|
|
| 1
Весь день они колесили по узким дорогам, высматривая церковь, где будут венчаться. Огромные деревья росли вдоль дорог, засыпая дороги листьями. Церковные купола то возникали на пути, то просто мерещились, превращаясь в водокачки и силосные башни. Алёне хотелось, чтобы церковь была далеко, среди лесов и болот, чтобы свадебные кортежи ехали туда долго, и чтобы можно было задумчиво глядеть из окна на глухие деревни, жалея людей, которые всю жизнь прожили в этих домах, и чтобы у какой-то машины вдруг спустило колесо, и тогда они выйдут, нарядные, и невеста будет белеть в толпе на опушке, а все будут ехать мимо и смотреть на белую-белую невесту… Грибов же просто хотел выбрать хорошую церковь, красивую, чтобы она была недалеко, и чтобы можно было ездить туда иногда, сначала вдвоем, потом, когда в их семье прибавиться — что ж тут поделаешь? — всем вместе… В той же церкви они будут крестить ребенка… Грибов жмурился при мысли о том, что у него будет сын или дочь, теплый одушевленный комочек, который можно кидать вверх-вниз, вверх-вниз… Как спелую дыню, если это будет девочка. Как спелый арбуз, если это будет мальчик… Главное, чтобы это был его ребенок, его кровное дитя. Грибову почему-то больше хотелось девочку, хотя как мужчина он вроде бы должен был мечтать о мальчике… Странно… Именно девочка. Такая же тоненькая, хрупкая и красивая, как Алёна… В какой-то момент он понял, что нет сил дальше терпеть, вывернул руль, вывел машину на обочину и затормозил — прямо посередине какой-то деревни. Если сейчас, в сию же секунду, он не поцелует Алёну, сердце его разорвется, шлепнется о ветровое стекло, лопнет и разлетится, словно гнилой помидор, и они останутся сидеть здесь, у самого края своей любви, мертвые, обрызганные этим кетчупом, глядя, как ползут по стеклу кровавые слизни… Грибов привлек Алёну к себе и поцеловал. Ему удалось набрать глоток ее слюны. Никогда прежде Алёна не давала ему первым поцелуем слюну… Капля скользнула по языку, обожгла гортань, медленно опустилась в желудок… — Сегодня? — тихо спросил он и тут же пожалел, что спросил. Алёна посмотрела на него укоризненно: ведь все перетерто, давно и решительно: сначала в церковь, а потом — в постель. — Если ты еще раз заговоришь об этом… — О чем? — Грибову пришла спасительная идея наступления. Алёна смутилась: — Что значит — сегодня? — Я это… — оказалось, что Грибов не может придумать подходящую замену. — Ты ведь опять хотел спросить о главном, да? — Ничего я не хотел. — А почему ты сказал: сегодня? Что такое — сегодня? — Сегодня… Я хотел сказать, что сегодня мы… — Грибов лихорадочно соображал, как исправить оплошность, наконец, нашел замену, ляпнул, и тут же понял, что понес совсем не туда. — Мы должны сказать друг другу все о себе. Сегодня. Чтобы больше не было никаких тайн. — Ты имеешь в виду бизнес? — сухо спросила Алёна. — Ну да. — А почему сегодня? — Потому что мы уже выбираем церковь. — Но об этом говорить не принято. — Но мы должны знать друг о друге все. — Зачем? Мне совершенно все равно, чем ты занимаешься. — А вдруг это грязный бизнес? — Этого не может быть. Ты — и грязный бизнес! У тебя что: крыша поехала? — Ну а вдруг? — Отстой какой-то! Ну, расскажи… — Сначала ты. — А почему я? — Я первым спросил, первым сказал — сегодня. — Я поняла: ты просто гонишь. Когда ты говорил сегодня, ты думал вовсе не о бизнесе. — А о чем я думал? — О том. Ты предлагал мне интим. И Алёна приняла чопорный, обличающий вид. — Боже упаси! — сказал Грибов. Он занялся машиной, как бы не обрывая разговор, а просто переходя на другую тему. Двигатель завелся со второй попытки. Тронулись они вовремя. Краем глаза Грибов уже несколько секунд видел, как в их сторону медленно идут двое местных пацанов. Один держал руку в кармане. Грибов вывернул на дорогу и газанул. Выстрел прозвучал тихо, поглощенный нарастающим шумом машины. Алёна даже и не заметила происшествия. Грибов не мог объяснить, почему полюбил эту старомодную