставшей деревней, погасив разноцветные огни ее и, перестроившись в походный порядок, быстро двинулись обратно.

Человеку-дриаде никогда не приходилось на полном ходу въезжать в жилой дом, и он приготовился к сильному толчку, больше на свете опасаясь расшибить нос. На секунду стена затмила предутреннее небо, удар состоялся и черная стена раскрылась, брызнув ослепительным светом, и какой-то темный быстрый зверь метнулся во внутренность комнаты. Нечто подобное повторилось несколько раз — с различными вариантами миниатюры интерьера, сминаемой неразборчивой рукой, — и на развороте он увидел гусеницы соседа, забитые кистями и пятками, отметив (уже, понятно, протрезвевший) что и в его зубах застряли говяжьи жилы; потом вновь ползла навстречу уже светлая равнина, полная ровного гула, и что-то розовое показалось впереди; танк задрал нос, земля ушла из-под гусениц, и что-то твердое и розовое заслонило небо, и это были руки ребенка; они бережно подняли тяжелую машину, все еще продолжающую ехать, буксуя на коже мальчика; он нашел кнопку, скрытую под баком с горючим, механизм смолк, и человечек-дриада перестал существовать.

— Значит, ты хочешь стать танкистом? — спросил дедушка, но ребенок презрительно покачал головой: ему не хотелось мечтать столь узко, он уже догадывался, что определенность мечты есть ложь.

— Отец-то в каком роде войск? — кивнул старик женщине, которая безучастно смотрела в окно, не заметив уничтожения целой деревни.

— В обыкновенном, — сказала она и опять торопливо поправила воротничок сыновней гимнастерки.

— Мой папа пехотный боец. Он погиб, — гордо сказал маленький солдат, качнувшись от внезапного торможения.

Девушка с распущенными волосами (Ян все время чувствовал ее пространство — запах малины и холод матовой кожи) встала и пошла партером к выходу, светясь в перекрещении любопытных прожекторов; она была из тех, чье любое движение, даже то, которое сопровождает облом каблука, исполнено глубокой грации и тайного смысла; щедрым крестьянским жестом, словно увязывая сноп, она запахнула свои чудесные волосы капюшоном, и автоматические двери проглотили ее, оставив в тамбурной табачной мути лишь отблеск малинового плаща.

— Хороша! — луком и вермутом дунул Яну в ухо веселый старик. — Тебе б такую жинку…

— Вы где служили? — возвращая черное и серое, спросила вдова пехотного бойца. — Вы случайно не… — и она назвала район, тот самый, откуда раздробленное тело Яна было доставлено на Родину, и фамилию, которая ничего не говорила плавающей памяти, хотя где-то в глубине, среди зыблющихся водорослей мелькнула знакомая рыба.

— Нет, — сказал он, — я был в другом месте.

— Мой папа главнее дяди. Он погиб, — повторил мальчик.

Ян был, неверно, ненормальным ребенком; во дворе старого дома из темно-малинового кирпича было много закоулков, где могла разместиться целая армия с деревянным оружием; она там и размещалась погожими весенними днями, когда Ян, волоча свой недетский аккордеон, возвращался из музыкальной школы, стараясь пройти незамеченным мальчишками, которым он, впрочем, иногда завидовал, что вполне естественно для вундеркинда; и все эти годы спокойного и правильного, как гамма, детства, он готовил себя к долгой жизни, полной музыки и света — последняя замирающая под пальцами нота неизбежно взрывается овацией. Кто виноват?

И как это бывает с каждым в минуты откровения, случающиеся чаще перед самым занавесом, Ян увидел юного солдата в проекции времени — школа с курением в туалете и первой любовью (последней, Ян!), какие-то бредовые планы на будущее, и мать, уже потерявшая одного и тупо ожидающей новой похоронки, и, наконец — она — сурово официальная со слезой скупого соболезнования: Ваш сын… Почему вы так любите войну, милые дети?

И действительность расползалась перед ним, как лопающая простыня киноэкрана, и пришло новое зрение, и трудно было определить, что является ему большей ложью — электрический зуд поезда, вооруженный ребенок, или равнина — на сей раз дневная, палимая солнечным ветром, желтая, как и географический цвет этой страны, окольцованная невысокими горами по горизонту.

