-Смотри, смотри, Алекс! Какая девушка!

-Успокойся, она с тобой не пойдет.

-Почему, Алекс?

-Потому, что ты - собака!

Салем смеялся и грозил мне пальцем, чтобы превратить все в шутку. Я тоже смеялся, но не шутил. Я не признавал достоинство Салема. Во-первых, я не англичанин, а во-вторых, англичанин Эли тоже его не признавал. В этом мы были солидарны – вор живет без чести.

Рони как птица был все время в полете, то в Италии, то в Турции, то в Тель-Авиве, а компанией тем временем руководил его компаньон, “многообещающий” Агади. Он так много обещал, что если бы Агади однажды попытался вспомнить обещанное и выполнить свои обещания, то он разорил бы компанию. Мне он пообещал восстановить Маю и закрепить меня на обновленной Мае ее пожизненным первым шкипером. Но я его ни в чем не виню. Агади лгал в порыве искренней сердечности, возможно, сам, веря в эту ложь. И, в конце концов, что плохого в том, если мы оба сумели скрасить примерно год, предаваясь этой иллюзии…?

Руководство компанией велось как в сказке про “дедку с репкой”: Агади руководил Лиад, Лиад руководила Марселой, а Марсела руководила мной и Салемом.

Лиад, при необходимости и в редкие минуты хорошего настроения, умела быть обворожительной. Иногда она даже вскакивала со своего кресла и, сверкая белыми, острыми зубками и черными маслинами глаз, демонстрировала своим пухленьким телом некоторые “па” из восточных танцев. В такие минуты невольно думалось: “И как молодые люди равнодушно проходят мимо этого?” Но потом вспоминалось, что “это” шло “в комплекте” со скверным характером и язвительным языком, от которого иногда доставалось даже Рони, и все ложилось на свои места.

У Марселы было доброе, примерно на полсантиметра вглубь сердце, но вся остальная его часть состояла из обычного для израильтянки равнодушия.

Каждое утро, примерно в девять, я заглядывал в офис и получал от Марселы указание, на чем выходить в море. Это могла быть или шхуна “Зорба”, или яхта “Кент”.

Шхуна Зорба, построенная из мангрового дерева в 1906 году, в Норвегии, пережила своих строителей, первых моряков, бороздивших на ней северные моря, и, под конец своей долгой жизни, попала в цепкие руки шкипера, по имени Хаим, который очень любил танцевать. Эта страсть перешла к нему от родителей: от отца - египетского араба и от еврейки - мамы, бывших некоторое время партнерами в бальных танцах. Но танцевали они недолго, и Хаим, с раннего детства познавший все тяготы безотцовщины, научился пробивать себе путь локтями и к тридцати годам завоевал-таки свое “место под солнцем”, став первым шкипером на старушке Зорбе. Зорба, в переводе с греческого языка, означает мир, и на ней действительно царил мир, пока все безропотно подчинялись жесткой и даже немного деспотичной воле ее шкипера.

Второй страстью Хаима был крик. Каждое утро он начинал с истошных воплей. Откуда пришла к нему эта склонность, то ли от надсмотрщиков по линии отца, то ли из памяти рабов по линии матери? Я не знаю…. Но кричал он по любой причине, даже, иногда, от избытка хорошего настроения.

Мне запомнилось как Хаим, однажды, распекал веснушчатую ирландку Паулу, забывшую заправить льдом питьевой бачок. Высокий и могучий Хаим немного ссутулился, зло сощурил глаза, поднес толстый палец к своему носу, и, вытягивая в сторону Паулы губы, громко шипел:

И в такт каждому “так” он протыкал своим толстым пальцем воздух, чуть отклоняя его в сторону Паулы, сидящей на высокой табуретке за стойкой бара. Несчастная ирландка покраснела так густо, что разом исчезли все ее веснушки, и слегка ерзала на табуретке с каждым “таком”, будто страшный, скрюченный палец Хаима мелькал не у его крупного, сморщенного от злости носа, а входил в ее нежную попку….

Команда Зорбы всегда была большой и многонациональной. Она состояла из “диких туристов”, работавших за двести долларов в месяц, еду и крышу над головой, и обновлялась естественным образом в течение двух – трех месяцев. Но иногда, впадая в ярость, Хаим изменял естественный ход событий и навсегда изгонял с палубы Зорбы и от своих сверкающих праведным гневом глаз какого-нибудь провинившегося перед ним бедолагу. Мне кажется, что Хаим это делал в назидание и для предостережения других членов команды, и ярость его была показной. Ум Хаима был холоден и точен, и в нем, за ненадобностью, умер не только хороший танцор, но и великий актер. Ко мне, и в особенности к моим, удовлетворяющим всем строгостям министерства транспорта, документам он поначалу отнесся очень настороженно. Но со временем, убедив Агади и Рони в моей полной непригодности к роли первого шкипера, он стал относиться ко мне так нежно, будто я был его младший брат. Мои обязанности на Зорбе были чрезвычайно просты. Я стал “капитаном” маленькой лодки с шести сильным подвесным мотором, которую Зорба везде таскала за собой как комнатную собачонку на коротком поводке. Я должен был вовремя ее привязать, отвязать, наполнить топливом и выполнять на ней все вспомогательные работы, включая швартовки и развозки пассажиров. Но большую часть времени моя лодка так и оставалась на привязи, и я наслаждался прогулкой вместе с пассажирами, и лишь иногда, в знак особого доверия, Хаим давал мне подержать руль старушки Зорбы.

Греческая яхта Кент была почти в четыре раза моложе Зорбы и специализировалась на частных заказах. Ее часто заказывали миллионеры, новые русские и даже, однажды, президент Казахстана, господин Назарбаев.

Стол Кента в тот день ломился от невиданных яств. Их подносили и уносили вышколенные официанты на огромных, специально обработанных для этого, тыквах и на изящных блюдах, сервированных искусными поварами Израиля. Когда господин президент отвалился от стола, он, вдруг, пожелал добраться вплавь до гостиницы “Принцесса”, где останавливались самые богатые и знатные гости Эйлата. И тут поднялся переполох. Расстояние от Кента до причала гостиницы было невелико, примерно сто метров, но мне категорически запрещалось приближаться к нему на своей лодке. Начались переговоры между начальниками казахской и израильской охраны, а переводчиком естественно стал я.

- В чем проблема? Удивлялся раздетый по пояс полноватый, рослый казах.

Перед ним стоял молодой, сухощавый израильтянин в свободной белой рубашке.

-А что мы будем делать с оборудованием?

Я недоуменно огляделся вокруг, ища взглядом это оборудование. Израильтянин перехватил мой взгляд, улыбнулся и чуть оттянул на груди рубашку…. Я его понял и перевел.

-Погрузите все на лодку, к Саше, и поплыли с нами, - предложил раздетый.

-Нет. Нам запрещено раздеваться на службе, - вежливо, но твердо уклонился наш охранник.

-Хорошо, оставайтесь на яхте и пошлите с нами лодку?

Я перевел и вопросительно посмотрел на Рони, бывшего за важностью мероприятия на Кенте.

-Александр, ты никуда не пойдешь, - сказал Рони, и я объяснил казаху ситуацию.

-Что, вы не сделаете для нас исключение? – Снова удивился охранник, но Рони был неумолим, и я загордился, что живу в стране, где законы не нарушаются даже в угоду таким “важным заморским птицам”. Казахский начальник охраны пошел к своему президенту….

Все это время промеж нас сновал маленький казах-охранник и спрашивал: не видел ли кто-нибудь его пелефон. Он три раза побеспокоил меня, по разу: Рони, своего начальника, всех членов экипажа Кента, и, уже, стал поглядывать на самого господина Назарбаева, как, вдруг, меня осенило:

-Слушай, ты помнишь свой номер?

-Зачем, - не понял растеряха.

-Дай мне его и поймешь, - сказал я и вытащил из за ремня свою “мотороллу”.

-Лицо казаха озарилось надеждой, и через минуту он, и впрямь, помчался в салон на звук своего аппарата….

К этому времени Назарбаев принял решение:

-Мы плывем, а вы можете оставаться, - заявил начальник охраны президента.

-Тогда я вынужден заявить, что израильская служба безопасности не может отвечать за безопасность господина президента, пока он будет находиться в воде. – Официально уведомил его израильтянин в белой рубашке.

На том и порешили. Я подобрал для господина Назарбаева самый чистый спасательный жилет, помог охране надеть его на еще довольно-таки крепкое тело президента и Назарбаев медленно спустился по трапу в воду. В воде он стал похож на старого, мудрого бульдога в окружении четырех молодых мопсов из охраны, среди которых оказался и маленький казах. И тут я понял, что он рано радовался; настоящая опасность поджидала его на пути к “Принцессе”. Он громко хлопал по воде за спиной Назарбаева, и мне стало ясно, что только огромное уважение к господину президенту, и сильная воля батыра, удержала несчастного казаха, и он не вцепился в его спасательный жилет. Охранник почти не умел плавать. По сей день, я гадаю, что помешало ему попросить у меня нагрудник, но с той минуты, как я увидел его в воде, и до самого последнего момента пока он не выбрался на причал, я не спускал с него глаз. В любую минуту, ради человеколюбия, я был готов нарушить грозную эйлатскую инструкцию.

Я не верю, что у многоуважаемого, достопочтенного и миролюбивого президента Казахстана господина Назарбаева есть враги, но, если они у него все-таки есть, то я нарочно сейчас немного отклонился от своего рассказа, чтобы они все сдохли от огорчения, узнав какую совершили промашку. Ведь стоило им в тот день послать на причал “Принцессы” одного, пусть даже самого захудалого киллера, и он избавил бы их от всех забот пятью ударами деревянной колотушки….

А Кентом командовал молодой и симпатичный марокканец Рами, и манера его руководства сильно отличалась от стиля Хаима. Прежде всего, рядом со штурвалом перед Рами стояла старая конфетная банка с застежкой на узорчатом боку, и в этой банке сосредоточился фокус жизнедеятельности Кента. В эту, казалось бы, ничем не примечательную банку поступали все доходы от бара, принадлежавшего Рами. Хаим тоже имел подобную банку, но, если банка Хаима была дополнением к его зарплате в компании, то для Рами его зарплата была дополнением к этой “банке-самобранке”.

В отличие от Хаима, Рами держал на Кенте небольшую, но постоянную команду. Ему служили: Эли, Дэби и молодой, тощий аргентинский еврей Джозеф. Дэби отводилась на Кенте центральная роль: она была “держательницей” и “наполнительницей” “банки-самобранки”. С уставленным напитками подносом Дэби непрерывно обходила пассажиров и выручку, под бдительным взглядом Рами, немедленно клала в банку. Время от времени шкипер ковырялся в этой банке, и по тому, как собирались, или разглаживались морщины на его лбу, можно было догадаться о его настроении к концу дня. С утра он всегда пребывал в мрачной меланхолии. Рами не кричал, а только с тоскливой злобой поглядывал на команду, готовый вспыхнуть как порох по малейшей причине. Кричал он гораздо реже Хаима и с другими интонациями, и, если Хаим ревел как бык, то Рами визжал с нотками плаксивого отчаяния, и быстро отходил, если хорошо наполнялась его банка.

Вообще-то, крик в Израиле – неотъемлемый атрибут руководства, и это имеет под собой веские основы. Вежливость, искренность и добросердечие воспринимаются здесь как признаки слабости, и “добрый” руководитель со временем обязательно обнаружит, что его подчиненные распустились и отлынивают от работы. Но кричать будет уже поздно – никто не воспримет это всерьез…. Поэтому почти все шкипера в Эйлате орали на свои команды, и Хаим с Рами в этом отношении не были исключением. По счастью, на меня они кричали очень редко, но если кто-нибудь все-таки разряжался на моей особе, то приходилось терпеть, памятуя мой плачевный опыт в компании “Иона Лярер”….

Джозеф – мрачная личность с криминальным прошлым, демонстрировал Рами собачью преданность, но попался на выуживании мелочи из “банки самобранки”, которую Рами, начавший догадываться о его вероломстве, стал пересчитывать, уходя с Кента. Джозеф был с позором изгнан, и на меня упала часть его обязанностей. Это было не слишком обременительно, так как я уже не любил праздно стоять во время этих однообразных прогулок. С этого времени я стал для Рами незаменим и выходил в море только на Кенте. У нас сложились с ним хорошие, и даже в некотором роде приятельские отношения. В Рами с попеременным успехом постоянно боролись “добро” и “зло”, и я сочувствовал этой войне, но всегда относился к нему настороженно.