девушку, возможно, потому, что и сам страдал тем же недугом. Его воззрения на брак, на прибавление семейства питались животной ревностью прошлого века: ведь Грибов был так патологически ревнив, что мог ревновать ее не только к другим мужчинам, но и к будущему ребенку. Вот чем и объяснялось его стремление иметь дочь… Сам Грибов этого, конечно, не осознавал — здесь всего лишь реплика автора, который смотрит на мир чуть сверху и немного со стороны… Зато он хорошо видел, Грибов, что все это — и выбор церкви, и сами разговоры о свадьбе — было, скорее, игрой… Потому что он не мог сделать Алёне официальное предложение, прежде чем заработает деньги на свадьбу. Не говоря уже о деньгах на квартиру, которую они будут снимать. И даже не заикаясь о свадебном путешествии… За все лето работы, грязной и черной, с руками в земле, с вечным запахом плесени — ему удалось скопить лишь пятьсот долларов. Грибной сезон заканчивался, и надо было срочно искать новый бизнес. Со своим жалким начальным капиталом Грибову оставалось либо дрессировать афганцев, либо полоть сорняки. Долго еще предстоит жить и бороться за жизнь, прежде чем он сможет крепко встать на ноги. Со своим, а не заемным капиталом. А потом… Трамбьен. Только он сможет помочь. Трамбьен. Грибов думал о нем с замиранием, словно о каком-то божестве. Трамбьен, — снова и снова хотелось ему повторять… Трамбьен.
2 — Смотри! — вдруг крикнула Алёна. Грибов глянул и обомлел. — Черт! — только и вырвалось у него. По правую руку, за невысокими деревьями, медленно плыли маленькие голубые купола. Вечернее солнце перебирало звезды, нарисованные золотом по голубому, плечистая колокольня медленно поворачивалась среди ажурных крон… Грибов затормозил, остановив это дивное движение резким толчком рычага. По сводчатой аллее машина пробралась к храму. Дверь была открыта, внутри, в манящей темноте, скромно горели свечи. Молодой нищий, одетый почему-то по гражданке, сидел на простом деревянном стуле, шевеля оголенной культяпкой… Так собака виляет хвостом, постукивая о какой-нибудь стул на пути хвоста… Грибов бросил рубль в алюминиевую миску. Нихуя они здесь не зарабатывают, — с грустью подумал он. Внутри храм оказался неожиданно просторным. Они обошли его кругом, с интересом разглядывая лики святых. Народу не было. Девчонка в свечном ларьке, скучая, листала журнал. Из алтаря вышли батюшка и дьячок. — Я те, бля, дам, ублюдок! — сказал батюшка. — Если бабки не будут вовремя, я тя на контрфорсе за яйца повешу. — Все будет окей! — ответил дьячок, двинувшись к выходу. Грибов и Алёна тоже вышли на улицу, затем обогнули храм, разглядывая его колонны. — Ну как? — спросил Грибов, когда они замкнули круг. — Нормально, — неуверенно отозвалась Алёна. — Но как-то оно не… — Не престижно? — Да нет. Все стильно, по кайфу. — Так о чем базар? — Я сейчас подумала… Понимаешь… Вот мы с тобой ищем, ищем… А откуда мы знаем, понравится ли эта церковь другим? Грибов прикусил губу. Меньше всего на свете ему сейчас хотелось думать о других. Он решил было что-то сказать, но застеснялся батюшки, который теперь стоял рядом с ними на паперти, уперев руки в бока. Дьячок уже сел в машину и смотрел оттуда на батюшку, будто ожидая напутственного слова. Батюшка сказал: — И растолкуй этим бабкам, что пьяными в жопу — в храм Божий ходить не к лицу. Или пусть тогда своими курьими глотками в другом месте деньги сшибают. — Замазано! — отрубил дьячок и передернул рычаг. Машина, предпоследней марки БМВ, взвизгнув тормозами, развернулась на месте и припустила прочь. Алёна и Грибов медленно пошли по аллее. — Какое нам дело до других? — вдруг сказал Грибов. — Ведь сегодня все решаем мы! Алёна молчала. — У тебя что: есть уже кто-то на примете? — небрежно спросил Грибов. Алёна бросила на него быстрый взгляд. — Я еще не уверена… Грибов напрягся. Чтобы скрыть свои чувства, отвернулся, между прочим, сорвал с куста сухой лист. Поинтересовался, зевнув: — Мальчик или девочка? — Мальчик, — вздохнула