|
|
| *** От сизого пепла - палящей среды обитанья, где воздуха лёгким хронически недостаёт, не дальше до неба, чем нам - от войны до братанья, когда скорпион бедуинскую песню поёт. Так значит не выверт - туманное марево муки, какое ползёт желатином из впадин ноздрей. Симфония жизни, не помня о Брамсе и Глюке, в сплошной абсолютности истин бесспорных мудрей. Но я не мудрей, чем немое моё отраженье в том облаке света, откуда я выпал во тьму. И ежели суть существует, то это - скольженье, движенье навстречу бессмертному сну моему. *** Душа, не боли. Хоть выдумка, впрочем, ты всем средоточьем растёшь из земли. Желудок, ты - явь. Пускай эфемерен, страданьем промерен, но жить предоставь. Зачем вы, глаза ? Прочесть телеграмму про чёрную яму и вход в небеса. *** Один в бесконечном ряду: нелепое дело, бесспорно. Мы все - безымянные зёрна, прозрачные точки во льду. А может быть, тени в саду, глядящие в небо упорно, а может быть, искры из горна в каком-нибудь новом аду. Под знаком великого "жить" мы, точки, сливаемся в массы, чтоб нации, этносы, расы историю стали вершить. Чтоб смысл обрести пустоте, застывшей в хрусталике глаза. Вселенское бремя экстаза очистить в любовной мечте. *** Прорва под каждым из нас, клеток предательство всюду. По вдохновенью и чуду бьёт сумасшедший фугас. Так же как в пору отцов ползают войны под боком, и в озверенье глубоком, век абсолютно свинцов. Точно как в те времена, тащат свой груз страстотерпцы, и растворяется сердце в чёрной амброзии сна. *** Из прорвы настоящего, из ямы к гармонии, пожалуй, не прильнёшь. Забытые, гарцующие гаммы - фантазия, хоть может и не ложь. Прозрение - оно маячит втуне в безветрии воздушным пузырём. И мысль густеет, словно в полнолунье косая тень под чёрным фонарём. Пьянее жизнь, чем горькая мадера: залил глаза, а там хоть волком вой. И ни одна приблудная химера не вспыхнет въявь над мутной головой. *** Понимая бессилие слова, погружаясь в его немоту, мысль дремучая мается снова, постепенно сползая в тщету. О тщета, голос муки Господней, оголтелая ложь естества ! Но в пылающей тьме преисподней антитеза твоя не мертва. Как ребёнок надежда трепещет, гул сердечный сжимая в толчки. И фонтаном прозрение хлещет сквозь ослепшие напрочь зрачки. *** Светится в тьме чугунной тонкая стрелка - даль. Смерть наркоманки юной - это уже деталь. Чувства не принимают боли, что прёт извне, только лишь муть вздымают во мне. Следом за господом богом шествуя в тёмный зал, я бы сейчас о многом порассказал. *** Жизнь сузилась до рамок полусна. Я ощущая, бодрствую, конечно. Но связь явлений напрочь смещена, настолько время стало скоротечно. Оно кометой ринулось вперёд, вгоняя в транс материю живую. А мой будильник равнодушный врёт про то, что я, как прежде, существую. Нет прежний Я действительно иссяк, и это - вывод, аксиома, теза, как то, что режет предрассветный мрак пронзительная нежность полонеза. Хоть мерзостен судьбы переворот, я не боюсь скользнуть в его воронку, когда, как тать, подкравшийся разброд кривым ногтём колотит в перепонку. *** Правда, что жила во мне, исчезает неизвестной. Я над плоскостью отвесной наклонился: что на дне ? Детство, молодость моя, переулок Театральный, контур прошлого овальный. Дом, родители, друзья. В тёмной сутолоке лип запах сладкий до истомы, и парящий, невесомый белой лестницы изгиб. *** Может быть, я всё забыл и поэтому мне скучно. Только боли не избыл, копошащейся беззвучно. На окраине души, там, где дальние задворки, или в умственной глуши, в толще почвенной подкорки. Но бессмысленно пенять на судьбу, что зло искрится: даже если всё понять, ничего не повторится. Даже если оплатить безнадёжные кредиты, на холсте не воплотить тонкий профиль Афродиты. *** Я растоптан обширностью нашего вида, средоточием судеб под скоп9ищем крыш. Распростёрлась и давит меня пирамида - не сбежишь. Коллектив, ты ломаешь меня, как былинку, ты меня отрицаешь, в себе растворя. И противно мне старую слышать пластинку: всё не зря. Я такой же как все? Ни за что не поверю даже в час, когда с бомбой войдёт Алладдин. Погасите огни и захлопните двери - я один. *** Две фигуры чёрных у дороги, где машин сплошная толчея. Всюду люди...