В то время на внешнем рейде Эйлата, услаждая романтические взоры туристов, стояла на якоре “эйлатская пленница” - пассажирское судно “Дульче Вита”. Она тоже имела отношение к компании “Холидей Чартер”. Какие–то “новые русские” устроили на ней плавучее казино, но обанкротились, и “Дульче Вита” стала временной собственностью адвокатской фирмы Эфраима Глазберга, и теперь фирма подыскивала на нее покупателя, чтобы расплатиться с кредиторами. То есть адвокатская фирма стала как бы опекуншей “Дульче Виты”, а в качестве няньки наняла компанию “Холидей Чартер”. Надо сразу сказать, что бедной “Дульче Вите” досталась не самая лучшая нянька…. На арестованном судне “сидело” тринадцать добровольных “заключенных”: не получающих зарплату украинских членов экипажа. Эти люди были вторыми по степени важности кредиторами. На первом месте стоял эйлатский торговый порт, а третье и четвертое место делили между собой адвокатская фирма и компания “Холидей Чартер”. Шло время, но никто не спешил выкупать из плена белоснежную красавицу. Потому что, как и героиня Сервантеса, которая выглядела красавицей только в глазах Дон-Кихота, так и эйлатская “Дульче Вита” была привлекательной только издалека. При приближении выяснялось, что это старое, в широких подтеках ржавчины, требующее серьезного ремонта судно. Я без устали возил к ней на своем шести сильном “морском такси” бесчисленных “претендентов”, но это было несерьезно. Глядя на некоторых “покупателей”, я порой удивлялся, как такой опытный бизнесмен, как Агади, тратит на них время. С таким же успехом и я мог бы приехать в Санкт-Петербург и объявить, что желаю купить Исаакиевский собор. Позже выяснилось, что настоящий покупатель сидел как рысь в засаде и ждал, когда цена достигнет минимума, то есть станет почти равной цене за металлолом. Но тогда об этом никто не знал, долги за содержание росли, и в компании гадали, покроет ли сумма с продажи их расходы на снабжение с процентами, причитающимися им за хлопоты.

В кабине капитана “Дульче Виты” лежал телефон с односторонней (разумеется, со стороны компании) связью, но телефон молчал, и единственной нитью, связывающей судно с берегом, был я. Я привозил на “Дульче Виту” продукты и возвращался к Агади с заявками на снабжение, но эти заявки не выполнялись и на треть. Недостаток пополнялся за счет ловли рыбы, в которой участвовали все члены экипажа “пленницы”, а, с моим приходом, и за счет подаяний, которые я собирал на причалах. Каждый день с яхт выбрасывалось большое количество старых салатов, хлеба и жареного мяса, остающихся после рейсов от пассажиров. Я стал собирать и отвозить эту снедь в огромный холодильник Маи, и, по мере накопления, обычно по вечерам, когда пустел офис компании, отвозил ее на “Дульче Виту”. Вскоре об этом каким-то образом разнюхала Лиад и стала язвительно называть украинцев “моими братьями”. Конечно же, она наябедничала Агади, но он не сказал мне ни слова, так как за исключением топлива, которое я тратил на перевозки, это было даже в интересах компании.

В северо-восточной части марины, у входа на плавучие причалы, под боком у “Принцессы Нила”, стояли будка и столик ночного сторожа. Этим сторожем в то время был мой друг: Боря – дребедень Рахманинова. Борю так звали друзья за присказку, которой он награждал все непонятное или неприятное. Он так и говорил: “Это все дребедень Рахманинова”. Правда, вместо “дребедень” Боря использовал более хлесткое слово, но я не признаю мата в литературе, да и в жизни его тоже не люблю. Хотя Боре я прощал все, потому что он матерился как и жил, без зла. Боря – невысокий, худощавый, русоволосый человек с серыми глазами, обладатель “счастливой” внешности, в которой русский глаз сразу признает еврея, а еврейский русского человека. Как и все “русские” из Петербурга, Боря “там” был инженером, а “здесь” стал ночным сторожем и в этом нашел свое призвание. Он был лучший ночной сторож, какого мне приходилось видеть в своей жизни! Правда, в той жизни мне не доводилось дружить с ночными сторожами. Там я с ними не очень-то и встречался. Но здесь я сам стал ночным сторожем на своей Мае, поэтому нам с Борей было о чем поговорить, но не более часа кряду, потому что каждый час Боря неуклонно и тщательно делал обходы. Как Алеша Попович, вооруженный вместо булавы длинным фонарем мчался он, крутя педали старенького велосипеда, вдоль причалов, и не просто мчался, а успевал замечать буквально все. И, если он соскочил с велосипеда и осветил своим “ручным прожектором” что-то на другой стороне марины, то он не просто бросил луч света, чтобы показать всем свою бдительность. Боря зафиксировал изменения и занес их в свой “компьютер”, который содержал гораздо больше информации, чем компьютер начальника марины Дорона. В “компьютере” Бори, были не скучные цифры, а живые сведения о жизни всякого, кто поставил свое плавсредство у причала. Жадное любопытство и живая память Бори служили им верой и правдой, и с его приходом в службу охраны резко сократились случаи воровства и надругательства над яхтами. Боря ненавидел воров, как кот ненавидит крыс и мышей, и часто вступал с ними в бой. Я говорил ему:

-Боря, ты, что с ума сошел, это же опасно! А, если ты, не дай Бог, нарвешься на настоящих бандитов?

-Да брось ты! Такие сюда не полезут. Здесь больше крутятся шантрапа да наркоманы.

-А наркоманы не опасны? А, если тебя вызовут в суд за превышение полномочий? Почему бы тебе просто не вызвать по рации полицию и не подождать ее прихода?

-Так они ж успеют смыться?

-Ну, а ты то тут при чем? Пусть за ними носится полиция, это ж ее работа, а не твоя.

-Ты прав, Саша, в следующий раз я так и сделаю. – Обещал Боря и на следующую ночь снова разбивал свой фонарь в схватке с хулиганами или ворами.

Боря знал все не только о людях, но также о животных: о кошках, о собаках и даже о некоторых крысах марины. Возле его будки всегда лежала черная собака, которую все звали Жучка. Однажды Жучка весь вечер надоедливо скулила и мешала нам разговаривать.

-Что с ней случилось? – Спросил я Борю.

-Отмазки просит.

-Какой отмазки?

-Да вон у той рыжей сучки течка, так вот он и скулит.

-Так это ж сука? Жучка.

-Я тоже сначала так подумал, а вот видишь, оказалось - кобель. Теперь по-другому не назовешь. Уж год, как отзывается на Жучку.

-А про какую отмазку ты говоришь?

- Часа в три, когда все разойдутся, буду отгонять других кобелей пока он ее трахает.

-Боря, они ж тебя могут покусать?!

-Да, особенно тот черный, видишь? Уже два раза цапнул.

-Ты с ума сошел!

-Что делать? – Грустно сказал Боря. - Жучка не отступится, а без отмазки они его до смерти закусают.

Воистину, ни у меня, ни у черного кобеля по имени Жучка не было в Эйлате друга лучше, чем Боря - дребедень Рахманинова.

Всю мою первую зиму в Эйлате Боря пугал меня летом, в котором температура воздуха доходит иногда до 50 градусов, но вот пришло лето и сначала его тепло, а затем и жара вошли в мое тело так легко, будто я здесь и родился. Моя душа плавала и наслаждалась в этом нагретом теле, добирая все, чего была лишена за долгие годы, прожитые в холодном Мурманске, а когда ей все-таки становилось слишком жарко, я, не задумываясь, бросал это тело в холодные воды моря. Душа сначала вздрагивала, но после упивалась еще сильнее и подолгу не выпускала меня из воды. Я жил в каюте без кондиционера и не ощущал в нем острой нужды, за исключением тех редких дней, когда над Эйлатом задували южные ветра, и воздух в городе становился чересчур влажным. Но это случалось только три-четыре раза за лето, и длилось недолго. Сначала я думал: “Вот какой я редкий человек, что так легко привык к эйлатской жаре”, но со временем понял - редким было место. На земле больше нет подобного уголка, где было бы так сухо на берегу моря как в Эйлате. Здесь нет утренних и вечерних бризов, и ветер почти не меняет направление. Днем и ночью несется он жарким потоком с пустыни в море, в гигантскую трубу, образованную горами Синая и Иордании. Этот ветер уносит с собой испарения и плавающую грязь с поверхности моря, оставляя за собой сухость и прозрачные воды. Глядя на эти горы, с двух сторон подобравшиеся к равнине, на которой вырос Эйлат, начинаешь ощущать, какая невиданная сила раздвигала их, пытаясь в этом месте оторвать Африку от Европы. Но что-то остановило эту мощь, и она прекратила насилие, оставив глубокую впадину между горами, и ее тут же залило море. Уже в полумиле от берега его глубина достигает трехсот метров. Поэтому Залив Акоба почти не меняет свою температуру, и за лето вода нагревается там не больше чем на три градуса. Поистине райский уголок! А, кроме того, Эйлат единственное место в Израиле, которое не потребляет вод озера Кинерет. На глубине около двухсот метров под ним лежит свое подводное, гигантское озеро, над которым раскинулся город. Туристские гиды говорят, что этой воды хватило бы на двести лет для всей страны, но брать ее означало бы погубить место. И израильтяне не берут, вернее, берут только на нужды Эйлата.

Если Вам доведется приземляться в Эйлате, то не пугайтесь, выглянув в окно самолета. Вам обязательно покажется, что летчик ошибся и вот-вот посадит свой аппарат на крыши домов. Летчики и саперы ошибаются только раз, но это не тот случай. Просто взлетно-посадочная полоса расположилась в центре города, и отсекла его от моря и окружающих это море отелей. Это вносит в жизнь Эйлата много неудобств. Чтобы пройти в центр, Вам надо обойти взлетное поле. Правда, при этом Вы можете полюбоваться, как взлетают и садятся самолеты, но тогда Вам придется слушать рев их моторов. Что до меня, то я предпочитаю смотреть на птиц, Земля не слышит их полет….

На карте Эйлат немного напоминает сеть паутины. Большие улицы, придерживаясь радиальных направлений, спускаются с гор к морю и на своем пути пересекаются под прямым углом с волнистыми кольцами улиц, карабкающимися от моря вверх. Но я не попался в эту сеть - на Мае у меня было все. Иногда город служил мне стадионом для вечерних прогулок, но я его не изучал, а мерил шагами, три-четыре километра вверх и обратно, вниз. Сидя в удобном салоне Маи, я мог видеть гигантские окна лучшего отеля Хилтон, но я в них никогда не смотрел. Мне не нравился Хилтон. Он не полюбился мне с первого взгляда, как только я увидел этот отель из окна автобуса, впервые подъезжая к Эйлату. Гигантская трапеция, освещенная зеленоватым неоновым заревом, сразу вызвала во мне тревогу и раздражение. Со временем я понял почему. Его размер, как и размеры его многочисленных “братьев-отелей”, выстроенных вдоль всего побережья, не соответствовали месту. Я это воспринял сначала, как “некрасивость”, но позже узнал, что это не только некрасиво, но и пагубно для Эйлата. Огромные, многоэтажные корпуса этих отелей, встав на пути северных ветров, сократили обмен воздуха над Эйлатским заливом, и в городе стала повышаться влажность….

По Эйлатским преданиям первый мангал на яхту поставил итальянец Ицхак. Прошли годы. Ицхак нажарил на своей четырнадцати метровой деревянной яхте “Ха Мифлет” тонны мяса, построил виллу, вырастил детей и дал им хорошее образование. Вот что значит вовремя внедрить хорошую идею! Когда я приехал в Эйлат, Ицхак уже заканчивал строительство большого, скоростного катера со стеклянным дном, обошедшегося ему в пол миллиона долларов. Но Ицхак был “бедным” человеком, по сравнению с владельцами больших яхт.

Самая крупная компания “Рэд си спорт” принадлежала Джону Льюису, владельцу отеля “Роял Бич”, американскому миллионеру, которого в Эйлате не видели уже много лет. Возможно, он забыл, что у него вообще имеется такая компания.

На втором месте называли наш “Холидэй чартер”, о хозяевах которого говорили: “Этим палец в рот не клади”. Никто и не клал, слишком громко скулили “покусанные”…. Возможно, благодаря своей подмоченной репутации, “Холидэй чартер” начал хиреть. В это время его явно оттесняла компания “Яхты Эйлата”, созданная иранкой Адиной, женщиной с лицом и взглядом змеи. Адина сумела небывало понизить цены на четырехчасовые прогулки на своих двухпалубных судах: “Капитан Филипп” и “Царица Шева”. По вечерам на этих же судах устраивались дискотеки, которые пользовались огромным успехом у израильтян.

Между городским пляжем и причалами нашей компании уместился крохотный участок земли, называемый “Берег Анания”. Его хозяин, очень симпатичный и моложавый марокканец Анания, построил причал, от которого отходили на прогулки, принадлежащие ему, яхта “Парадайс” и небольшое пассажирское судно “Жемчужина кораллов”. Кроме того, он сдавал на прокат моторные лодки, морские велосипеды, содержал ресторан и имел большую долю в знаменитой “Спирали”, круглом здании у входа на волнолом марины. Анания оставил все заботы о бизнесе на своем сыне-Рафи, купил номер в гостинице “Хилтон” и на причале почти не появлялся. Иногда он надолго уезжал в Марокко, где у него тоже был бизнес и какая-то собственность. Рафи выглядел намного старше своего отца, и, глядя на него, верилось, что трудно быть богатым человеком.

Однажды я поднялся на Зорбу и увидел как Рафи, шкипер яхты “Парадайс” Шалом и маленький, злобный марокканец Джони лупили моего приятеля - новозеландца Сэма. Шалом, спокойный и тихий человек, как раз из тех, кто не орал на людей, пытался разнять Рафи и Сэма, но при этом отталкивал только Сэма. Маленький Джони, тем временем, пинал Сэма ногами сзади, и я, не выдержав, толкнул Джони двумя руками в плечи. Что поделать, я с детства ненавижу, когда трое нападают на одного. Толчок был слабый, но Джони от неожиданности чуть не упал, драка прекратилась, и все изумленно посмотрели в мою сторону….