Алёна. — И сколько ему лет? — Двенадцать пока. — Четыре года! Еще успеешь передумать. — Не знаю… Разговор давался Грибову с трудом. Вот какой-то пацан сопливый, в бейсбол играет в колледже, дрочит или со всякой швалью ебётся… Но придет время, и он поведет Алёну, его, Грибова, Алёну, уже носящую фамилию Грибова, поведет ее под венец, в том же самом прозрачном свадебном платье… Конечно, вторые свадьбы не то, что первые, и невесты надевают уже не белые платья, а розовые, например, или голубые… Но Алёна как-то призналась ему, что и на вторую, и на третью свадьбу тоже хочет пошить прозрачные платья… Молча они дошли до машины, молча сели на свои места. Грибов думал о своем будущем ребенке… Нет. Надо обязательно успеть. Даже если она не захочет, надо изловчиться, успеть сделать своего ребенка, пока его не сделал кто-то другой. — У меня есть мечта, — заговорил Грибов, устав от молчания. — Я хочу взять это… трамбьен. Алёна вздрогнула. — Крутой бизнес, — сказала она. — То-то и оно. — Представить себе не могу: ты — и трамбьен. — Чего не можешь? Я ж не в самом трамбьене буду работать. Я в офисе буду сидеть, а трамбьен — сам по себе. — Тогда уж лучше дома сидеть. Зачем трамбьену офис? — Точно! Будем с тобой по клубам мотаться, в барах сидеть, ребенка воспитывать, а трамбьен — сам по себе. Грибов замолчал, искоса глянул на Алёну. Это он нарочно ввернул ребенка, чтобы посмотреть на ее лицо. Почему-то он не мог поговорить с ней об этом начистоту, не мог спросить прямо, хочет ли она от него ребенка или нет.
3 Наконец, стало темнеть. Грибов вывел машину на Нижегородское шоссе. До Москвы было километров тридцать, с обеих сторон к дороге близко подступал лес. Грибов посмотрел на Алёну, посмотрел мимо ее профиля дальше, выбирая съезд. Алёна молча грызла ногти. Грибов с ужасом подумал: вдруг сегодня она не разрешит ему петтинг? Такое уже было однажды, когда он разозлил ее… Когда он сказал, что не любит брылей, а она ответила, что любая работа почетна, а он сказал, что работа должна быть чистой, и понеслось… Едва он вспомнил этот момент, как ему пришла в голову ошеломительная мысль: а что, если Алёна и есть — брыль? Вот почему она никогда не говорила о своей работе, а не потому, что не принято. А Грибов не спрашивал… Только теперь он понял, почему не спрашивал. Он просто боялся узнать, что Алёна брыль или что-то типа того… Грибов задумался. Они были знакомы уже не одну неделю и встречались почти каждый день. Другое дело, что иногда они встречались утром, а иногда — вечером. Бывало, что Алёне звонили на мобильник из фирмы, и Грибов немедленно привозил ее в офис на Садово-Спасскую… Бабками Алёна не сорила, но они у нее были. Раза три она выглядела сильно затраханной после работы… Грибову не хотелось, чтобы у Алёны был грязный бизнес. Пусть хоть кто-то в их маленькой семье бу… Алёна нетерпеливо дернула плечом, оборвав на полуслове его мысли. Грибов обнял ее. Алёна наклонила голову, приникла. Грибов автоматически поцеловал ее в щеку. Алёна нашла ушной раковиной его губы. Грибов затрепетал языком. Алёна задышала. Грибов нащупал ее правое ухо и стал растирать его. Пальцы левой руки он засунул Алёне в рот. Она расстегнула молнию его брюк. Грибов не успел увернуться от ее руки. Он не успел подготовиться, не смог вызвать на помощь образы других женщин и выплеснул почти без удовольствия. Алёна выдоила себе на ладонь все до капли и умыла себе лицо. — Я люблю тебя, — сказала она. — И я люблю тебя, — прошептал Грибов пересохшими губами. — Хочешь немножко еще? — Спрашиваешь! — Тогда приготовь постельку. Грибов проворно разложил сиденья, лег на спину, Алёна легла сверху, ее волосы рассыпались по его лицу. Он сжал в ладонях ее половинки и стал растирать их круговыми движениями. Она высунула язык, почти касаясь кончиком собственного носа. Грибов стал лизать ее язык снизу. Ее слюна потекла по его усам. — Давай поменяемся, — предложила Алёна. Грибов перекатился, обхватил Алёну ногами. Она