Солнце (не то, которое он привык видеть над готическими крышами города детства, а некая другая, гораздо более яркая звезда) обрушивало на них, почти обугленных, ливневые потоки вертикального света, и нельзя было отметить точку, где взорвалось светило, поскольку его энергия разбрызгалась по небу, печной свод раскалился сплошь — до синевы, истекающей в невидимый ультрафиолет.

Ян сидел один в одиночном окопе, прислонившись спиной к шершавой стенке; он не приготовился к бою и не снял автомат с предохранителя, тело его было открыто ветру и пулям. Он знал, что сегодня будет убит — это чувство не было мистическим — просто именно сегодня, после длительной подготовки (расчетное время действия солдата в современном бою равно пятнадцати секундам) он должен был погибнуть.

Яна заботила, если можно так выразится, косметическая сторона дела — привилегия некоторых самоубийц: в какое именно место попадет пуля — будет ли это щека или шея, или уголок левого глаза, но удобнее всего, конечно, сердце, самое основание аорты; в этом случае пациент испытывает лишь сильный толчок в грудь и короткий укол изнутри, как при инфаркте — дальнейшее молчание. Что-то в этом роде Ян помнил из того времени, когда еще читал книги.

Человек, который убьет его, был грязный, много дней не менявший одеяния дзюмбук; он был своим на своей земле и давно уверовал в справедливость убийства — ценой собственной жизни, которой не дорожил. Ценой собственной жизни он купил право на убийство и умело пользовался им.

Ян увидел их, идущих в нескольких километрах: они шли поодиночке и группами, прячась за камнями, которыми была украшена равнина, и если не быть слишком строгим к природе, можно подумать, что сами камни движутся навстречу, и можно даже приветствовать, словно остроумную карикатуру, это молчаливое наступление камей.

Слева и справа (Ян не видел, но хорошо представлял всю линию обороны) сидели такие же маленькие Яны, и Ян-первый ощущал напряжение — мощное поле то ли страха, то ли злобы, хотя ни у кого из них не было оснований ненавидеть дзюмбуков более, чем, скажем, друг друга.

Они были радионитью, гигантской молекулой ДНК; оборона была хорошо отрегулированным организмом (или хорошо настроенным оркестром), чьи органы должны беспрекословно подчинятся работе мозга (лучше — дирижера).

Ян слышал, как где-то, на грани самого изощренного слуха, звонкими льдинками настраиваются скрипки, кто-то в четверть груди примеряется к геликону, наконец, всплывает зыбкая пауза и — Ян даже увидел смазанный в разноцветных лучах жест изящной палочки — медленно, словно осторожный лыжник по первому снегу, покатилась хрупкая мелодия — знакомая с детства пьеса знакомого с детства сказочника, давно умершего, чей темный образ руководил сновидениями над его кроватью (там, наверху, в прежней жизни…) Впрочем он должен беспрекословно подчинятся работе мозга.

Мозг отдал приказ, сигнал громко прокатился по нервам, и вслед за ним громко прозвучал всеобщий выстрел, всколыхнулась вдали почва, но это был недолет; тут же вспыхнуло у дзюмбуков (словно сотня маленьких зеркал) и у них случился недолет; затем линия вражеского огня прыгнула ближе к мишени, и кто-то громко закричал справа.

— Бэ-четырнадцать! Возьми вправо, — приказал мозг, но Ян не отозвался, сонной улыбкой приветствуя альт, вступивший в оркестр этих, быть может, давно умерших людей.

— Так точно, — автоматически ответил Ян.

— Почему не открываешь огонь? — (превосходный старый рояль перебирал камушки на пляже южного моря) — Алло! Тринадцатый, возьми сектор четырнадцать! Взводный-бэ! Проверь четырнадцатого — тромбоны вышли на солнечную стону улицы) — Бэ-три, молодец! Все на секторе-вэ. Усилить огонь. Вэ-шесть, семь, восемь! Мажете — (гулкая кожица барабана тукала над жестоким костром жертвоприношения) — Бэ-три, Молодец! Приказ о представлении бэ-три… Убит? Посмертно — (пьеса подходила к эффектному финалу: медленно раскалялись скрипки, между ними, между пылающими стволами металась труба; в озере, где лесной пожар разогрел воду, плавала виолончель; задыхались птицы, не в силах подняться выше брызжущих бенгальскими искрами крон, — и вдруг все покрылось сногсшибательным ливнем органа, и Ян благословил покойного сказочника, хотя тот и проштамповал под занавес банальное ля).