В детстве меня звали Бяша и били, кому не лень. Били так часто, что в четырнадцать лет я решил заняться боксом, чтобы научиться драться. В шестнадцать лет я сумел стать чемпионом ленинградского спортивного общества “Трудовые резервы” в весовой категории до пятидесяти четырех килограммов. Этой победе я был обязан моему тренеру Григорию Юрьевичу Зисканту, который уделял мне внимание не меньше, чем своему любимому ученику Валерию Петрову - неоднократному чемпиону города, хотя во мне не было и четверти его способностей к боксу. Возможно, это внимание объяснялось тем, что Григорий Юрьевич тоже был еврей, а может быть и моим непритворным усердием на тренировках. Мне кажется, что он догадался о причинах приведших меня в спортзал, и иногда посвящал в тонкости уличного боя.

- Не старайся бить по лицу, - учил меня тренер- это мало эффективно, а, кроме того, без перчаток, ты можешь повредить пальцы. Найди глазами складки на рукавах пальто, проведи между ними линию, и бей в центр, это место, где расположено солнечное сплетение.

Ты, - завопил Джони - ты что делаешь?

Он явно приготовился броситься на меня, и хотя Джони забыл надеть пальто, я уже точно знал, где у него солнечное сплетение, мысленно проведя линию между его локтевых сгибов. Секунды отделяли Джони от прыжка и неизбежного момента, когда он показал бы всем, что скушал на завтрак. Что ждало меня, предсказать трудно, но Эйлат мне пришлось бы покинуть в тот же день. На мое счастье по трапу уже вбегал Хаим. Вероятно, он увидел нашу возню издалека и поспешил на выручку Сэму. Хаим ценил этого расторопного и умного паренька.

-Эй, эй! Что это вы, друзья? - Чуть запыхавшись, громко, но без обычного крика, начал Хаим. Он вложил в этот вопрос очень много уважения с изрядной дозой умного недоумения ко всем участникам этой сцены. И в каждом, кроме глуповатого Джони, шевельнулась мысль:

-А, в самом деле, чего это я?

Джони продолжал злобно смотреть в мою сторону, но даже он начал соображать, что что–то изменилось и кидаться без команды, или хотя бы без молчаливого поощрения Рафи, нельзя. А Рафи уже забыл о моем существовании, или сделал вид, что забыл, и начал втолковывать, все еще ощетиненному Сэму, в чем его ошибка….

Оказалось, что Сэм накануне вечером зашел на “Парадайс”, и его приревновал к своей девушке огромный и добродушный швед по имени Питер. Питер стал гнать Сэма с яхты, и по ходу ссоры они подрались. Не знаю, каким образом Рафи узнал об этой драке, но утром он пришел на Зорбу и стал кричать Сэму, чтобы он никогда больше не являлся на “Парадайс”. Похмельный Сэм возьми, да брякни всемогущему Рафи:

-В таком случае тебе тоже нечего делать на моей Зорбе!

Не знаю, что так возмутило Рафи, но подозреваю, что слова “на моей”, произнесенные нищим. Рафи толкнул Сэма, тот не остался в долгу, и в это время, к своему несчастью, я пришел на Зорбу. Теперь появление Хаима загасило этот костер. И Рафи почти дружелюбно объяснял Сэму на скверном английском языке, что он может, когда ему хочется, драться, но только не на его “Парадайсе”.

-Я знаю, проблемы с женщинами, - с пониманием посочувствовал квадратный толстяк Рафи, но красавец Сэм не принял его версию.

-У меня нет проблем с женщинами, это у него проблемы с женщинами!

И Сэм указал в сторону, незаметно подошедшего и вставшего рядом с нами, чем-то похожего на огромную кувалду, Питера.

Все, кроме Джони, заулыбались, и симпатии понемногу стали перемещаться к Сэму. А я, наоборот, стал сочувствовать Питеру. Я тоже некрасивый человек и еще помню, как тоскливо сжимается от ревности безнадежно влюбленное молодое сердце, когда предмет его обожания льнет к красавчикам подобным Сэму. Правда, я никогда не лез из-за этого в драки, а только на два – три дня терял аппетит и писал грустные стихи, наподобие этого:

Но Питер наверняка не писал стихов, а у меня не было таких широких плеч и здоровенных кулаков, как у него, поэтому нас нельзя было сравнивать, и я его пожалел….

Эйлатская марина воскресила множество европейских яхт, и если бы на горе Арарат нашли Ноев Ковчег, то и он бы нашел свое почетное место в нашей марине. Весь этот флот жаждал обновления, но толстосумы не торопились вкладывать деньги, будто заранее знали, что придет время и рухнет карточный домик эйлатского туризма. Старые яхты и суда непрестанно загрязняли Залив Акоба. На своем Кенте я ежедневно заливал в двигатели полтора литра масла. Потом это масло стекало с “потеющего” двигателя в льяла яхты, а поздно вечером, или ночью, когда в марине не было инспектора по контролю над окружающей средой, сливалось в море. Конечно, на Кенте была емкость для сбора замасленных вод - старая, потерявшая от сухости форму, канистра на двадцать литров. Но когда я, однажды, попытался отстаивать и перетаскивать это масло на причал, Рами принял меня за полоумного. Кроме того, емкость на причале была предусмотрительно закрыта на замок от простаков вроде меня. Выяснилось, что начальнику марины тоже некуда отвозить эту жидкость, и цистерна эта, как и канистра на Кенте была предназначена только для предъявления чиновникам из министерства транспорта, а не для охраны моря. Так же обстояло дело и на других яхтах. Действовал эффект бассейна: “Писающий в бассейн думает, что писает только он”. Истина никого не интересовала, но она “всплывала” при южных, нагонных ветрах, которые несли обратно, к берегу все, что вышвырнул Эйлат за день. В эти часы никто не шел к морю, так как оно становилось зловонным. Нечистоты, масляные пятна, пластиковые мешки и иная грязь возвращались на берег. Все ждали спасительный северный ветер, и он незамедлительно возвращался. Тогда Эйлат собирал грязь на пляжах, и все забывалось….

Было бы неправдой сказать, что в марине стояло только “старье”. Там работали и новые суда: “Жуль Верн”, “Галактика” и “Атлантик-2000”, но я не знал, кому они принадлежат, знал только, что не “русским”. Конгломерат бывших воров и порядочных людей удержал марину от проникновения “русской мафии” (которая рьяно пыталась прорваться в эту зону) и та откатилась в торговый порт. Там “русские” организовали флот плавучих казино, и оттуда метастазы русской преступности пошли распространяться по всему Эйлату. В городе, как грибы вырастали публичные дома под вывесками массажных кабинетов. Они функционировали с открытой наглостью. Кроме многочисленных объявлений в газетах на всех углах распространялись листки с прейскурантом услуг. У меня нет сомнений, что этот бизнес прочно охранялся “сверху”, иначе, как могла появиться такая “гласность”. В городе существовало более сорока массажных кабинетов. Оттуда, как в прошлом из застенков гестапо и из подвалов КГБ, до обывателей доходили глухие слухи о женщинах привезенных обманом, изнасилованных и силой принуждаемых быть проститутками Эйлата. Мне приходилось слышать такие истории от клиентов этих женщин, в том числе и от Рами. Сам я их услугами не пользовался. Между клиентом и сутенером устанавливается невидимая связь безмолвного морального соглашения, делающая их соучастниками, и мне это не подходит…. По счастью в марину этот промысел не проник. Справедливости ради надо сказать, что здесь к этому относились брезгливо….

Несмотря на все разнообразие яхт, и небольших пассажирских судов действующих в марине, рейсы, которые они выполняли, были очень однообразны. Каждое день, в десять утра, все яхты отходили от причалов и устремлялись к мысу Табо, где расположился погранично- пропускной пункт между Израилем и Египтом. Там, на израильской стороне, недалеко от гостиницы “Принцесса”, их уже поджидали красные буйки мертвых якорей. Но в хорошие времена буйков не хватало, и яхты, цепляясь друг за друга, выстраивались в дух, трех, а то и четырехзвенные веселые цепочки. В воду опускались легкие трапы, разжигались мангалы, а между яхтами, тем временем, сновали и предлагали, за дополнительную плату, свои услуги водяные мотоциклы и парашютные катера. Часть этой платы тоже попадала в “банки-самобранки”. По законам марины владельцы мотоциклов и катеров, кроме мзды, собираемых с них хозяевами яхт и судов, должны были делиться своими доходами с первыми шкиперами. Наконец, накупавшиеся и наплясавшиеся пассажиры приглашались к столу. К концу трапезы яхты, одна за другой, начинали сниматься с буйков и, оглушая друг друга музыкой, возвращались в марину. Все это длилось четыре часа. Но некоторые яхты имели несколько другой маршрут, они, не останавливаясь у Табо, пересекали границу Египта и шли к Коралловому Острову. Там между островом и, береговой гостиницей Салахельдин, их ждали разноцветные буйки египетских мертвых якорей. Дальше на этих яхтах происходило все то же, что и на яхтах у мыса Табо, но с добавлением услуг инструкторов-аквалангистов. Такие шестичасовые прогулки стоили почти в три раза дороже, чем прогулки на Табо, и сюда приходили люди или более состоятельные или менее бережливые. Израильтяне же, особенно “русские” израильтяне, предпочитали дешевые и многолюдные суда Адины, которые выходили только на четыре часа. Если же они приходили в “Холидэй Чартер, то размещались, как правило, на более вместительной Зорбе. Это были “трудные” пассажиры, но в “умелых” руках Хаими и они превращались в “податливый” для управления материал.

Вот праздничный рейс. Около ста израильских старшеклассников, начиная скоморошничать уже на трапе, вступают на Зорбу. Галдеж, смех, многочисленные вопросы. Доведись мне заменить Хаима в таком рейсе, я бы вернулся опустошенный и усталый. Эти дети неминуемо стали бы передразнивать мое произношение, лазить по мачтам и садиться на поручни. Они захватили бы управление музыкальным центром и, в конце концов, могли бы даже подраться между собой в спорах, под какую музыку танцевать. Но Хаим невозмутим. Он не отторгает эту атмосферу веселья, а, наоборот, сливается с ней. Хаим улыбается всем, и еще успевает улыбнуться каждому. Он дает ответы на все вопросы и отвечает беззлобной шуткой на все шутки и неизбежные “подколки”.

Вот уже первый “ребенок” карабкается на мачту…. Хаим останавливает музыку и берет в руку микрофон:

-Эй, Рэмбо! - голос Хаима гремит как литавры и Рэмбо вопросительно смотрит на него с мачты.

-Да, да! Я тебе говорю, – и левой рукой указывает на него пальцем. Кажется, этот толстый палец хочет вытянуться в длинную указку и сковырнуть нарушителя в воду.

-Будет лучше, если ты спустишься сейчас на палубу. Я не получаю здесь зарплату полицейского, поэтому, пожалуйста, сделай это сам. – Рэмбо медленно начинает спускаться, и Хаим продолжает:

Хаим кладет микрофон и, опершись руками на штурвал, молча смотрит на подростков. Они нехотя спускаются с ограждений, но один продолжает сидеть, не глядя в нашу сторону. Рука Хаима снова тянется за микрофоном:

-А тебе, что, нужны особые объяснения? – Изменившийся голос Хаима сгоняет упрямца с поручня как курицу с насеста.

Порядок восстановлен, снова звучит музыка, Зорба отходит от причала. Хаим возвышается у штурвала, стоя над своим баром, где Паула продает для него напитки. Она уже не забывает положить лед в общий питьевой бачок, помня, как в прошлый раз Хаим расплатился за ее ошибку напитками из бара. Помимо бара у пассажиров должна быть возможность пить бесплатно холодную воду. На маленькой площадке перед Паулой и далее до самого носа Зорбы танцуют и дурачатся старшеклассники, но уже никто не лезет на мачты и не садится на поручни. Хаим пританцовывает у штурвала.

-Хочешь, я подержу руль? – Спрашиваю я, и, кажется, ловлю его на сокровенном желании. Хаим на мгновение задумывается.

-Нет, неудобно, я все-таки капитан, - с сожалением говорит он.-Смотри, как профессионально танцуют эти девочки! – Хаим указывает рукой на нос Зорбы, где, соревнуясь между собой, искусно извиваются в танце две юные, восточные красавицы. Девочки заметили его движение и мчатся в нашу сторону. Разгоряченные танцами, вблизи они еще прелестней, одна еврейка, а другая арабка.

-Хаим, Хаим, голубчик, поставь мою музыку! - Обворожительно улыбается еврейка.

-Нет мою! Пожалуйста, мою! – Умоляет арабка.

-Спор между девочками разгорается не на шутку, и каждая пускает в ход все свои молодые чары, пытаясь перетянуть Хаима на свою сторону. Перед ним две молодые богини, дающие Хаиму право, выбрать, кто из них прекрасней. Хаим, улыбаясь и продолжая пританцовывать, без слов оставляет мне руль и тянется к ящику с кассетами. Девочки тревожно следят за его пальцами, перебирающими кассеты. Я тоже заинтригован. Еврейка лучше сложена, но на ее красивом, кукольном лице меньше интеллекта. Арабка тоньше, изящней, но слегка худощава. Кому Хаим отдаст предпочтение? И вот, уловив музыкальную паузу, Хаим стремительно меняет кассету, и обе девочки разочарованно стонут….

Хаим не пляшет под чужую дудку – он поставил свою музыку.