широко раскрыла рот, и Грибов выпустил ей целый шар своей слюны. Ему было очень важно увидеть, как его капля исчезла в темноте ее горла. Он потрогал его, чтобы почувствовать, как она глотает. Он взял ее груди, нащупал соски, стал их крутить. Соски были уже твердыми, горячими. Грибов понял, что Алёна уже полна влаги. И девушка услышала его мысли. — Любишь меня? — Бесконечно! — Хочешь посмотреть ее? Он нащупал в бардачке фонарик, который за тридцать рублей купил специально для этого, в тот день, когда началась их любовь. Алёна раздвинула ноги, и Грибов нырнул. Алёна раскрыла свои губы обеими руками. И Грибов увидел ее. Нет, никогда-никогда она не даст ему до свадьбы. Остается только петтинг — маленькие детские радости… Он мог бы взять ее силой в любой момент, хоть прямо сейчас, но это означало бы немедленный конец отношений. Он мог бы взять ее обманом. Каждый раз, за петтингом, он тайно надеялся, что у нее съедет крыша, и это произойдет. Но обман тоже был не лучшим вариантом. Грибов хотел жениться, построить семью. Семья не могла начаться ни с насилия, ни с обмана. Кроме того, Алёна всегда держала свою крышу ровно… Они лежали, обнявшись некрепко, но полно, с головы до ног. Алёна дремала. Грибова тоже тянуло в сон после ночной работы… Внезапно он понял, что Алёна уже спит, и как будто остался в одиночестве, на обочине дороги, в темноте. Он смотрел, как движутся тени по потолку машины, и это напоминало ему о других девушках, о холостой жизни, с которой он решил расстаться навсегда. Все упиралось лишь в деньги, в презренный металл, как говорили недалекие предки. Трамбьен… Но трамбьен стоит шесть тысяч. А за пятьсот можно, разве что, действительно — взять афганца. Сроком на месяц. За месяц дрессированный афганец откидывает штуку. Тут же взять второго. Именно так все и делают. Два афганца откинут две штуки. Это еще месяц. Потом сразу взять третьего. Три афганца – это предел для бизнеса в одиночку. К концу третьего месяца эти трое сольют три штуки, плюс прошлые полторы. Чистая прибыль - четыре с половиной. Потом надо будет сдать одного афганца, а двоих терпеть еще месяц. Заработают две штуки. Получится шесть пятьсот. Тогда и можно взять трамбьен. Но с афганцами – это опять грязный бизнес. Афганцев нужно мыть, чистить. Грибов содрогнулся, представив, как он таскает этих афганцев в ванну, в туалет, стирает их обосранный камуфляж… Да и расчет неверный. Чтобы держать афганцев, нужна квартира. А квартира – это еще стольник. Со своими пятьсот он сразу попадет в мясорубку: с первого месяца второго афганца не взять. А их дают только по месяцам, не размениваются на мелочи. То есть, получается, что за первый месяц он заработает четыреста – ни туда, ни сюда. И второго афганца он возьмет только месяца через два. К тому времени первый уже может умереть. Нет, дрессированного не взять. Но можно и недрессированного, за сто пятьдесят. Свеженького, сразу после ампутации. Через недельку он оклемается, его можно начать вывозить. Дрессировать самому. Хорошо, что все устроено по-божески: если афганец умрет, никто на тебя не наедет. Конечно, если афганец будет истыкан ножиком раз восемь, то ребята юмора не поймут… Был случай. Одного афганца сделали по ошибке: он не бомжевал — просто пьяный валялся. Потом оказалось — артист театра, да еще известный, с лицом. Пришлось делать ему лицо: отрезали нос, полщеки, поставили заячью губу. Все получилось бесплатно: расплатились глазом. Афганец вышел не ахти: давно замечено, что у них должны быть красивые чистые лица: так они вызывали сострадание и на круг собирали раза в полтора больше, чем испитые бомжовые рожи. Ценились они, конечно, выше, но и достать их было нелегко. Грибов фантазировал и знал, что фантазирует. Никаких афганцев он брать не будет. Это значит — менять один грязный бизнес на другой. Но вся беда в том, что за те несчастные бабки, которые он скопил, трудясь все лето в поте лица, чистого бизнеса ему не видать. Одно было