Посвящается Ивану Андрощуку

Я ничего не знаю, ничего не могу понять, мысли перемешались в голове – словно пуля прошла от затылка до лба. Я никого не трогал, ничего особенного не хотел – я просто стоял в очереди и был сдавлен, словно сельдь в банке – а я ненавижу очереди, не могу стоять в очередях, меня просто поражает, что люди могут спокойно и как-то покорно стоять в очередях. А он стоял впереди – я чувствовал грудью его спину, бедрами его задницу – он был такой худой, с носом каким-то корнеплодным, и он сказал несколько слов (вроде подумал вслух) фразу из нескольких слов вслух – и сказал, в общем-то, правильно – кто ж так не думает, но меня чуть не вырвало от того, что он сказал, и кто-то впереди тихо посоветовал больше так не говорить (как бы тоже подумал вслух), а рядом какая-то женщина полная и в платке – таких миллионы, одинаковых – жопы в платках, в носках) сказала, что ему вообще не место в очереди, раз он так считает, и кто-то подхватил, что он втерся – этот корнеплодный – и я почувствовал, что сзади на меня напирает до тошноты упругая, полная крови женская грудь. Я бы еще ничего, но в тот миг он – тот, кто сказал – тихо так и вкрадчиво пукнул, а я не выношу этого – не выношу человечьего запаха, давки, жары. Я поднапрягся и – прочь из очереди выдавил его – как прыщ, как вишневую косточку. Мне очень жаль, что так получилось, я вовсе не хотел ему зла – я, в общем-то, не плохой человек, не такой уж законченный подлец, как некоторые, – все мои друзья так считают, иначе у меня не было бы друзей, или же они сами не были хорошими людьми, но зачем пукать мне прямо в пах – мне, не выносящему человеческого тепла, запаха, тесноты?

Это был самый настоящий, отпетый, законченный негодяй, один из тех молодых негодяев, которыми изобилует новое наше поколение. С первого взгляда было ясно, что это подлец – длинный нос, похожий на корень турнепса, маленькие ехидные глазки – наверняка себя считает очень умным. Мы стояли в очереди тихо, спокойно. Он стоял с нами, вполне сначала, как все – молча, а потом сказал такое, отчего мы все аж сморщились. Да за такие слова – честно я вам скажу – расстреливать надо на месте. Я, пожилой, заслуженный человек. Имею награды – как боевые, так и трудовые. Инвалид. Я всю жизнь простоял в очередях, но мне никогда не могло прийти в голову такое. Когда мы его вытолкнули, как вишневую косточку, он не успокоился, не отошел с достоинством в сторону, а стал снова втираться в наш коллектив. Он стал было проситься, но, увидев, что мы неумолимы, пытался применить силу. Что я ему сделал? За что он меня толкнул? Я тихо и мирно стоял, размышляя о своем героическом прошлом – никого не трогал, ничего особенного не хотел, кроме того, за чем стоял в очереди.

Меня этот случай просто взбесил. Знаете, жизнь и так нервозна, А от подобных происшествий надолго остается неприятный осадок. Нервные клетки не восстанавливаются. Мне 42 года, я женат, имею сына. Мои друзья и сослуживцы считают, что я вполне приличный человек, поскольку они все так же вполне приличные люди. Я вовсе ничего не имею против этого молодого человека и, может, быть никогда бы с ним и не встретился. Мы стояли в очереди, а он влез. Я спокойно предложил ему удалиться. Он возразил и стал настаивать на том, чтобы я его пустил. Я в принципе ничего не имею против, поскольку очередь была архидлинной, и минута-другая не играли роли. Но ведь существуют нормы общественного поведения. Нельзя жить в обществе и быть свободным от него. Я пошел на принцип и мои соседи тоже, и ряды нашей очереди сомкнулись еще теснее. Тогда этот молодой человек процедил сквозь зубы одно слово, и оно меня, конечно, весьма задело. Произнеся слово, он повернулся и хотел уйти, но я уже не мог этого так оставить. Я вышел из очереди, остановил его и потребовал объяснений. Он грубо повернулся и попытался удалиться. Я хотел задержать его, только задержать, чтобы потребовать извинений – он резко толкнул меня локтем в живот, а мне нельзя, у меня язва, и я позвал милиционера. Только и всего. Я дал показания подоспевшему служителю порядка и вернулся в очередь.