Как-то Агади забыл заказать кур на “израильский рейс”. Как назло, у соседей в этот день кур одолжить не удалось. Перед Хаимом стояла нелегкая задача: расщепить имеющихся кур так, чтобы по маленькому кусочку досталось каждому пассажиру. Хаим сам встал у мангала, и по его нахмуренному лицу я видел, что эти куриные колючки вызывают в нем раздражение.

Вот он кладет одну из этих “заноз” на тарелку пожилому израильтянину, и тот не верит своим глазам:

-Что это? – Он возмущенно поднимает глаза на Хаима.

Хаим лучезарно ему улыбается:

-Извини, пожалуйста, у нас сегодня небольшая неувязка с курой, возьми еще кебаб!

-Я не хочу кебаб, дай мне нормальную куру!

Тогда Хаим идет “ва-банк”. Он обносит свою улыбку вдоль всей очереди, так, что каждому достается столько радости, сколько переполняет в эту минуту его сердце, и чуть укоризненно говорит ворчуну:

-Ну что ты делаешь историю из этой куры? Ты посмотри на людей вокруг себя , как все они умеют радоваться жизни, попробуй и ты так! Ну, брат!

Хаим блефует. Секунду назад я видел поддержку “ворчуну” на лицах многих людей, но улыбка Хаима сделала свое дело. Человек не находит помощи у очереди и, недоуменно глядя в свою тарелку, отправляется на место. Наверно сейчас он испытывает чувство, уже испытанное бедной Паулой, когда она забыла положить лед в бачок с питьевой водой…

Команда Кента блаженствовала, если Кент выходил в море с туристами из Европы, но Рами предпочитал им новых русских. Причем “добрая” половина его сердца ненавидела этих людей, а “злая”, лежащая на дне “банки-самобранки” любила и жаждала их, как самых дорогих гостей.

Как-то нас повадились заказывать две молодые русские пары с детьми. Заказы были дорогие: Коралловый остров с инструктором-аквалангистом. Мужья начали с “Абсолюта”, разговорились между собой, и, когда они распечатали вторую бутылку, я, послушав их беседу, возрадовался, что их деловые и профессиональные интересы не имели отношения к эйлатской марине, иначе я потерял бы моего друга Борю – дребедень Рахманинова. Хорошо, что такие мелочи, как яхты эйлатских миллионеров этих людей не интересовали. Их женщины между тем, как и всякие нормальные женщины занимались детьми, правда, одна из жен то и дело пригубляла за компанию с мужем от запотевшего “Абсолюта”. Напригублявшись женщина вошла в салон и через пару минут вернулась на палубу в легком купальном костюме. Когда она прошла мимо нас, высокая и стройная, то челюсти Рами и инструктора-аквалангиста Тамира непроизвольно разомкнулись и опустились. Вся задняя часть ее трусиков представляла собой веревку, глубоко запавшую между ее крепкими ягодицами. Моя челюсть осталась на своем месте – что-то вроде этого я и ждал. Еще на трапе лицо этой женщины удивило меня сохранившимися на нем приметами двоечницы, а послушав ее речи, я понял, что к нам пришла не только бывшая двоечница, но и закоренелая второгодница….

Подошло время аквалангов. “Абсолютно” занятые мужья отказались от услуг Тамира и он занялся их детьми и женами. Последней клиенткой инструктора стала “двоечница”. Перед тем как влезть в просторный костюм она, не стесняясь, отложила в сторону бюстгальтер, вероятно, чтобы все мы смогли убедиться, как стоят, чуть колыхаясь, а не свисают бессильными сосисками, ее плотные груди. Маленький Тамир своими собственными руками помог женщине закрыть от его жадного взгляда эти два великолепных холма за высокой молнией костюма. Он поднял ей на плечи акваланг и умыкнул русалку под воду.

Настало время сниматься с якоря, но пловцы не возвращались, и Рами начал нервничать:

-Ну, где они? Уж и воздух в баллонах должен кончиться?

-Не беспокойся, я вижу пузырьки на воде, вблизи острова, - попытался я успокоить Рами.

-Да, но почему я должен сидеть и ждать этого “маленького идиота”

Наконец “маленький идиот” всплыл со своей “русалкой” возле берега. Видно у них действительно кончился воздух.

-Возьми их на лодку! У меня нет времени ждать. Живо! – Приказал Рами.

Я “подбежал” к этой парочке, забрал в лодку их акваланги и начал аккуратно втаскивать “двоечницу”, в то время, как Тамир помогал мне из воды. Наглухо застегнутый перед погружением, костюм “русалки” снова оказался раскрытым почти до пояса. Поймав мой удивленный взгляд, женщина насмешливо улыбнулась и, не торопясь, снова закрыла молнию почти до конца. Но больше всего меня удивил Тамир. Впервые я помог вылезти из воды такому раскрасневшемуся аквалангисту. Обычно инструктора, за часы, непрерывно проведенные в воде, синели от холода. Тамир же покрылся какими-то неприятными на вид, красноватыми волдырями.

-Ты в порядке, Тамир?

-Да, да! Все хорошо, как-то слишком торопливо и сконфуженно ответил инструктор.

Кент направился, домой, в марину.

Рами оставил на меня штурвал, а сам принялся помогать “новым русским” обосноваться на носу. Тамир сел рядом со мной. Он отказался от еды, и, излучая какое-то болезненное беспокойство, неотрывно наблюдал за пассажирами.

Рами так и не вернулся к штурвалу. Не доверяя Дэби, он сам взялся прислуживать гостям. Это означало, что Рами надеялся на крупные чаевые. Пассажиры должны были проникнуться к нему признательностью за то, что он, капитан, так их ценит и так их уважает, что сам обслуживает их стол. Такие услуги должны были цениться по особому прейскуранту. “Банка самобранка” в частных рейсах была основной статьей дохода Рами. Хаим не обладал ни его возможностями, ни его лакейской сноровкой к “обработке” таких клиентов. Обычно это были “новые русские”. Напившись, они небрежно и без споров оплачивали самые “баснословные счета”, которые предъявлял им беззастенчивый шкипер, и, кроме того, еще оставляли хорошие чаевые.

Вдруг Тамира прорвало:

-Посмотри, как она на меня смотрит!?

Я не стал притворяться, что не понимаю, о ком идет речь, и взглянул на “двоечницу”. Она действительно смотрела на нас оловянными, мертвыми глазами, но я не заметил в ее взгляде что-нибудь особо многообещающее для маленького Тамира.

-Хорошо смотрит. – Осторожно похвалил я несчастного аквалангиста.

И тут его понесло…. Тамир, задыхаясь, с неожиданными паузами, начал рассказывать:

Ты не понимаешь…. Там под водой…. Ведь она ж совсем голая! Я там такое с ней делал…! И она ничего, совсем ничего…! Ты понимаешь?

Тамир с неясным выражением посмотрел мне в глаза. Его взгляд мне что-то напомнил. Несколько секунд я силился понять, что именно, и, наконец, понял. С некрасивого, покрытого волдырями лица Тамира на меня сладко и тоскливо смотрели глаза Бориной Жучки.

-Успокойся, Тамир, ты говоришь слишком громко, - попытался я урезонить не в меру раскричавшегося “малыша”, но было уже поздно.

Муж красотки повел в нашу сторону тяжелым взглядом и остановил его на Тамире. Ему явно что-то не понравилось, и он направился к нам.

Только этого мне и не хватало! – Тревожно подумал я. Искать, где находится солнечное сплетение этого быка, не имело смысла. Мои полуспортивные, боевые знания тридцатилетней давности не могли нас спасти от хладнокровного профессионализма бандита с телом чуть располневшего классического борца среднего веса. Муж подошел вплотную, оглядел нас чуть замутненным взглядом, и, вдруг, улыбнулся:

А не устроить ли нам рыбалку, мужики?

Он зашел за наши спины, в то время как мы продолжали сидеть на высоком сидении перед штурвалом, и, дыша “абсолютом”, накрыл нас своими тяжелыми, мощными руками. У Тамира стало такое лицо, будто на него легла “каменная десница командора”.

-Что он говорит? испуганно спросил влюбленный воробей.

-Он просит организовать рыбалку, – перевел я, сгибаясь под горячей рукой бандита, и лицо Тамира мгновенно просияло.

-Конечно, конечно! Переведи ему – у меня есть друг-рыбак. Переведи!

-Подожди, Тамир….

-Что ждать? Переведи ему – есть небольшая лодка для него и для его друга. Но надо идти без жен и без детей, мест хватит только для четверых. Ну, переведи, пожалуйста, Алекс!

-Ты пойдешь с ними?

-Нет, я не смогу, но я приведу их на место и отправлю с моим другом.

-Надо ж, - подумал я, и этот ищет отмазку.

Я перевел, и муж заинтересовался предложением Тамира.

-Это как раз то, что надо. Есть листок бумаги? Пиши мой телефон.

Я записал и отдал листок Тамиру. Тамир бережно спрятал заветный номер в карман джинсов.

Но за нами давно наблюдал Рами. Он оторвался от стола и подошел к штурвалу, как раз в тот момент, когда Тамир прятал номер телефона.

-Что это? - наливаясь гневом, спросил Рами. Зачем ты взял у него телефон? – Тамир обескуражено молчал.

- Что здесь происходит? – Рами обращался уже ко мне.

-Ничего особенного, просто ребята хотят выйти на рыбалку, а у Тамира есть друг с лодкой…

-Друг с лодкой?! Тамир, ты работаешь со мной последний раз! - Бросил Рами в лицо ошеломленному инструктору и перешел на меня:

-А ты, Алекс, ты знаешь, что сделает Рони, когда узнает, как ты помогаешь таким - он кивнул в сторону притихшего Тамира - переманивать клиентов из нашей компании?

Я впервые совершил страшное преступление, и компания тут была не при чем, я, сам того не подозревая, запустил руку в “банку” Рами, и не за какими-то жалкими грошами, а за дневной выручкой, которую Рами надеялся получить от этих клиентов завтра.

-Послушай, Рами, в конце концов, я просто перевел, и моих личных интересов в этом деле нет. Да и Кент слишком велик для рыбалки.

-Что ты понимаешь? Переведи этому русскому, что завтра мы устроим для него хорошую рыбалку на Кенте.

Я помог Рами обговорить этот заказ, и вечером попросил у Агади четыре выходных дня.

Когда я вернулся с выходных, Рами встретил меня, как ни в чем не бывало, но бедный Тамир в нашей компании уже больше никогда не работал….

Иногда сердобольный Агади (а Агади действительно был сердечный человек, насколько может быть сердечным бизнесмен и владелец туристической компании) устраивал благотворительные рейсы. В эти дни к нам приходили из центра реабилитации излечившиеся наркоманы или дети из сиротских приютов. Это были короткие двух-трех часовые прогулки, как правило, без еды и без напитков, но я их очень любил. Рами преображался. В эти дни всегда побеждала его хорошая половина, и он, забывая про “банку”, открывал бесплатный бар. Меня радовала бескорыстность Рами и доброжелательная атмосфера, которая устанавливалась в эти часы на Кенте. Очень хотелось верить, что эти заново рожденные люди смогут до конца избавиться от их страшной подневольности от “отравы века”. Мне нравились скромные, спокойные приютские дети, и верилось, что из них вырастут хорошие, добрые люди, которых так не достает Израилю….

К разряду благотворительных относились также прогулки, которые Агади устраивал для кибуцев. Сегодня большинство этих “израильских колхозов” живут на дотации государства, за исключением редких хозяйств, сумевших организовать свое рентабельное производство. В сельском хозяйстве кибуцы не преуспели, но вовремя созданное фермерство спасло страну от дефицита продуктов. Кибуцы же продолжают существовать, скорее всего, из милосердия государства к людям привыкшим жить в коммуне. Деньгами эти хозяйства небогаты, и Агади делал для них прогулки по себестоимости в дни, когда у компании не было “настоящих” пассажиров.

В один из таких дней мое внимание привлекла молодая пара: Дорон и Элен. Дорон - коренной кибуцник, израильтянин, а Элен – немка, гостья коммуны, и, судя по отношению к ней всей компании, совсем новая, никому незнакомая, гостья. Дорон несомненно был заводилой. Выпив пунша и надвинув на лоб панаму, он смешно задрал голову и принялся танцевать так весело, что вслед за ним тут же замельтешилась в танце вся кибуцная рать. Приятель Дорона, толстоватый, но пластичный израильтянин, набрал стакан холодной воды и выплеснул ее на горячую спину танцора. Дорон изогнулся дугой, и с легкой руки толстяка началась новая игра – танцы с обливанием. Элен тоже не осталась безучастной, она подошла к Дорону и плеснула в него из бутылки. С этой секунды – они встретились. Это стало ясно всем. Куда бы ни бросала их безумная игра, начавшаяся на палубе Кента, наступала минута, когда оба они, безотчетно, забывая обо всех, кидались друг к другу, чтобы что-нибудь “не поделить”. Это могли быть: безобидная бутылка воды, спасательный круг, или панама Дорона, которую Элен сорвала с его головы. Сорвала и открыто залюбовалась им: “как он красив – этот мальчик”. А Дорон действительно был красив. В нем цвела радостная и беззаботная красота, расцветшего на день цветка, и, кажется, этот день совпал с днем Элен, и они оба поняли это, как поняли все, имеющие глаза, вокруг них. Элен, высокая, безупречно сложенная блондинка, была похожа на лисичку, но это сходство не вредило ее необыкновенной красоте, а лишь добавляло ей немного загадочности. Она улыбалась чуть насмешливо, но эта насмешливость перерастала в широкую радость, когда она улыбалась Дорону. Почти обнаженные они касались один другого в борьбе за панаму, спасательный круг, бутылку с водой, но, казалось, совсем не замечали этого. Поглощенные взаимным вниманием, не разнимая взгляды, они смеялись и радовались: “Вот мы и встретились!” И это понимали буквально все. По лицам друзей Дорона я видел, что некоторые, включая пухленького весельчака, ему завидовали. Черное облако вожделения застило также глаза Рами, и он не сводил этих жадных глаз со смеющейся Элен. Я заглянул внутрь себя и обрадовался, что не испытывал ничего, кроме радости за эту счастливую пару. Всю жизнь я немного жалел, что не родился красивым как Дорон, но это не сделало меня завистником, и, глядя на них, мне захотелось придумать сказку со счастливым концом. В этой сказке мои герои должны были дожить вместе до глубокой старости, и умереть в один день седыми, но по-прежнему красивыми стариками…. Реальные персонажи моей сказки ушли с Кента порознь. Дорон тащил с весельчаком пустой ящик, а Элен досталась кастрюля от пунша. И я бы непременно их забыл, если бы через полгода они снова не пришли на Кент….