ясно: грибной бизнес подходил к концу вместе с сезоном. Еще день другой, и он не сможет окупить даже бензин… Можно взять овощной лоток. Но прибыль на лотке так низка, что не имеет смысла ставить продавца, и придется стоять самому, возиться с овощами, а это ничуть не лучше грибов. Грибов совсем размечтался. Трамбьен. Что может быть чище и прибыльней? Ты сидишь в офисе, у тебя секретарша, охранник. Пьешь кофе с коньяком, даешь в рот секретарше… А трамбьен, твой собственный трамбьен, день и ночь разъезжает по дорогам, сотрудники работают в три смены, словно борзые журналисты, привозят и сдают тебе готовый материал. Разве что, стать писателем… Первую книгу можно сделать и за пятьсот. Но окупится ли она? Риск немалый… Потребуется охранник и три негра. Время — один месяц. Квартира нужна уже двухкомнатная: негры — не афганцы, и если один будет работать на кухне… В принципе, можно обойтись и однокомнатной, совмещенным санузлом. Один будет работать в санузле: они просторные, эти совмещенные санузлы. Три простеньких компьютера. Нет, другие помешают ему, когда будут ходить ссать и срать. Ну, можно поставить им горшки в комнате… Нет. Для охранника тоже нужна отдельная комната. И ему-то уж не поставишь горшок. И еда ему нужна другая. Да и самих негров тоже надо хорошо кормить, с сахаром, не то, что афганцев. Стоп. А что если совместить афганцев и негров? Негров взять молодых, из студентов университета. Провести ампутацию. Дрессировать и писать роман одновременно… Грибов понял, что засыпает: такая лезла в голову дурь. Кто тебе будет писать роман с отрезанными ногами? Про что? Трамбьен… Грибов заснул. Приснилось, будто менты заинтересовались событиями в подмосковных лесах, и следователь решил проверить всех по фамилии Грибов. Дурь… Какой еще следователь? Какие менты? Сон продолжался. Это был не сон, а как бы подробнейшее переживание сегодняшнего утра, недавней грибной охоты, может быть — последней в этом году… Вот он идет по светлому, чистому лесу, косые солнечные столбы струятся вдали… В воздухе плавает искристая паутина… Но стоп! Он уже видит среди стволов очередную старушку…
4 Они одновременно открыли глаза и поцеловались. Грибов глянул на таймер: сон длился не более получаса. Они вышли из машины, поправили свои одежды, огляделись. Алёна присела, и Грибов смотрел за ней, улыбаясь. Потом он сам встал у колеса, и Алёна смотрела за ним. Вдруг искорка промелькнула в ее глазах. Алёна протянула руку и пальцем коснулась его струи. Отдернула палец и сунула себе в рот, продолжая смотреть на Грибова, улыбаться… Грибова бросило в дрожь. Словно уже жена, подумал он. Так делает только жена… Двигатель не заводился. Читатель уже знает, что в конце нашего рассказа он не заведется вообще… Грибов никогда не открывал капот своей машины, потому что понятия не имел, что означают всякие там детали. Но сейчас он вышел, лихо подбросил на ладони тот самый фонарик… Алёна с удовольствием наблюдала, как он работает. Какой-то фургон тормознул за ними, фары потухли. — Эй! — крикнул водитель, высунувшись из окна. — Могу я чем-то помочь? Главное, не суетиться, — сказал себе Грибов. — Ничем не выдать, что я уже все понял. — Мы в порядке, приятель! — весело отозвался он. — Дать тебе буксир? — спросили из машины. — Это бесплатно. Не может быть, — сказал себе Грибов. — Этого не может быть. Это не может произойти со мной. — Увидимся позже, — послал он через плечо, открывая дверь. Он влез в машину, стараясь не торопиться движениями. Двери фургона открылись и оттуда вышли двое. Грибов повернул ключ зажигания. Стартер заверещал, но двигатель не отозвался. Двое продолжали идти. Грибов попробовал еще раз. Двое побежали. Стартер продолжал беспомощно скрежетать, двигатель вдруг ответил, бухнул, машина завелась. Грибов рванул с места, глядя, как фургон в зеркале отлетает назад. Те двое пробежали еще несколько шагов, остановились и пошли обратно. Один шутливо замахнулся на другого… Это был трамбьен, Грибов не