Я служу на страже порядка уже год. Сам из далекой деревни, отец мой давно спился, мать доярка. В городе у меня никого нет, даже настоящей, хорошей девушки. Только и знаю – служба да общежитие. Получу квартиру или комнату, поступлю в институт, человеком стану. А пока всякое приходится видеть... Для меня этот случай был обычным. Парень хотел втереться в очередь, оскорблял достоинства личностей граждан. За это, конечно, положен штраф (статья 131, часть 1 УК РСФСР). Но я в таких случаях разбираюсь на месте. Есть, конечно, и среди нас второсортные личности, которым выгоднее всего продвижение по службе, количество приводов, протоколов и так далее. Я же просто хотел отвести этого парня за угол и отпустить. Но он стал извиваться, шипеть и смотрел с такой ненавистью – на представителя власти – будто готов был пристрелить меня на месте своими маленькими глазками. За что? Что я ему сделал? Почему если мент, то сразу сволочь? Он же совсем не знает меня, видел меня впервые, если бы не это происшествие, мы бы так никогда и не встретились. Может, мы бы подружились, если увиделись в другой обстановке, как-нибудь за кружкой пива...

Посади свинью за стол – она и ноги на стол. Отвел в отделение и сдал дежурному – статья 192 1 УК РСФСР – оскорбление работника милиции в связи с исполнением им возложенных на него обязанностей по охране общественного порядка – штраф до 100 рублей. Когда вернулся на пост, очередь стояла спокойно, как перед вечерней дойкой.

Как говорят, дай негру палец – он всю руку откусит. Сказано было подождать, пока с блядью разберемся. А ему не сиделось на месте – все вставал, требовал прокурора, дурачок. А она была гарная, грудастая, с ней просто приятно было пообщаться... Жалко мне их всех, очень жалко ребятишек. Иной раз сидит перед тобой хороший парнишка – ну, напился, запутался, стукнул кого-то по рылу – так сиди, не высовывайся под дурачка играй, мамку вспоминай. Ты играешь, и я играю. Это вроде придворного этикета. Выпишу тебе штраф вместо 206-й, и гуляй с миром. С кем не бывает?... А ее жалко. Паспорта нет, не здешняя – хошь не хошь, а спецприемник – бродяжничество. А там ребята прыткие – трахать будут три раза в день. Красивая – губки бантиком, глазки как вишенки, коленки пухленькие, не стесняется... Думает видно поиграем и отпустим – вон как попочку приподняла, приготовилась... Дурочка. Нам ведь тоже закон соблюдать надо... Встретить бы ее в выходной, на улице, по-другому бы поговорил. Она ведь, что на меня, что на того с носом – все одно, как невеста в брачный вечер, глядит. А тот ерзал, грубил. Делов-то выписать тридцатник и пустить с миром. Вдруг слышу – пернул. Громко так, с аппетитом. Ты что, говорю, при дамах... Пришлось посадить пока в холодную. Малый, видно, неопытный, первый раз попал, порядки не знает. Интеллигент, книги почитывает, поговорить бы с ним...

Я малый не дурак, мне палец в рот не клади – откушу. Сидел в холодной, в рукав покуривал. Когда его втолкнули, сразу понял, что это за ягода. На Вы называет и все про свои дела. И не пьяный. А я сидел. И ждал. Хотел кому-то душу излить по-человечески, про свое рассказать, чинариком поделиться. Он и слушать не стал. Я против него ничего не имел – сам напросился.

Я вообще, людей люблю, зачем же со мной хамить? Ну, дал ему кусок секса, а он орать благим матом. Тут мусор возник. А он побелел весь, зашипел, и как на него кинется – и не по-серьезному, а так царапался и щипался, как девица, когда ей не тот, кто надо под юбку залезает. Ну, мусор, понятно, ему в рыло сделал, он аж пукнул. Культурно сделал, без следов. Притих, плачет. Смотрю на него – жалкий какой-то, не жилец в этом прекрасном мире... Попался – так уж будь мужиком. Все мы – человеки смертные. Господь терпел и нам велел. Не таким рога обламывали. Я вот уже со вчерашнего сижу, и то не нервничаю. Я малый не простой – меня лейтенант знает.