В этот раз я сначала узнал пухлого весельчака и сразу же стал искать глазами Элен. Она оказалась неподалеку, немного поблекшая и усталая. Я перебрал глазами всех кибуцников, но не нашел среди них сероглазого, русоволосого красавца Дорона. Он появился внезапно рядом с Элен, когда начались танцы. Оказалось, что мой взгляд не раз касался Дорона, но я не узнал его в небритом и грустном человеке, с самого начала стоящем на палубе Кента. Танцы вернули Дорону прежний облик. Увидев его, я повернулся к Рами:

-Смотри, как изменился Дорон!

-Какой Дорон? – Спросил Рами. Я указал на него рукой:

-Вот этот, ты его не помнишь?

Рами всмотрелся в Дорона, и кажется, действительно вспомнил.

-А, этот…. Наркотики не пошли ему на пользу….

Танцы продолжались по знакомому сценарию, и вскоре снова начались обливания. Дорон снова был в панаме, и снова Элен пыталась сорвать панаму с его головы, снова они выхватывали друг у друга пластиковую бутылку, и поочередно переворачивались в воде на спасательном круге, но в этих действах уже не было прежней радости. Потом они оба, уставшие, лежали на матрацах выложенных, на крыше надстройки в двух метрах от моих глаз, прямо перед штурвалом. Положив руку под голову, Элен, смотря в небо, другой рукой тихо перебирала волосы Дорона. Неожиданно Дорон поднял голову и смутно, как больной, посмотрел в лицо Элен. Она ответила ему своей загадочной, чуть насмешливой улыбкой, но эта насмешливость уже не переросла в радость, а разбавилась легкой жалостью. Потом они долго, не обращая на меня внимания, целовались. Кажется, герои моей неудавшейся сказки прощались…. Дорон был уже в прошлом красавицы Элен. А я, тем временем, придумывал новый конец сказки:

“Дорон остался в прошлом красавицы Элен, но часть ее тоже навсегда осталась в этом прошлом, и она так и не смогла забыть израильского юношу по имени Дорон, красота которого цвела только один день….”

В детстве мной руководила соседская девочка – Лариса Пугачева. Это были очень трудные послевоенные годы, и мои родители день и ночь занимались незаконным в то время промыслом – шили брюки. Шили все: папа – студент, мама - домохозяйка и даже дедушка с бабушкой тоже непрестанно, до изнурения шили модные в то время брюки – галифе. Я же большую часть времени находился выше этажом, вместе с Ларисой, под надзором ее соседки, тети Фани. Тетя Фаня тоже с удовольствием шила бы брюки, но она боялась своего соседа, отца Ларисы, Ивана Ивановича Метлы, потому что Иван Иванович Метла был начальником ленинградской тюрьмы – “Крестов”. Лариса тоже могла бы стать Метлой, но ее мама, Елена Михайловна, пожалела ее при замужестве и оставила девичью фамилию – Пугачева. Что до меня, то я все равно влюбился бы в Ларису, будь она даже Кочергой, такой прелестной и умной девочкой была моя соседка. Будучи на три года старше меня, Лариса стала моим окном в большой мир, и именно от Ларисы я усвоил все самые необходимые начинающему человеку понятия.

Как-то мы играли в мячик, и Лариса, вдруг, сказала мне, что земля круглая.

-Что, как этот мячик? – Удивился я.

-Как этот мячик. – Подтвердила соседка.

-Но смотри, Лариса, - возразил я, если я буду стоять здесь, наверху, а ты тут, внизу, ты же упадешь?!

Лариса недоуменно посмотрела на мячик, потом на меня, снова на мячик, нахмурилась и сказала:

-Не задавай глупых вопросов, если тебе сказали круглая, значит круглая. Ты глупый мальчик! Как ты не можешь понять таких простых вещей?

Лариса оказалась вдвойне права, я действительно был глупый мальчик, поэтому стал моряком и убедился сам, что земля круглая. Позже Лариса объяснила мне, откуда берутся дети, и я снова ей не поверил, мне показалось, что это какая-то чудовищная клевета на моих родителей, но и тут она оказалась права. И только в одном я не согласился с ней тогда и не согласен, по сей день: Лариса сказала мне, что я когда-нибудь умру.

-Что ты, Лариса, куда же все это денется? – развел я руками по комнате.

-Это никуда не денется, все так и останется в комнате, а ты умрешь. Все умирают. И ты умрешь, и я умру. – Насчет себя Лариса сказала как-то неуверенно, наверно чтобы мне было не так обидно умирать одному, но мне от этого не стало легче.

-И где ж я буду?

-Нигде.

-Где это “нигде”?

-Нигде это нигде. Опять ты задаешь глупые вопросы?

И тогда я стал путано ей объяснять, что “нигде” не бывает, и все мы откуда-то пришли, и не умираем, а возвращаемся обратно.

-И куда ж это мы возвращаемся? – скептически, но с интересом спросила Лариса.

-Я не помню, - растерянно сознался я – я помню, что где-то был, а где не помню.

-Ты вообще ничего не помнишь, и все это придумал сейчас, от страха. Ты трус, даже темноты и то боишься.

Я помню себя очень рано. Однажды мы с мамой гуляли в Воронежском саду (так назывался маленький сад рядом с нашим домом на Лиговке) и я, указав рукой на летающий в воздухе тополиный пух, спросил:

-Что это?

Мама была занята разговором с женщиной, сидящей рядом с нами, на скамейке, и не очень-то хотела отвлекаться на мои “глупости”.

-Дерево?

-Нет. Вот, летит!

-Птичка?

-Нет. Вот этот, маленький.

-Пух? – Догадалась мама.

-Пух, - повторил я – мама, что такое пух?

-Пух - это непослушные дети – ответила мама.

-Почему непослушные?

-Потому что дети, которые не хотят слушаться своих родителей, становятся пушинками. – Серьезно ответила мама и продолжила свой разговор с соседкой.

Мне почему-то стало очень жалко этих маленьких “непослушных детей”. Я знал, как им невыносимо одиноко быть крошечными точками в пространстве, как им хочется обладать телом, которое было у меня, и я почувствовал огромную радость от нахождения в этом маленьком и уютном теле. До сих пор я гадаю, что это было: память или воображение, и склоняюсь к мысли, что все-таки память. Видно за совсем маленькими людьми не сразу закрывается дверь, через которую они вошли в этот мир. Расскажи мне кто-нибудь в те дни о Боге, я, наверно, стал бы религиозным человеком, но, родившись в стране, где все говорили: “Бога нет”, я начал подчиняться другим правилам. Я свято верил, что живу в государстве, где общество устроено самым справедливым в мире, социалистическим образом, и почти не задумывался о Создателе, за исключением тех редких минут, когда что-то, вдруг, напоминало мне о бесконечности. Понятие “бесконечность” всегда наводило и наводит во мне мысли о бренности земного существования и о Боге, только в те времена слово Бог я заменял словами Вселенский Разум. Как и все советские люди, я учил научный коммунизм, и однажды задумался над знаменитым ленинским определением: “материя – это объективная реальность, данная нам в ощущение”. Я очень любил Ленина и считал, что все плохое в Советском Союзе происходит из-за отклонений от его учения. Но, несмотря на мою любовь к Владимиру Ильичу, эта фраза однажды представилась мне совершенно бессмысленной, потому что слова “реальность” и “ощущение” были мне ясны еще меньше, чем слово “материя”. Тогда я впервые подумал, что вождь “великой октябрьской социалистической революции”, которую мы теперь зовем “октябрьским переворотом”, мог заблуждаться. Я не пишу слово революция с большой буквы – она унесла слишком много человеческих жизней, но мне жаль этого человека, еще больше чем было жаль ревнивого шведа Питера. Питер не хотел, чтобы его девушка увлеклась неотразимым красавцем Сэмом, властвующим над женскими сердцами. Владимир Ильич Ульянов не захотел жить по законам наживы, властвующим над людьми. Этот человек вознамерился создать законы справедливости и осмелился заставить людей жить по этим законам. Он так и не осознал, что люди не могут быть справедливыми. Справедлив только Сотворивший этот мир! Я долго шел к пониманию этой истины, и многие годы полагал, что живу в самой доброй стране, тем более что по отношению ко мне это была чистая правда, ибо окружающая меня “объективная реальность” давала мне довольно подходящие для этого “ощущения”. Проще говоря, мне необыкновенно везло в жизни. Шли годы, несмотря на это везение, мое тело продолжало стареть, и я все чаще стал задумываться о моменте, когда неизбежно его потеряю и снова превращусь в “непослушного ребенка” - маленькую точку в незнакомом мне пространстве. Эта мысль вызывала во мне страх, чтобы меньше бояться, я стал все больше думать о Боге и постепенно понял, что это и есть цель человеческой жизни – умереть без страха. Умереть без страха – значит, до самого конца поверить в Создателя, довериться Ему и принять Его Справедливость. Другой Справедливости нет, и не может быть. Владимир Ильич так и не понял этого. А может, все-таки понял в последний момент? Нам это не узнать. Что до меня, то на мое счастье я родился совестливым человеком, и совесть удержала меня от многих опрометчивых поступков, но этого было мало и я начал читать разные религиозные книги, пока не пришел к Торе.

-Почему именно к Торе?

-Голос крови. Тора учит, что душа человека уходит из его тела с кровью. Во мне течет кровь иудея, поэтому я и вернулся к своей книге – Торе.

Однако чтение Торы в эйлатский период оказалось для меня трудным делом. Таким трудным, что порой, оно казалось мне непосильным. Языковые трудности я одолевал сам, но я нуждался в обычных комментариях, и мне их охотно давал бывший шкипер Маи – Иосиф. Иосиф был воспитан в религиозной семье, старался соблюдать все предписанные иудею заповеди и знал Тору на уровне профессионального раввина. Этот человек понравился мне с первого взгляда. Вместо кипы он носил небольшую шапку с козырьком, которая очень шла к его красивому, европейского склада, лицу. Особенно хороша была улыбка Иосифа, энергическая, с хитринкой, она говорила: “Я кое-что знаю, это мой секрет, но если хочешь, я им с тобой поделюсь”. Он был приветлив, общителен, нравился женщинам, но этим не пользовался. Семья Иосифа, жена и семеро детей, жила на ферме, доставшейся им по наследству, на севере страны, и каждую пятницу, рано утром, Иосиф покидал Эйлат. Он не работал по субботам, а если по какой-либо причине не мог отправиться домой, то с утра обязательно шел в синагогу. Остальную часть субботы Иосиф посвящал чтению Торы. Его никогда не покидало хорошее настроение, и он охотно шел на общение со мной, проявляя при этом инициативу, пожалуй, даже большую чем я. Нет смысла скрывать, что соседство с Иосифом представлялось мне щедрым подарком судьбы, и, несмотря на то, что он был лет на десять моложе меня, я, привыкнув задавать вопросы, признавал его моральный авторитет, и поставил его перед собой как пример нравственности и духовного здоровья. Но Иосиф не только отвечал на мои вопросы, он также много спрашивал. Однажды он задал мне очень болезненный вопрос:

-Алекс, почему ты развелся с первой женой?

-Иосиф, это трудный вопрос, и мне придется долго рассказывать.

-Ничего. Мы друзья и у нас есть время. Расскажи.

-Честно говоря, я был полностью виноват, я часто влюблялся и изменял жене. Мне все время казалось, что я еще не нашел свою женщину.

-Твоя жена была еврейка?

-Нет.

-У тебя уже были дети.

-Да, сын.

-Ты им помогаешь?

-Конечно. Я их содержу, по сей день.

-Скажи, Алекс, как ты думаешь: бывшая жена тебе изменяла?

-Думаю, что нет.

-И что, ты нашел свою женщину? – полу утвердительно спросил Иосиф.

-Да, во всяком случае, так мне кажется.

-Она еврейка?

-Нет, русская.

История получилась не такая уж длинная, и Иосиф задумался, будто я задал ему серьезный вопрос.

-Смотри, Алекс, по Торе ты совершил грех. Ты не имел права развестись с женой, если она тебе не изменяла. – Серые глаза Иосифа смотрели на меня как глаза судьи произносящего свой приговор. – Второй брак дан тебе как последняя попытка не повторить ошибок, которые ты сделал в первом браке. Если ты этого не поймешь и опять разведешься, то твоя жизнь будет испорчена окончательно. Хорошо, что ты помогаешь бывшей жене и сыну, это намного смягчает твою вину.