мог ошибиться. Трамбьен. — Что с тобой? — спросила Алёна. — Меня от тебя просто колбасит, — сказал Грибов. Она так и не узнала, что произошло, чего они только что избежали… Трамбьен. Грибов вдруг ощутил слабость, будто удар сразу во все тело, он бы упал, если не сидел сейчас за рулем. По-хорошему надо было остановиться, тем более, что трамбьен остался далеко позади. Впрочем, с чего он взял, что это был именно трамбьен? Просто пара ублюдков. Увидели припаркованную машину и решили поживиться. В машине увидели девчонку. Захотели трахнуть. Каждый бы поступил так на их месте. И нехуя пиздить, что это был трамбьен. На подходе к городу начались пробки. Грибов часто посматривал в дальнее зеркало: не покажется ли опять этот фургон… Стал накрапывать дождик. В черном асфальте распластались огни Москвы. Шоссе Энтузиастов оказалось неожиданно чистым, но у кольца был обычный затор. По ту сторону кольца все как-то изменилось, будто они попали в другое измерение. Грибов не мог понять, в чем дело, пока не увидел, что асфальт в центре совершенно сухой. Выходит, тут не было никакого дождя… Странно все это. Наш мир как бы состоит из каких-то фрагментов, необязательных кусков, присоединенных один к другому, и будто кто-то верхний водит мышью по коврику, над 3D-моделью города, легко, ненужно перемещая маленькую блестящую машинку с места на место… — Гляди! — вдруг закричал Грибов. — Вон он, смотри — трамбьен! — Где? — Да вон же он! Между “Тойотой” и “Копейкой”. — Правда, он, ты не гонишь? — Точно! Уж я-то его за версту узнаю. — Надо же! А с виду — обыкновенная машина… — Он ведь и должен быть такой! — с жаром заговорил Грибов. — Никто ж не должен знать, в натуре, что это трамбьен. Но ты посмотри, — Грибов понизил голос, как обычно говорят о чем-то очень важном или запретном. — Видишь, у него темные стекла — раз. Он микроавтобус, “Газель”, вместительный, чтобы туда могла влезть вся аппаратура, плюс пара хирургов. И еще смотри: между водителем и салоном — перегородка. Точно, это — трамбьен. Кстати, и там, на шоссе… Грибов прикусил язык. Алёна не заметила этого обрыва. — Интересно, — задумчиво произнесла она, — что там сейчас происходит — внутри? — То и происходит, — посерьезнел Грибов. — Хорошие бабки там варятся. — А поехали за ним! — встрепенулась Алёна. — Посмотрим, как они будут… — Не пизди, — отрезал Грибов, и Алёна закусила губу, так как поняла, что сказала глупость. Грибов приобнял ее и привлек к себе: — Прости меня, девочка, за понты. Маленькая ты у меня еще… — Ма-а-ленькая, — протянула Алёна, уютно устроилась у Грибова на плече, прошептала: — Никогда не извиняйся. Мы, девчонки, этого не прощаем. Они проехали по Гоголевскому бульвару, остановились у светофора. На углу Пречистенки увидели, как работает бригада дрессеров. Грибов притормозил, чтобы лучше рассмотреть. — Почему бы тебе не стать дрессером? — задумчиво проговорила Алёна, покусывая ноготь. — Ты не врубаешься, — возразил Грибов. — Почему? Вполне чистый бизнес. — Чистый, но опасный, девочка. В толпе может найтись какой-нибудь крезанутый и пальнуть ни за что ни про что. Ебал я такие производственные травмы. Кроме того, я поклялся, что буду работать один и только один. — Кому поклялся? — Так… Самому себе. — Расскажи! — Долгая история. Дрессеры работали чисто. Они подкатили в солидном шмотьене, один остался внутри, двое нырнули в толпу и быстро выдернули оттуда какого-то мужчину. Опустив голову, клиент молча вошел в шмотьен. Прохожие расступились, образовав посередине улицы обширную проплешину. Дрессеры отличались благородством: они никогда не причиняли вреда своим жертвам, не насиловали их, и даже не давали им в рот: все, что им было нужно, это только одежда. Благородство, конечно, было не просто так: ведь именно безобидность дрессеров и позволяет им работать спокойно на самых многолюдных улицах, где всегда может найтись какой-нибудь крезанутый ублюдок, самоубийца, готовый помешать… Впрочем, все знали, что