Лейтенант с блядью разбирался, с пригожей такой с гарной дивчиной. Мягкая такая – губки цветочки, глазки, что ягодки, попка пухленькая. Ее б рачком да на волю. Но нельзя. Попадется еще, застучит – не расплатишься. А тут шум, ор из холодной – интеллигентик взбесился. Прежде вот народ бунтовал, а теперь интеллигенция. Ничего ему не сделал, только вошел. Видел-то его до этого издали, из дальнего угла. Люди порой бывают скотины неблагодарные. Я, может, ему и закурить дал, если бы попросил. Вошел, а он, бедненький, бросился на меня, царапается, кусается, как котенок. Ну, я ему в рыльце. Совершенно, так сказать, автоматически. Парень простой, новичок в наших делах. Таких-то вот особенно жалко... Запер, пошел, доложил лейтенанту. Подумали. Все как есть в протокол вписали, да еще добавили для верности кой-чего.

Дело это было простое, все на бумаге. Гражданин Х. в нетрезвом состоянии совершил антиобщественный поступок в магазине книжного торга, оказал сопротивление при задержании, избил соседа по камере и поднял руку не представителя власти.

Это был молодой человек 25 полных лет с высшим образованием, ранее не судимый. Однако факты преступления налицо. Это говорит о том, что порочность была заложена в этом человеке и лишь проявилась в определенных обстоятельствах.

Химия – это не так уж плохо, вроде как на воле, та же общага, завод, только на вахте милиционер, и в город отпускают строго по режиму, как в армии. Так бы и в жизни учредить, больше порядку б было, а уж для нашего брата – нарушителя закона – химия просто мед. Все было хорошо, пока не привезли этого новичка. Койка его рядом, я к нему – знакомиться, он нос свой длинный воротит, фыркает, презрением поливает. За что? Решил с ним пошутить – не со зла, а как обычно с новичками шутят. Он с работы приходил и сразу (даже не умывался) на постель ничком валился, и так до вечера и лежал – бзднет и снова лежит. Ну, я и подставил под кровать табуретку – сверху не видно. Пришел он, повалился, да как завопит. Вся казарма со смеху полегла, как подстреленные. Я – смеюсь. А он – ничего не сказал, вышел, вернулся поздно, что-то под подушку спрятал. Я все гадал, гадал – что, да так и уснул на свою голову. А спрашивать стыдно было. Но это все – цветочки, ягодки впереди... Просыпаюсь ночью, вижу – стоит надо мной, глаза в темноте желто блестят. Я и очухаться не успел – хрясь! – чем-то тяжелым тяпнул по башке. Я взвыл – что, мол, паскуда, делаешь, а он еще – хрясь! – тут я и потух. Только потом в лазарете узнал, что это он силикатным кирпичом (стройка недалеко была). Чуть не убил, зараза... Так мы и не виделись. Перевели его на зону, срок надбавили, меня вот на волю выпускают. Зла на него не таю – три месяца покойно и чисто за него на койке пролежал, за чудака.

Зэки зовут меня Отцом, боятся – значит, уважают. Я уже десятый год служу начальником зоны общего режима. Народ на Оре стремный, подловатый. Строгачи гораздо степеннее – настоящие преступники, а не играют в преступников, как наши. А у меня, что ни квартал – то ЧП. Перевели ко мне огольца одного, по кличке Пердун. Предупреждали: шалый. Осужден за драку, руку на мента поднял, на химии снова затеял драку, дебош, нанес тяжкие телесные повреждения – перешел в другую статью (188/3 часть 1 УК РСФСР – злостное неповиновение администрации исправительно-трудового учреждения). Присмотрелся к нему.

Длинный, как селедка, слабенький. Я вздохнул было свободно – одной заботой меньше. Нет. Стань, говорю, человеком, работай, уважай товарищей по несчастью и так далее. А он слушает, смотрит своими мелкими глазками. Понял? – спрашиваю. Молчит. Смотрит. Отвечать, говорю. А он – взял да и взбзднул, подло так, издевательски. Ты что, кричу, пердун, подлюга, тварь! – признаться я сорвался. Часовой не успел – он схватил пепельницу и шварк меня по лбу... На таком деле можно, конечно, очень ожечься. Очень. Но я понимаю: интеллигенция, нервы – простил ему и пепельницу и взбзд его – десять суток кондея, работу похуже, стукачу приказал присматривать – зря. Через месяц он мне здорово отплатил за мое добро... Побег – дело серьезное, общелагерное. За побег меня по попке не погладят... За что? Что я ему сделал? Ничего обидного даже не сказал, только в порядке общей беседы. Черны и неблагодарны человеки. Видать, если он родился зверем, то никакая зона его человеком не сделает.