-Если б ты знал, как мне это дается?

-Что, вторая жена этого не хочет?

-В том-то и дело.

-Все правильно, это твой грех, а не ее.

-Просто хочется, чтобы тебя понимали.

-Ты можешь научить кошку лаять?

-Нет, конечно. – Засмеялся я.

-Вот и оставь женщину в покое, и делай по совести, как считаешь нужным.

Эта беседа тогда очень мне помогла, хотя она только подтвердила мои собственные мысли. Наверно католики недаром придумали исповедь, иногда это действительно облегчает душу человека.

Если Вам приведется побывать в Эйлате, то непременно захочется побродить по причалам марины, подышать морским воздухом и посмотреть на стайки рыб в чистых глубинах между камнями волнолома. Там Вам обязательно встретятся молодые, босоногие матросы и матроски. Не торопитесь их жалеть за босоногость – это особый эйлатский шик – умение ходить без обуви по раскаленным от солнца камням. Всматриваясь в этих людей, вы, возможно, увидите среди них огромного улыбающегося человека в тяжелых рабочих ботинках и в надвинутой на уши панаме. Тогда знайте, Вы встретили моего друга Ифтаха. Пусть Вас не смущает его улыбка. Он вовсе не улыбается … Ифтах очень серьезный человек. Просто у него такие крупные зубы, что он не может закрыть до конца рот, и людям кажется, что он смеется.

Ифтах последний рыбак Эйлата. Многоэтажные гостиницы и дельфинарий так ударили по местному рыболовству, что рыбаки, отчаявшись, занялись другими делами, а рыболовство осталось для некоторых из них увлечением. Только Ифтах, с тринадцати лет приучившись спать на сетях, не хочет смириться с потерей любимого дела. Вся жизнь рыбака вложена в его четыре лодки и в хранящиеся там сети. Отец Ифтаха, приехавший в Израиль из Канады, тоже был рыбак, но их династия оказалась короткой, и у Ифтаха нет шансов ее продолжить. Чтобы свести концы с концами, кроме рыбной ловли ему приходится работать вторым шкипером и поваром на пассажирских яхтах.

По утрам большая лодка рыбака возвращалась с моря, проходя мимо моей Маи, и я с завистью смотрел на его напарника. Мне тоже хотелось выйти в море с признанным эйлатским рыбаком, но Ифтах упорно отмалчивался в ответ на мои льстивые намеки.

Однажды он, вдруг, сам подошел ко мне и спросил:

• Алекс, ты свободен сегодня вечером?

Я насторожился в радостном предчувствии:

• Да.
• Хочешь попробовать выйти со мной на рыбалку?
• Хочу.
• Знаешь, что такое джараф?
• Какая-то сеть?
• Ясно, что сеть. Ты с ней работал?
• Да, вообще-то, нет…

Ифтах чуть нахмурился, достал из кармана блокнот, ручку и стал объяснять, как ставится джараф. Так я стал его напарником.

Джараф оказался обычным неводом. Мы ставили его ночью, захватывая весь “берег Анании” и часть городского пляжа, для чего нам приходилось перетаскивать на тридцать метров внутрь пляжа его заградительные буйки. Это было незаконно, как, впрочем, почти все, что делал Ифтах. Закон не оставлял рыбаку право на существование, и у него не было выбора. Каждую ночь мы брали на буксир самую старую лодку Ифтаха и подводили ее вплотную к буйкам. Там, в тридцати метрах от берега мы бросали с нее небольшой якорь, разжигали мощный газовый фонарь и начинали разбрасывать приманку, дожидаясь, когда к нам приблизится косяк скумбрии. Обычно это занимало около двух часов. Сначала свет привлекал мелкую рыбу, которую рыбак звал “намуси”, а за ней из глубины приходила “на охоту” долгожданная скумбрия. Ифтах надевал костюм ныряльщика, мы оставляли лодку с фонарем на якоре и, используя канат заградительных буйков, начинали тянуть большую лодку к берегу. Там я отвязывал буйки, смещая границу, тянул их вглубь пляжа и крепил к скамейке под деревянным навесом от солнца. Ифтах тем временем тащил лодку в противоположную сторону, к волнолому. У волнолома мы привязывали начало невода к большому камню, а сам невод оставался в лодке. Я, стоя по пояс в воде, по командам Ифтаха точно выставлял лодку для начала движения. Все это делалось в абсолютной тишине. Ифтах был недоволен, если я слишком шумно двигался в воде, но с момента, когда лодка была готова к выбросу невода, все менялось, и начиналась шумная часть нашей “компании”. Ифтах бросал мне зычное: “Отходи”, “взрывал” мотор на полные обороты и, наклонившись вперед, как хищная птица в полете, гнал большую лодку вокруг стоящей на якоре маленькой. Заранее уложенный, двухсотметровый невод с шелестящим шумом вываливался за борт, отсекая выход в море косяку несчастной скумбрии. Я же, хлюпая полными воды сапогами, бежал назад, к буйкам, чтобы принять у Ифтаха конец невода. Ифтах ставил лодку на якорь, надевал маску, дыхательную трубку, брал в руки большой фонарь и плыл вдоль поплавков невода, глядя вниз и проверяя, как лежит на дне ее нижняя часть. Я тем временем потихоньку начинал тянуть сеть на берег. Если она шла тяжело, я звал Ифтаха, и он большим тюленем уходил на дно, чтобы освободить ее от препятствий. Я любил эту работу за свежую, утреннюю прохладу моря и тишину пустующего пляжа, но однажды, привязывая буйки к скамейке, я обнаружил под ней совокупляющуюся пару. Это нарушило мою утреннюю идиллию, и я решил согнать бесцеремонных любовников с моего места. Я дождался первого препятствия и заорал с неистовой силой:

-Ифтах, сеть за-це-пи-лась! - Ифтах снял маску и внимательно посмотрел на берег: не случилось ли что…

-Что ты кричишь как сумасшедший? – ответил ничего не понявший рыбак, надел маску и ушел на дно.

Любовники не могли меня не слышать, но не отреагировали. Скоро из их эротических стонов я узнал, что юношу зовут Дима, а его подружку Маша. Дима, по-видимому, уже “выдыхался”, и Маша, поощрительными восклицаниями пыталась поддержать в нем мужскую силу. Я еще несколько раз повторил трюк с зацепом, но тщетно, ни Дима, ни Маша не обращали на меня внимания. Мне так надоело их сексуальное ханжество, что захотелось подойти к Диме и сказать:

-Дима, хватит претворяться, помоги-ка лучше тащить сеть.

Но, конечно же, я этого не сделал, и вскоре, полностью увлекшись сетью, я удалился от них на приличное расстояние, перестал их слышать и забыл об их существовании. Приближался самый сложный момент: объем оставшейся в воде сети сокращался. Было важно не вспугнуть рыбу и не дать ей броситься врассыпную, пока она не соберется в усиленной части сети, привязанной у волнолома. Ифтах называл эту часть мешком. Вся остальная сеть была так слаба и стара, что стая в энергичном порыве могла ее порвать, а если не порвать, то забить собой ее крупную ячею. В этом случае нам пришлось бы долго вычищать сеть от рыбы, а мы еще должны были бежать на наши основные работы - на пассажирские яхты. Поэтому Ифтах нервничал и ругался, если я терял время или делал что-нибудь не так. Он бродил по колено в воде, в серебристом кипятке стаи, и завязывал низ мешка, чтобы разом подтащить весь улов к берегу. Вокруг нас крутились кошки, собаки, летали вороны и подходили немногочисленные рано поднявшиеся туристы. Среди них были такие, что уже превратились в наших старых знакомых, а некоторые и в наших покупателей. Люди специально вставали пораньше, чтобы полюбоваться на утренний улов. Тут я услышал за спиной новый женский, но почему-то знакомый мне голос:

• Посмотри, какая прелесть!

Я обернулся и застыл в ужасе. Под моими ногами, у самой воды, на корточках, сидела полураздетая, еще пьяная Маша и пыталась схватить запутавшуюся в сети, ядовитую рыбу-солнце.

-Стой! – Заорал я не своим голосом.

Маша отдернула руку и посмотрела на меня, явно раздумывая надо ли слушаться, подумавши, она снова потянулась к своей страшной находке. И тут, Ифтах медведем вылетел из воды и раздавил ядовитую рыбу ударом водолазного ботинка в сантиметрах от тонких пальчиков Маши.

-Ой, убил, убил! – запричитала Маша.

Я с тревогой смотрел на злое лицо Ифтаха. Он морщился, и мне подумалось: не пробили ли острые плавники рыбы-солнца тонкую подошву его ботинка.

-Ты в порядке, Ифтах? – с искренней тревогой спросил я.

-В порядке. Что ты стоишь и смотришь? Тащи низ! Тащи!

Я подчинился, но еще долго поглядывал в его сторону. Я боялся, что рыбак сгоряча не почувствовал ядовитого укола, и сейчас упадет на песок и еще шире разинет свой зубастый рот рядом с раздавленной рыбкой и все еще причитающей Машей. Но все обошлось, и вскоре мы загрузили в стоящий неподалеку небольшой грузовичок Ифтаха восемнадцать ящиков скумбрии. Часть рыбы, пока я возвращал на место заградительные буйки, Ифтах продал на пляже, а остальной улов мы отвезли в магазин.

Вечером я получил от Ифтаха причитающиеся мне по уговору тридцать процентов от проданной рыбы. Зная о нелегком положении рыбака, я не раз предлагал ему сократить мою часть, хотя бы на треть от израсходованного бензина и газа, но он был непреклонен:

-Не выдумывай новых правил! Бери, что тебе причитается.

Кое-кто усомнится:

-Где вы видели таких евреев, что один просит дать ему меньше, а другой не соглашается?

И все-таки в то время в Эйлате были двое: я и Ифтах.

Всякий раз, когда я отправлялся со снабжением на Дульче Виту, Рони наказывал мне привезти оттуда кресло. Со временем это превратилось в наказание, как для меня, так и для капитана судна. Он страдальчески морщился:

- Ну, сколько можно? Что скажут покупатели? Вы уже опустошили игровой зал!

-Игорь Николаевич, что я могу сделать? Откажите, и я передам ваш отказ Рони.

-А! – безнадежно отмахивался капитан, и снова приносил еще одно красное, действительно красивое, гнутое кресло.

Позже, побывав в доме миллионера Рони, я убедился, что он буквально “заставил” свою трехэтажную виллу этими ворованными креслами.

Однажды в “игру” подключился Иосиф:

• Алекс, привези пару кресел для Маи.

В ту пору я ни в чем не мог ему отказать, и, притащив два кресла, я поставил их в его каюте. Прошло некоторое время, и однажды, заглянув в каюту Иосифа, я обнаружил, что кресел там уже нет. В моем представлении мошенничество хорошо увязывалось с характером Рони, но оно никак не шло к тому нравственному образу, который я присвоил Иосифу. Эти злосчастные два кресла шевельнули мою память, и мне вспомнилась водка, которую я привез украинцам перед Новым Годом. Рыжий, въедливый матрос Валера глянул на пробку, где стояла цена – одиннадцать шекелей, и спросил:

-Где ты покупал эту водку?

-В русском магазине. Что дорого?

-Да нет, наоборот, дешево…

-Так это ж хорошо? – засмеялся я.

-Хорошо, то оно хорошо, да только твой друг - Йоська продавал нам такую же водку по шестьдесят шекелей за бутылку.

Я рассердился:

-Перестань наговаривать на человека! Значит, это была другая водка. Иосиф не стал бы вас обманывать.

-Ты, Саша, будь поосторожней с этим Йоськой. – посоветовал мне матрос.

-Да иди, ты! – в сердцах ответил я, но история эта так и не выветрилась из моей памяти.

Стоя в пустой каюте Иосифа, я невольно ее вспомнил. Я не стал задавать вопросов, а Иосиф, казалось, не заметил моего недоумения, но в следующий раз, когда он снова заикнулся о кресле, я резко ему отказал:

- Все, Иосиф, капитан больше кресел не дает.

И это была правда, давая два предыдущих кресла, Игорь Николаевич вспылил:

-Скажи твоим Рони и Йоське, что мне уже скоро не на что будет сажать людей! Хватит! Больше я вам ничего не дам.

Через некоторое время Иосиф снова попросил меня об одолжении:

-Алекс, попроси, пожалуйста, у электрика картину.

-Какую картину?

-Ты скажи: “картину”, он знает.

В то время, по утрам, я привозил с Дульче Виты электромеханика – Васю Разгоева, который пытался восстановить разобранный дизель-генератор Маи, и я передал ему просьбу Иосифа.

На следующий день Вася спустился в мою лодку, держа в руках костюм на вешалке.

-Вася, да ты никак в ресторан собрался? – удивился я.

-Нет, под костюмом картина. Не надо, чтобы капитан ее видел. Хочу выменять ее на телефонную карточку. Я, Саша, уже полгода не говорил с дочкой, денег то нет. Пусть Йоська гонит “капусту” – это уже третья картина, и все бесплатно…

-Это вы сами разбирайтесь – ответил я, и повез Василия на Маю.

Вечером я застал Разгоева в плохом настроении.

-Что-нибудь случилось, Вася?

-Йоська сделал вид, что не понимает. Взял картину, а про карточку ни слова.

-Оставь, Василий, нашел, о чем горевать? Пошли в город, купим карточки, я как раз сегодня собирался позвонить сыну.