— Стреляй! — крикнул он, и Ян скорей увидел, чем услышал это слово.

— Нет — ответил он беззвучным движением губ.

— Стреляй! — лейтенант вытащил пистолет.

— Нет, — повторил Ян, и лейтенант прицелился. Ян увидел линию, по которой пройдет пуля, и конец ее упирался ему в сердце, и вторым зрением он увидел солнечную вспышку и молнию в своем секторе, и в тот момент, когда пуля уже показалась в канале ствола, базука накрыла их обоих; Ян быстро очнулся, а лейтенант уже не мог проснуться никогда. Двое дзюмбуков стояли над Яном и, переговариваясь, рассматривали его раскосыми глазами. Бой был давно окончен.

Один из них (грязный, много дней не менявший одеяния дзюмбук) прицелился, чтобы добить Яна — он видел в этом акт милосердия — в самое сердце упирался конец прямой как взгляд линии, — но другой отвел его руку, бросив несколько слов на своем мелодичном языке, созданном для песен и молитв. Он поднял с земли автомат Яна (полностью снаряженный и не снятый с предохранителя, следовательно, не стрелявший), и они ушли, высокомерно подарив Яну жизнь, очевидно, не догадываясь, что он уже был убит.

Я буду жить еще долго-долго, несколько десятков лет еще, — сказал Ян про себя, растягивая слова, будто творя молитву, — и ему, атеисту в третьем поколении, сделалось смешно; внезапно его потянуло в сон; он сладко потянулся, нащупал одеяло и, уже падая из бытия, натянул одеяло по самые уши.

Он уже почувствовал холодность своего старшего собеседника (это был весьма толстокожий ребенок, в отличие от своих чутких, как зверушки соперников) и внезапно зажмурился.

— У меня есть еще пистолет, — услышал Ян почти злобное, и маленький лейтенант, покраснев от напряжения (расстегивал кобуру), вытащил на свет свою последнюю игрушку. Это было потертое, уже проверенное в бою оружие, очень похожее на то, из которого взводный-бэ уже стрелял в Яна на приму от собственной гибели, впрочем, возможно это был тот самый пистолет.

— Послушай, — сказал Ян, увидев знакомый ствол, — нельзя целится в людей.

— А он не всамделишный, — возразил мальчик.

— Даже игрушечное оружие стреляет, хотя и очень редко… Нельзя целится в людей, мальчик (Ян чуть было не расхохотался).

— А в дзюмбуков? — мальчик удивился таким странным словам, такого на первый взгляд умного дяди.

— И в дзюмбуков, — терпеливо произнес Ян.

Мальчик недоуменно посмотрел на свою маму, ища поддержки, и та не замедлила вмешаться, поскольку детей надо оберегать от дурного влияния улицы:

— Как вы можете так говорить, взрослый же человек! (Ян был маленьким, бумажно маленьким, как осьмушка-скрипка…) Оставьте ребенка в покое — без вас его жить научат.

— Герой, — презрительно резюмировал старик слева и отвернулся, воображая, что поссорился Яном.

Войны бывают справедливые и несправедливые, — с одной грамматической ошибкой было написано на его затылке. Ах, эти взрослые!

— Дядя плохой? — осведомился мальчик у матери.

— Плохой, моя рыбонька, — ответила она.

— Для полного счастья мне надо раза три, — после длительной паузы закончила за спиной пропавшая арфистка, увидеть которую было довольно больно.

Поезд остановился, и это была та самая станция; под жидкие аплодисменты Ян медленно вышел на пустую платформу, ветер тащил по серости маленькие острые смерчи из обрывков газет; Ян прислонился к столбу и снова увидел ребенка, который высунулся из окна и остро, прицельно смотрел на него. Поезд тронулся, мальчик поднял руку, и Ян увидел оружие, маленький потертый пистолет. Ян заслонил сердце раскрытой ладонью, словно пытаясь поймать пулю, ребенок выстрелил (целится с ходу было неловко и для взрослого) и Яна сильно толкнуло в грудь. Поезд унесся, в плавном легато волоча за собой станционный мусор, и тело Яна, уже лишившись привычной боли, опустилось на корточки возле столба. Концерт был окончен. Сухо стукнули алюминиевые костыли, состарившиеся под тяжести человека. Пуля, посланная взводным-бэ, настигла свою цель спустя полгода, тысячи километров спустя.