Раньше я его даже издали не видел, потом и подавно: зэки – сплошная серо-зеленая масса с мясными комками лиц – образно говоря... А в тот момент не успел его разглядеть. Можно сказать, мы с ним никогда и не виделись. На стройке бардак: только и делали, что дыры затыкали. На одну дыру меня поставили. Я было решил перекурить, смотрю – идет кто-то. Стой, говорю, а самого как проткнуло: вот оно. Стой, – повторяю, – стрелять буду, а сам внутри: убью – отпуск. А солдату внутри не полагается. Хочу стрелять – палец как онемел. Идет на меня, рычит зверем, и глаза горят желтым огнем. Похоже, что карабин сам выстрелил, как только зэка увидел – пальца своего уже не помню. Смотрю – промазал. Он прыгнул на меня, с ног сшиб, карабин из рук, как сам вылетел. Я закричал, а внутри: убьет. Он меня прикладом. Больше ничего не помню. Очнулся – наши кругом, оружия нет... Каждый, понятно, хочет в отпуск. Лежишь, думаешь: он идет, ты стрельнул, не в голову – в ноги, тебе благодарность, отпуск. А как до дела дошло – оплошал. Не просто стрельнуть в живого. Лейтенант сказал, если натворит что с твоим оружием – тебе крышка. И кровь по моей вине может пролиться, и зэка самого жалко. Мы в деревне с ребятами на охоту ходили, я утку подстрелил, плакал потом. Эх, как хорошо теперь в деревне. Отпуск бы...

Нас было двое – я и Буряк. Мы с Буряком ребята не простые – огого! – нас весь поселок знает. Залезли на крышу, сидим, балдеем. Вдруг слышим – пернул кто-то. Я поначалу думал, что Буряк, и поджопник ему зазря дал – никогда себе этого не прощу. Сидим. Слышим: опять. Поползли. Смотрим через окошко: мужик на чердаке сидит, в руках – ружье настоящее. Буряк сразу догадался: это тот зэк, говорит, которого портрет по телеку показывали. Меня из-за него три дня гулять не пускали, а сегодня бабушка в овощном в очереди застоялась – я и бежал через балкон. Вдруг слышим – голос снизу раздался: Сдавайся добровольно! Выглянули – вся улица в милиции, солдаты с автоматами. Мы по крыше поползли и в голубятне спрятались. Буряк говорит: сейчас брать будут – не каждому случается такое увидеть. Зэк на крышу вылез, побежал, думал на другой дом перепрыгнуть, но посмотрел – далеко, остановился, кулаком нос утер. Вдруг – выстрел, потом еще и – началось. Смотрю – на другом доме милиция появилась, у каждого огонек вспыхивает, крыша от пуль заскрежетала. Зэк опять в чердак нырнул, и сразу стихло все. Гляжу – внизу его из дома выводят, руки заломили и в машину толкают. Мы все это время на настиле лежали, к доскам словно приклеенные. Я Буряка в бок толкаю, а он молчит. Смотрю: лежит, голову ладонями обхватил, меж пальцев кровь, в темечке дырка... Шальная пуля. Отец меня выдрал. Ребята, конечно, зауважали. А Буряка жалко. Лучшим другом был. Ничего, я после школы в милицию пойду, на расстреле работать – отомщу за Буряка.

Я был нормальным ребенком, нормальным школьником, в армии нормально отслужил, а теперь моей работе только позавидовать можно. Работа моя тяжкая – в газетах про меня не пишут, в народе по-разному говорят, будто за меня автоматика работает – вроде, как и нет меня. Что ж – нет, так нет, я может быть, и сам в свое бытие не верю... Вчера еще одного привели. Некрасивый такой, длинный, смотрит волком, нос как свекла. Я не знаю, за что его – нам не сообщают. Закон есть закон. Всю ночь, говорят, бился, стены царапал. Когда выводили, волосы все были черные от спекшейся крови, ногти обломаны. Кинулся на стенку, его скрутили, стал дрожать, как электрический, извиваться, укусил меня за коленку – до сих пор болит. За что? Что я ему сделал? Ведь не я судил, не я приговаривал, не я, в конце концов, преступление сработал. Связали его, прикрепили к столбу – кричит. Коротко так со слезой кричит: А! а! Через каждые две секунды, как заведенный.

Скомандовали. Я подошел, прицелился и выстрелил. Пуля прошла ровно от – затылка до лба. Затих. Я обошел сбоку и произвел контрольный выстрел. Пуля прошла от виска до виска. Доктор засвидетельствовал смерть. На свете появился еще один труп...