-Я ж тебе сказал, что у меня нет денег.

-Так у меня есть.

-Неудобно как-то, почему ты должен на меня тратиться?

-Брось ты скромничать, Вася, ты ж наладил мне всю электрику на Мае. Что б я без тебя делал?

-Это ж не твое судно.

-Ну и что, завтра я скажу Агади - и он мне все вернет, - соврал я, чтобы окончательно его успокоить.

После телефонных переговоров, глядя на счастливое лицо Разгоева, я кроме удовлетворения испытал еще угрызение совести, за то, что поскупился на это раньше.

Утром ко мне подошел обеспокоенный Иосиф-

-Алекс, я плохо понял этого русского, кажется, он просил купить ему телефонную карточку?

-Да, и я вчера ее купил.

- Зачем ты это сделал, – о нем должна заботиться компания, - растерянно сказал Иосиф.

-Иосиф, человек полгода не говорил с семьей…

-Да, ты прав, конечно. Сколько ты за нее заплатил?

-Тридцать восемь шекелей.

-Тебе надо попросить эти деньги у Рони?

Я сделал чуть брезгливую гримасу.

-Почему? Он вернет их без разговоров. Если нет, я должен взять на себя половину…? – И в руках у Иосифа появилось двадцать шекелей. – Хочешь, я тебе их отдам? – спросил Иосиф, но он так явно не хотел расставаться с этой зеленоватой бумажкой, что, глядя на его страдания, я начал испытывать неловкость.

- Оставь их себе, я поговорю с Агади.

-Правильно. - Облегченно вздохнул Иосиф, - и быстро вернул деньги в карман.

С этого дня между мной и Иосифом пролегло отчуждение.

Я перестал задавать свои вопросы и уже без прежней охоты слушал его рассуждения.

Однажды между нами возник спор. Иосиф завел разговор об Иисусе Христе.

• Еще задолго до появления Иуеши наши мудрецы говорили, что люди будут поклоняться дереву.
• О чем ты, Иосиф?
• Я о христианах. Они же поклоняются кресту, и значит дереву.
• Но Христос не поклонялся кресту.
• Да, но он объявил себя Богом.
• Не Богом, а Божьим Сыном, и не объявил, а признал. Это не одно и тоже. По его учению все мы – люди - дети Бога, но не все чувствуют это родство.
• Откуда ты знаешь? Ты что читал Новый Завет?
• Да, и не раз.

Иосиф посмотрел на меня подозрительно.

• Евреям запрещено читать эту книгу.
• А я читал.
• Может быть ты христианин?
• Нет. И, кроме того, сам Иисус никогда не был христианином – он был иудеем.

- Может быть ты и прав, но, именно благодаря Иуеше, возникла враждебная нам, евреям, религия.

• Я так не думаю. Христос учил другому.
• Ты знаешь чему?
• Нет. К сожалению его притчи мне непонятны, хотя иногда я чувствую в них силу действующую на подсознание.
• Люди говорят, что их может объяснить только сумасшедший.
• Какие люди?
• Наши люди – еврейские мудрецы. А ты знаешь, что Иуеша был незаконнорожденный?
• Слышал. Но какое это имеет значение?
• Большое. У нас, евреев, это считается позором, и это не могло не сказаться на его жизни. Иуеша с детства страдал от уязвленного самолюбия. Он был пьяница, бабник и получил то, что ему причитается!

Серые глаза Иосифа впервые скользнули по моему лицу с отчуждением.

- Иосиф, да ты никак сердишься?

• Нет, но я считаю, что еврей не смеет защищать Иуешу.
• А я считаю, что каждый человек может думать и говорить все, во что он искренне верит.
• Да, но тогда он не должен называть себя евреем.
• Мне наплевать как меня назовут! Я знаю только одно, чтобы я стал не евреем в меня надо залить другую кровь, и никто не в состоянии это сделать!

После этих слов Иосиф перевел разговор на новую тему, но с того времени мы стали только здороваться при встречах и избегали откровенных разговоров.

Глазберг не раз передавал на Дульче Виту, что желающие покинуть страну могут рассчитывать на помощь его конторы, но желающих не было. Пока оставалась хоть малейшая надежда получить деньги – все ждали. Дольше всех ждал капитан, Игорь Николаевич, он “отмотал” без малого два года, в то время как третий штурман, Саша Власенко, “досиживал” только первый год.

Как-то я не навещал “Дульче Виту” почти неделю, и когда, наконец, забрался в ее всегда открытый лацпорт*, мне сразу сообщили, что Саша, уже третий день, как серьезно болен. Увидев Власенко, я обомлел. Его симпатичное, с тонкими чертами лицо изменилось до неузнаваемости, покраснело и распухло. На верхней губе сочился чудовищный гнойник, но сама опухоль находилась глубоко внутри, в полости рта. У Саши была высокая, почти под сорок, температура и сильные головные боли. Я позвонил в офис, и Рони приказал мне везти его в больницу. Когда мы вошли в офис, то Рони там уже не было, но нас ждали Лиад и Салем, который тут же погнал джип компании в эйлатскую больницу. В больнице я сразу повел больного к двери приемного покоя, но дверь оказалась закрытой, и меня подозвала к себе сидящая напротив секретарша. Я положил локти на высокий барьер и начал объяснять:

-Это украинский моряк, он болен…

-Минутку, скажи кто ты? – Перебила меня секретарша.

-Я? Я шкипер из компании “Холидей Чартер”.

-Можно посмотреть твое удостоверение?

-Да, конечно, - ответил я, гадая, когда, наконец, откроется эта дверь за моей спиной. Молодая женщина взяла мое удостоверение, вписала что-то в лежащий перед ней журнал, вернула удостоверение на барьер и посмотрела мне в лицо….

-Это украинский моряк, он болен, у него опухоль во рту…- начал, было, я “старую песню”…

-Его судно стоит в порту?

-Нет, на рейде.

-Почему он приехал с тобой, а не с агентом?

-Это судно агентирует моя компания.

-“Холидей Чартер”? Я не знаю такой фирмы?

-Это туристическая компания. Его судно арестовано и агентируется через “Холидей Чартер”.

-Хорошо. Кто будет платить за его лечение? – Этот вопрос застал меня врасплох.

-Подожди, я спрошу хозяина, - попросил я, достал свой пелефон и позвонил Рони.

* лацпорт – герметично закрывающаяся дверь в борту судна.

-В чем дело, Александр? – строго спросил Рони.

-Рони, в больнице спрашивают; кто будет платить за лечение?

-Скажи им, что в больнице есть наше гарантийное письмо, и больше не беспокой меня по пустякам. Я дома. Ты понимаешь? Отдыхаю. Ты понял, Александр? - И голос Рони исчез из моей трубки.

-Хозяин говорит, что у вас есть наше гарантийное письмо.

-Холидей Чартер. Хорошо, я сейчас проверю, – и она на долгих пять минут “нырнула” в компьютер.

-Нет. У меня ничего нет.

-Что делать? - спросил я.

-Не знаю, - девушка равнодушно пожала плечами.

Меня охватили отчаяние, и гнев. В первую минуту мне захотелось взять свой пелефон, позвонить Рони и сказать ему, что Саша серьезно болен, и что он, Рони, вонючее дерьмо, если жизнь этого мальчика для него “пустяк”…. Но это не помогло бы делу, и я позвонил Агади.

-Что случилось, Алекс, - спокойно спросил Агади. Я объяснил ему мое положение.

-Но у них должен быть наш факс!

-Слушай, Агади, - твердо сказал я – эта женщина не нашла ваш факс, и ты должен убедить ее принять этого парня, говори с ней, – и я протянул израильтянке свой пелефон. Она его взяла, но очень неохотно. Не знаю, что ей сказал Агади, но, вернув мне пелефон, девушка вышла и вскоре вернулась с толстой папкой. Она долго и тщательно листала этот фолиант, а я внимательно следил за ее лицом и не находил в нем для себя признаков утешения.

-Ничего нет. – Впервые, с ноткой легкого сочувствия сказала женщина, и я по настоящему испугался.

Саша стоял за моей спиной, почти мальчик, ровесник моего сына, и все это время смотрел на нас растерянным ничего не понимающим взглядом. Сейчас я должен был повернуться и сказать ему, что его жизнь в этой стране ничего не стоит, потому что ни ему, ни мне нечем за нее заплатить. Потом я должен буду вести его на своей проклятой лодке, на проклятую “Дульче Виту” и смотреть на его почти детское лицо, обезображенное нарывом, так напоминающее мне сейчас лицо моего сына. И мне стало невыносимо тоскливо, потому что я понял, если я это сделаю, то никогда больше не смогу ни жить, ни ходить, ни дышать, как это было прежде. Я почувствовал себя ничтожеством, и, кажется, согласился бы умереть с этим мальчиком, только бы не везти его на “Дульче Виту”. И я заплакал от своего бессилия. Я забыл, когда я плакал в последний раз, и это было для меня неожиданностью, но слезы принесли мне облегчение. Я вытер их, не стесняясь, руками, и принял решение, что ни за что отсюда не уйду, и пусть “они” меня выносят на руках. И я сразу успокоился.

-Посмотри на этого мальчика, - сказал я секретарше, - у него нарыв во рту, а гной выходит наружу. Ему только двадцать лет, а он может умереть от этого нарыва. Ему нужна медицинская помощь, и я его отсюда не увезу. Если хочешь, вызывай полицию. Мы остаемся здесь. - Я не пытался разжалобить израильтянку, а только сообщил ей о своем решении, но она все-таки разжалобилась.

-Дай-ка мне телефон твоего хозяина. – Попросила она.

Как просто уговорить женщину, если она сама этого захочет…, и через пару минут Агади расчистил нам дорогу к заветной двери. Дверь, как в сказке о волшебной лампе Алладина, открылась на голос израильтянки, и мы с Сашей вошли приемный покой. Там нас встретил дня два небритый, высокий доктор. Он посмотрел на Сашу и сказал по-русски, но с сильным грузинским акцентом:

-У-уу, какой ты красивый!

Я опять взялся за свое:

-У него опухоль во рту…,

-Куда ты спешишь? Сейчас мы посмотрим…, - спокойно остановил меня доктор.

Саше измерили температуру и давление. Температура была выше тридцати девяти градусов….

-Это опасно? – Спросил я доктора на иврите.

-Не думаю, - тоже на иврите ответил доктор, - но наверно придется делать операцию.

Саша, вдруг вспомнил, что забыл зубную щетку и пасту.

-Привезете мне завтра? – Спросил он.

-Почему завтра, куплю сейчас, магазин-то рядом? Я Вам нужен, доктор?

-Иди пока….-ответил грузин.

Вернувшись и взглянув на Сашу, с отрешенным видом сидящего на кровати, я сразу понял – что-то изменилось.

-Что, Саша? – тревожно спросил я. Он не ответил, а только слегка кивнул головой в сторону врача.

-Что-нибудь не так, доктор?

-Не так, - ответил он на иврите, - кто будет платить?

-Мы ж все решили в регистратуре!?

-Кто это - мы?

-Я и девушка в регистратуре.

-Я не знаю, что ты там решил с девушкой, а мне нужна письменная гарантия твоей компании.

Все уже было так хорошо, как, вдруг, появился этот длинный с длинным, крючковатым носом на небритом лице и вернул всю историю к самому началу. Мне захотелось двинуть его по его тонкому носу.

-Сказал же хозяин, что завтра пришлет факс!

-Какой факс, мне не нужен факс твоего хозяина, мне нужна, как следует заверенная гарантия, а девушка твоя понимает в этом столько же, сколько и ты!

-Ты же сам сказал – ему нужна операция.

-Я сказал - может быть нужна.

-Не важно, но надо ж что-то делать?

-А кто будет платить? Ты будешь?

-А сколько надо заплатить?

-Не знаю, все зависит от обстоятельств, может быть две тысячи долларов, а может быть и пять….

-Где я возьму такие деньги?

-А мне какое дело?

Я вернулся к своему решению, сказав:

-Сиди, но пока не будет гарантийного письма, никто не будет заниматься твоим русским.

Я повернулся к Власенко:

-Не бойся, Саша! Никуда они не денутся, мы отсюда не уйдем.

-Слушай, ты, я сейчас вызову полицию! – пригрозил грузин.

Я ненавидел этого человека. Конечно ж, я боялся полиции, но я решился идти до конца. Я заговорил, сбивчиво, пересыпая сказанное матом:

-Я в России всегда думал, почему “они” нас так ненавидят, и вот теперь, глядя на таких как ты… теперь я знаю почему.… А еще я понял, почему были Дахау, Освенцим и Бухенвальд, из за таких как ты это было. И из за таких как ты это когда-нибудь повторится опять, понял, ты!

Повтори я эту речь при полиции, она бы из меня сделала кровавый бифштекс на этом самом месте. Глаза грузина засверкали как два черных прожектора:

-Слушай, ты, фраерок, ты бы успокоил свои нервы, а…?!

Что-то в его голосе помешало мне послать доктора подальше.

-Ждите меня здесь, - сказал он и вышел из приемного покоя. Доктор вернулся минут через десять, и, не глядя в мою сторону, протянул Саше какой-то листок:

-На. Прочитай и подпиши.

Власенко долго читал эту бумагу, потом он посмотрел на меня:

-Саша, посоветуйте что делать?