дрессеры не столь нежны, как это кажется: одно неосторожное движение, и ответной реакцией будет немедленная пуля в глаз. Грибов вырулил на Пречистенку, дал газу, но через несколько кварталов остановился в пробке. — Расскажи, — вдруг сказала Алёна, и это как бы ни к чему не относилось, но Грибов сразу понял, о чем она… Эта удивительная чуткость лишний раз доказывала ее любовь. — Два года назад, сразу после школы, тогда я только начинал свой бизнес. Я был агентом в квартирном бюро. Это был не бизнес, а так… Я работал на чужого дядю, и весь год мечтал о собственном деле. А это была служба, к тому же — не совсем чистая… — Почему? — удивилась Алёна. — Агент, он же работает с бумагами, да? — Нет. Агент работает конкретно с людьми. Порой приходилось отмывать не только кровь, но и говно, потому что старики и старушки всегда срались. Они брыкались, не хотели по-доброму. И вот, мне попался гнилой какой-то напарник, извращенец, этот Витёк. Ему, видите ли, надоело топить в ванной, как положено, и все он хотел притащиться: топили в бельевом бачке, в стиральном тазу. Одного старикашку с маленькой головой он захотел утопить в скороварке, но не тут-то было: старикашка выдышал из скороварки всю воду… — Бедный ты мой! — воскликнула Алёна, прижав ладони к вискам. — Слава Богу, что эта работа скоро закончилась, — продолжал Грибов. — Все одинокие пенсионеры в Москве повымерли, все их квартиры были пристроены. Вот тогда я и поклялся, что буду работать один, без Витьков этих. Только потом… Еще с полгода служил шофером у одного не очень крутого бизнесмена, директора морга. Он и подал мне идею бизнеса. Это был классный бизнес, правда, лишь тем, что не требовал начального капитала. Достаточно было десяти баксов, чтобы начать. — Нихуя себе! Это что за бизнес такой, за червонец? — Места надо знать. Суть в том, что голова стоит в морге десять долларов, а череп, если его сдать в мединститут – двадцать пять. Все, что нужно сделать – это сварить голову в ведре и очистить ее. К тому времени я уже догнал, что чистый бизнес не дается просто так, что сначала надо в грязном потрудиться… — Верно, братишка. Я и сама это очень хорошо понимаю. — А ты-то с чего? — Есть причина. — Расскажи. — Долгая история! — спародировала Алёна, и оба рассмеялись. — Ну, тогда я доскажу. Бабок у меня не было тогда ни цента, потому что бизнесмен только кормил, а зарплату придерживал, ну, как всегда… Я занял десять баксов у одного парнишки, в одном классе учились, и взял свою первую голову. Эта тыква откинула пятнадцать баксов и помогла взять еще две. На следующий день я заработал все пятьдесят пять, прикинь. Вернул должок, взял еще четыре, а оставшиеся пять баксов… Грибов вдруг замолчал. Алёна ехидно глянула на него. — Ну и? Куда ты дел эти пять баксов? — Я это… — покраснел Грибов. — Понятно. Можешь не отвечать. Первую прибыль своей жизни, не зарплату, а именно прибыль как бизнесмена, Грибов торжественно прокутил в ночном клубе “Распятие”. Нравы там простые: можно взять подругу за два доллара и выебать прямо за столиком. На следующий день Грибов ушел из шоферов, так и не дождавшись зарплаты, и взял сразу пять. Он вспоминал то яркое утро солнечной осени с трепетом, как символический день своего начала. Он нес тыквы по улице в холщовом мешке, и все думали, что молодой человек заготавливает капусту, и удивлялись, почему это возится с какой-то капустой такой приличный молодой человек… Всю жизнь будет он вспоминать эту лесную дорогу в тумане, в блуждающих лучах, это золото кленовых листьев, которые шуршали под ногами, и утопаешь в листьях почти по колено, а идти еще труднее, когда несешь на плечах такой тяжелый, такой дорогой груз… — Дома варить я, понятно, не мог: с одной стороны вонища, с другой — больная мама, — скороговоркой продолжал Грибов, стараясь замять напряжение. — Вот и варил в лесу, на костре. Тошнило меня. Руки всегда были в сале. Салом пропахла вся одежда, весь мир ваще… Короче — грязный бизнес! — Бедный, бедный