Я присел рядом и надел очки. Бумага была составлена на плохом английском, и из нее явствовало, что Александр Власенко обязуется оплатить все расходы, связанные с его лечением и с содержанием в больнице, в случае, если компания “Холидей Чартер” их по какой-либо причине не оплатит. Я начал переводить.

-Нет. Я понял, - остановил меня Саша, - сколько это может стоить?

-Это станет ясно после лечения, - вмешался доктор.

-Ну, хотя бы примерно?

-Нет примерно. Примерно две, примерно три, а, может быть, и примерно пять тысяч долларов. Нет примерно, дорогой!

-Я не буду подписывать.

-Ну, ты видел, а? – Вспыхнул доктор.

-Он подпишет. Дайте нам поговорить. - Попросил я врача, и он сердито отошел к двери.

-Саша, а ты уверен, что тебе вообще заплатят эти деньги?

-Ну, так в чем дело? Никто не станет тебя держать в Израиле из-за этой подписи. “На нет и суда нет”!

-А если заплатят? По договору они, а не я, должны оплачивать медицинские расходы.

-Саша, сколько тебе лет?

-Двадцать один год.

-Вот видишь! А мне пятьдесят и я сделал десятки таких рейсов. Поверь мне, даже, если они и вычтут эти деньги из твоей зарплаты, через пару лет ты об этом забудешь.

-Пять тысяч?

-Да пусть хоть десять тысяч! Ну, и что? Скажи мне, сколько стоит твоя жизнь? Ты ведь сам не знаешь что у тебя во рту. Ты же можешь умереть без их помощи! А я сделал для тебя все, что мог.

Саша сокрушенно посмотрел в сторону:

-Хорошо, я подпишу.

На прощанье я подошел к грузину и смущенно попросил:

-Вы меня извините, я немного погорячился.

-Ладно, иди, давай…, - не глядя мне в лицо, неопределенно ответил доктор.

Эйлатская больница примостилась на высоченной горе. Я спускался с этой крутой горы, слегка припрыгивая, и вместе со мной катилась вниз насмешливая луна. Мы “докатились” до причалов марины, где мерно покачивалась зыбью моя лодка, я посмотрел на темный, едва различимый в лунном свете силуэт “Дульче Виты” и отправился спать.

Все обошлось без операции, и через три дня я привез на “Дульче Виту” прежнего, симпатичного Сашу. А еще через пару недель он и третий механик Николай спустились в мою лодку с вещами, и Саша сказал:

-Везите нас в офис.

-Но Саша, почему ты меня не предупредил?

-На “Дульче Виту” мы не вернемся. – Сказал Саша, глядя в воду, и я понял, что спорить бесполезно.

Увидев эту парочку с вещами, Агади выпрыгнул из своего кресла:

-Ты что? С ума сошел?

-А что, мне драться с ними?

-Ладно, может оно и к лучшему, – быстро успокоился Агади. – Устрой их на Мае.

На следующий день моих приятелей увезли в аэропорт, а меня вызвали в полицию и предупредили, что, если я на своей лодке приближусь ближе чем на двести метров к “Дульче Вите”, то они меня оштрафуют на тысячу шекелей и навсегда заберут мое шкиперское удостоверение. От меня отпала масса хлопот, но я часто поглядывал на “Дульче Виту” и по привычке думал:

-Как они там без питья и без еды?

Продажа Дульче Виты улучшила настроение хозяев моей компании, но ненадолго. Эйлат обезлюдел. По приморской аллее, где раньше с трудом расходились у бесконечных прилавков многочисленные туристы, теперь свободно мчались велосипедисты. Закрывались гостиницы. Большинство яхт стояло без работы. В море выходили с израильтянами только плавучие дискотеки Адины, да и то – лишь по субботам. На это было две причины: интифада и жадность местных торговцев.

Смотри, – говорил Эли – два года назад, когда мы приехали в Эйлат, кружка пива в баре стоила восемь шекелей, а сегодня я должен платить уже двенадцать.

И он был прав – примерно в такой же пропорции выросли за эти годы все цены, и Эйлат из умеренного превратился в дорогой курорт. Правда, в последние месяцы хозяева гостиниц, ресторанов и яхт бросились снижать цены, но было уже поздно. Зарубежные туристы повернули свои взгляды в другие страны, да и израильтяне тоже направились отдыхать в Турцию. То, что начала жадность, завершила интифада. Туристический бизнес в Эйлате рушился на глазах его обескураженных создателей.

Рами уехал работать на Кипр, а мы с Хаимом продолжали выходить с пассажирами то на Зорбе, то на Кенте, но редко: три, четыре раза в месяц. Иосиф сумел перебраться к Адине и жаловался, что Рони не рассчитался с ним до конца. Чувствуя на себе мрачный взгляд Рони, я начал искать другую работу, не дожидаясь, когда мне предложат уйти из компании. Характер Лиад испортился окончательно. Ее зарплата зависела от количества заказов, и она стала едче уксуса. Однажды при мне Рони неосторожно бросил ей из своего кабинета:

-Ты стала совсем долбанутой!

Лиад взвилась над барьером.

-Что ты сказал? Повтори, что ты сказал! Ты!

И Лиад стала говорить Рони такие слова, которые мне самому давно хотелось высказать этому самодовольному солдафону. Я вышел из офиса и встал неподалеку от открытой двери, не в силах отказаться от возможности видеть эту сцену. Лиад подбежала к двери кабинета и резко остановилась в проеме, будто ее удерживал невидимый поводок. Оттуда она стала взлаивать в лицо Рони слова, под которыми и я бы с удовольствием подписался, за исключением высказываний о половом органе его матери. Это было слишком. Мама Рони наверняка была хорошей еврейской мамой, и, на мой взгляд, ее нельзя было винить за пороки сына. Рони чуть покраснел и неосторожно бросил:

-Замолчи, женщина, и выйди!

-Это ты мне сказал, замолчи? Мне!

И Лиад задергалась на поводке с такой силой, что мне показалось, будто он должен вот-вот порваться. Рони не стал искушать судьбу и вышел сам, осторожно обогнув окончательно взбесившуюся женщину. И тут я поверил, что Рони действительно служил в боевых войсках – он был спокоен. Хозяин не торопясь, сел на свой мотороллер, немного повозившись, все-таки сумел застегнуть под подбородком шлем. Потом он уехал, чуть качнувшись на повороте, и не показывался в офисе целую неделю. Лиад на следующий день, как ни в чем не бывало, восседала за своим барьером. Подойди я к Рони да скажи ему:

• А ты знаешь, я согласен с тем, что говорила о тебе Лиад, -

и в тот же день я был бы уволен. Но для Лиад все обошлось. Это навело меня на мысль, что эта женщина для компании важнее, чем я – шкипер, и я, сознаюсь, оскорбился. Оскорбившись, я усилил поиски работы и вскоре, к счастью, меня пригласили на буксирчик – в Ашдод.

Ифтах проводил меня грубоватой шуткой:

• Работай там пошустрее – не так как со мной на сетях, а то все поймут, что ты уже стар.

Боря попрощался со мной на свой манер:

• Жаль, конечно, расставаться, но ты уезжаешь вовремя. Тут пошла такая дребедень Рахманинова, что скоро всем нам нечего будет делать в Эйлате.

Наскоро простившись с Хаимом, Агади и Лиад, я отправился искать счастья в Ашдоде, и там началась другая история, которая не имеет никакого отношения к этому рассказу…

Прошли годы, но золотистый жар и голубая прохлада Эйлата часто будят во мне эти воспоминания и ощущение счастья, которое я так и не нашел в Ашдоде. Наверно это чувство связано с моментами, когда, прыгнув в воду, я соединял в себе на секунды небо и море и попадал в рай. Он был так близок, казалось, надо только научиться останавливать время, и вокруг тебя, как на сцене театра поплывут декорации и ты, оставаясь на месте, сможешь увидеть другой мир. Может быть именно здесь, на краю разрыва между Африкой и Европой, лежит путь к дереву жизни и вращается пламенный меч, чтобы закрыть от нас Едемский сад? В этом саду, взявшись за руки, идут обнаженные Адам и Ева. Такая красивая пара - счастливые, беспечные, похожие на Дорона и Элен! Им ничто не грозит и не нужно расставаться, как героям моей неудавшейся сказки, но на них уже поглядывает лукавый змей. Он имеет образ человека – этот змей. Так учит Тора - змей был подобен человеку. В моем представлении он похож на Адину. Змей не имел пола, и лишь у Адины я видел такие умные мужские глаза на лице женщины – змеи. Мне хочется крикнуть:

• Ева, не верь ему!

Но Ева не может меня слышать, ведь я тень. Я только тень на бесконечном, гигантском экране времени, по которому промелькнули уже миллиарды людей - теней, которые, как и я, сейчас, когда-то считали себя живыми. Где они теперь эти люди? На их фоне змей, Адам и Ева в Едемском саду выглядят куда реальней, чем они в их “невыдуманном” мире. Змей умен и целенаправлен, ему надо, чтобы Ева и Адам поели плодов с запретного дерева. Это дело его жизни. Он хочет, чтобы Бог выслал Адама возделывать землю, из которой он, Адам, взят. Змей вкушает, как Адам познает Еву, и предвидит, что она родит ему сыновей: Каина и Авеля. Змей знает, что Каин убьет Авеля и начнется гигантское представление театра теней, в котором никому из артистов не дано будет знать своей истинной роли, и он, змей, станет главным режиссером этого безумного театра, где все мечутся, не зная своего места и смысла спектакля. Змей умен, но не мудр, иначе, зачем ему было восставать против Бога? А, может быть и он только исполнитель, как и все другие участники представления? Режиссер, который знает много больше актеров, но и ему не ведома до конца мудрая воля Создателя? Иногда на этой сцене возникали люди знавшие больше других. Они пытались объяснить другим смысл существования, но люди их или не понимали, или понимали неправильно. Да и некогда было понимать, несмотря на неизбежность смерти, нам все время кажется, что главное – это выжить. И тут помогает змей. Он учит нас не только выживать, но и преуспевать в этом мире, он создает у людей иллюзию в возможность рая на земле, и многие ему верят, хотя и не до конца. Мы ни во что не верим до конца, ибо не знаем где конец и где начало. Тогда мы говорим: “ начало – это рождение, конец – это смерть”, и все становится простым и ясным, если не думать больше ни о чем другом… Но, когда мы все-таки задумываемся “а что же будет после смерти”, то снова впадаем в беспокойство. Мы говорим о добре и зле, бесконечно путая и персонифицируя эти понятия, и творим “злое”, называя его “добрым”. Так может быть и змей уверен, что создает добро? Сколько людей получили от него власть, славу и богатство. Вот мудрый Иосиф: Тора учит, что он получил власть над Египтом от Бога, но кто знает, где Создатель проложил границу между своей властью и владениями змея? Иосиф, соединяя в себе богобоязненность и страсть к наживе, преуспел и в том и в другом, и хотя власть его умерла с ним, спустя много лет мир окончательно стал принадлежать людям, единственным преимуществом которых перед другими было умение наживаться. Правда, была еще одна персона – Владимир Ильич Ульянов - Ленин. Он появился, когда людям очень захотелось пожить по новым законам, и возглавил октябрьский переворот. Доведись Владимиру Ильичу сделать какой-нибудь незначительный поступок и сбить хоть ненамного хронологию своей жизни, то переворот устроил бы другой человек, а Ульянов умер бы никому неизвестным добропорядочным юристом или учителем. Мой друг - Феликс Беккер имел все таланты, чтобы стать русским нуворишем, но что-то не совпало в его жизни, и Феликс работает электриком в Нью-йоркском метро, а его место занял Борис Березовский. Кто-то должен был обогатиться в годы передела, и кто-то должен был возглавить переворот, когда у людей возникла идея опрокинуть мир наживы, и никто уже не мог их остановить – даже змей. Впрочем, и здесь змей держал все под своим контролем. Тот, кто ищет рай на земле, обязательно окажется под его властью. Змей мог бы заменить Ленина, он мог бы обогатить другого человека вместо Бориса Абрамовича, но в его власти не были ни Моисей, ни Иисус Христос, ни Будда. Потому что с этими людьми в мир вошли не идеи, а Божье озарение, но мы не слышим праведных учителей. Теперь, когда воля наживы стала глобальной идеей мира, уже поднимают голову новые силы еще более злые и беспощадные. Уже появились Усана Бин Ладан и антиглобалисты и это только вопрос времени, когда они возьмут верх и вдоволь натешат страсть змея к убийству и разрушению.

Я стараюсь не думать об этом. Уже близится час, когда маленькое “я” должно будет покинуть мое тело, и мне очень хочется, чтобы оно вернулось в пределы Создателя. Но где он – этот путь?

Я малообразованный человек, но, не стесняюсь этого, пишу свою историю – исповедь неумного человека. Я обязательно должен это сделать, чтобы восстановить справедливость. Многие годы книги писали только умные люди, и мир знает, как думают только они, но кто же выразит, наконец, мнение людей неумных? И я взялся за этот нелегкий труд – нас ведь больше! Я жил и живу так, будто весь мир вращается вокруг точки, где я нахожусь, и именно это главное заблуждение в моей жизни. Это иллюзия. На самом деле мир вращается вокруг маленького я, вложенного в меня Богом. Это Его частица, и, чтобы умереть без страха, я должен в это до конца поверить. Я не теряю надежду и, чтобы заслужить у Него поддержку, пользуюсь единственным талантом, который Он мне дал и повторяю вслух собственную молитву:

Кто знает, может быть, это поможет?!