ты мой! — повторила Алёна и вдруг быстро прижалась щекой к его щеке. — Но потом дела пошли в гору. Я смекнул, что тыквы эти совсем не обязательно покупать. Вон они, тыквы, сколько их по улице ходит! — Грибов кивнул за окошко и смешливая Алёна прыснула в кулак. — Короче — я завалил черепами оба мединститута, и первый, и второй, все анатомические театры, большой, малый и детский. Во всех этих офисах, что берут черепа, меня видеть уже не могли… — Ну, ты и приколол, Грибов! Уморил конкретно! — Алёна хохотала до слез. — А дальше? — Ну, черепной бизнес закончился сам собой. Я с него эту машину купил… — Грибов ласково погладил панель. — А потом… Потом как раз и занялся тем, чем занимаюсь сейчас. — Ну и? Впрочем, можешь не говорить, если типа секрет. — Да типа хуйня все это. Грязный бизнес. — Опять? — А что делать-то? Трамбьен шесть штук стоит. Ты ж знаешь мою мечту, капелька ты моя… — Что ты сказал? Капелька? Грибов смутился. — Вырвалось… — А ничего так! — воскликнула Алёна. — Давай, зови меня теперь капелькой. Мне — нравится. Капелька… Умора! — Знаешь, последняя церковь мне понравилась больше всех, — сказал Грибов. — Она какая-то детская. В ней хорошо крестить ребенка. — Оно ничего, конечно, — рассудительно отвечала Алёна. — Только вот батюшка там матерится. А это обломает других. — А может, не надо других? — тихо произнес Грибов. — Что ты сказал? Грибов закусил губу. — Я хотел сказать: рано нам еще думать о других. — Нет, ты не это хотел сказать. — А что же я хотел сказать? — Ты хотел сказать: не надо вообще никаких других. Ну, скажи! Ты ведь это хотел сказать? Грибов напрягся. А вдруг она хочет, чтобы он это сказал? Вдруг она так же, как он, хочет, чтобы они до конца жизни остались вместе? И не будет никакой второй, третьей свадьбы. А она просто не решается заговорить об этом. Чтобы он не посмеялся над ней, не подумал, что она слишком старомодна. Ведь она так бережет свою целку, и он смотрит ее с фонариком… — Что ты молчишь? Я угадала? — Алёна глянула на него жалобно. — Я хочу сказать… Чтобы бы ты не подумал, будто я чокнутая. Все у нас будет, как у всех. — Ты гонишь! Ведь ты не такая как все. — Нет, я обыкновенная, — вздохнула Алёна. — Я счастья хочу, семьи, любви и желаний… И не хочу ни с кем делить свое счастье. Так что, если ты захочешь другую, только очень сильно захочешь… Тогда… Алёна посмотрела ему в глаза, и Грибов увидел в них только покорность и боль. — Тогда приглашай ее в семью. Я не буду против. Или другого… И дело тут не в законе. Я на самом деле не буду против. Потому что… Потому что я люблю тебя. И я буду любить ту, которую полюбишь ты. Я ей все сделаю… Или ему… — Алёна, — сказал Грибов. — Я никого не хочу, кроме тебя. — Это твои трудности. Но ты должен обещать мне, что и ты примешь в семью мое желание… Обещаешь? — Конечно, — сказал Грибов сквозь зубы. — Любое твое желание. — Ты не понял. Я вижу, ты так говоришь, потому что закон. А я хочу по любви. Если у меня появится желание, ведь ты тоже полюбишь его, правда? — Только, если очень сильное желание, — буркнул Грибов. Ему было тяжело. Вопрос вертелся на языке. Грибов понял, что ему будет еще хуже, если он не позволит вопросу слететь. Чтобы скрыть свои чувства, он между прочим, пусятшно так — щелкнул пальцем по брелку. — А с этим пацаном у тебя что — серьезно? — спросил он. — С каким пацаном? — Которому двенадцать лет. — Ах, это! Знаешь, милый… — Ты правда его хочешь? — Прости. — Что значит — прости? Прости — за что? — Ты только не смейся. Я соврала. Я его выдумала. — Да? — Я его выдумала еще до тебя. Я думала, что вот, живет такой парень, он еще маленький и я для него — старая тетя. Но когда он вырастет, а я выйду замуж, то мы примем его в семью… Смешно, правда? Грибов рассмеялся. Все вдруг стало понятным и легким. Вторая свадьба будет, и третья, и так далее… Но надо относиться проще. Ко всему на свете. Надо жить сейчас, а не завтра. И тем более — не вчера. Капелька ты моя. |
||