Но и мы не боги, ничего не сделаешь, друзья. Как свой путь прокладывают реки к морю, приближаемся к концу. Что известно, брат, о человеке нам с тобой - ребёнку и слепцу? Чуял век войны и крови запах, не считал бессмысленных утрат. Мы, как встарь, застыли в чёрных шляпах: не заметно благодати, брат. *** Печальны близкой старости приметы: морщины, седина. Уносятся не годы, а кометы, а вот - ещё одна. Но только вот, как чувства извратились, как съежились, гляди. А может, незаметно превратились в ту жизнь, что позади. И только страх себе не изменяет, в открытую грозя. Во всех грехах огульно обвиняет, из-под окна сквозя. *** Слегка как будто опасаюсь: не занесло б на вираже. Я фарами в туман врезаюсь и кажется не сплю уже. А клочья рваной белой плоти смыкаются сплошной стеной. И мокрые дрожат щепоти меж неизвестностью и мной. В пространстве, от воды увечном, дорога скользкая долга. На каждом перекрёстке встречном я жду случайного врага. Когда облепленный туманом и тоже облечённый в сталь, мой антипод рванёт тараном, расплющив чёрную педаль. *** Жизнь, на радости скупая, чужеземный звукоряд. Ночью тени, обступая, мне о прошлом говорят. Я, случается, жалею, вспоминая на ходу ту тенистую аллею в старом пушкинском саду. А знакомая развилка так безумно далека, что дрожит и бьётся жилка где-то в области виска. *** В разлуке - потеря, похоже на смерть. Разрушилась твердь: во что я поверю? За Родиной вслед и мать улетела, будить не хотела, проснулся - и нет. Подруги, друзья - все в разные страны, не вспомню лица. Качаюсь, как пьяный, и жалко отца. *** Промелькнуть в альманахе экземпляров на сто. Мимолётные взмахи не считает никто, и уродуют страхи, что мол это - не то. Но душа - заграница в чёрной дымке густой. Может быть, сохранится тень моей запятой. И воскреснет страница под железной плитой. *** Выветриванье душ от возраста и скуки; куда себя девать - не в шутку, а всерьёз. И вот однажды в ночь в уборной режут руки, царапают лицо и давятся от слёз. То, Родина, твоя косая тень упала на выжженные сплошь, измызганные дни. За то, что в энный час бесследно всё пропало, меня неважно где, хоть спьяну, помяни. *** Пыль над городом - жёлтая маска. Помутнело в машине стекло. Сочиняется страшная сказка, быть в которой - моё ремесло. Стал я ближе не к небу, а к Мекке, к иудейской отраве приник. Человеки кругом, человеки, да песок - вперемешку и встык. Он когда - то торчал монолитом, перерезать пространство хотел. Всё равно: быть живым, быть убитым, лишь бы он на зубах не хрустел. *** Вместо меня - несколько слов на каком-то из языков. Так совершается обыкновенно, неравноценно. Даже в случае, если я - чёрная неразбериха ручья и вдоль него ползущая пена, неравноценно. Сто элементов и сотни таблиц не воскрешают исчезнувших лиц, вспыхнувших в калейдоскопе мгновенно, неравноценно. *** В час иссякания эпохи не видно траурных огней. И ветра невесомей вздохи плывущих в сумерках теней. Мои друзья, у лип цветущих, что задремали на холмах, о близости удач грядущих нам больше не мечтать впотьмах. В кругу тропического зноя всё так меняется в цене, что жизнь почти как паранойя, неизлечимая вполне. *** Логика крысиная ясна - вырваться из солнечного света, и скользнуть хвостатою кометой в мир иной, в другие времена. Где, конечно, не грозит война, хлопая стрельбой, как парусиной, но согласно логике крысиной, жизнь твоя вполне защищена. Слыша философствующих крыс, ощущал я внутреннее сходство: может быть, душевное уродство и меня заманивает вниз. В тишину без края и конца, в сумерки, глубокие как норы. Сжать внутри общины, стаи, своры в сердце многих многие сердца. *** Мой праотец, одетый в шкуры, в пространстве, заданном судьбой, путь человеческой культуры не замкнут мной или тобой. Её мучительные роды сменили приступы тоски, когда безумные народы дробят планету на куски. Машин пронзительные крики, научно-электронный гроб. Мы оба абсолютно дики, мой праотец - питекантроп. *** Убывают чувства понемногу, превращаясь в жалкое рваньё. Только страхи возвращают к Богу, по ночам вопя, как вороньё. Это правда: я устал бояться, по привычке жизнью дорожить. Если страхи в сердце не роятся, смысл теряет ощущенье "жить". Может лучше в зыбкости рассветной из вагона в блёстках конфетти безбагажно, тихо, безбилетно на последней станции сойти. *** Опустится пенье до воя и сгинет в холодном дыму. Есть в нашей судьбе роковое стремленье: обратно во тьму. Где чувства колышутся немо, и холод над горлом скользит. Но ядерным взрывом система рассудку уже не грозит. Я винтиком больше не буду в железном торчать костяке, уж лучше увидеть Иуду с монетами в потной руке. *** Исчез мой век в одно мгновение, сошёл, как краска с полотн Осталось ветра дуновение и строчка, может быть, одна. О тихом летнем трепетании и ветке сломанной в саду, когда с какого-то свидания домой я медленно иду. Свежо под сомкнутыми кронами, скамейки низкие пусты, и силуэтами точёными маячат чёрные кусты. И незаметно всё сбывается, о чём предупреждали сны, и флаг над башней развевается какой-то сказочной страны. *** Вспоминаю путь мой длинный без начала и конца. Хмурый, как роман старинный, сплошь от первого лица. Где лишь мысль моя, как тройка, в снежную ныряет мглу, и одна чернеет койка, опустевшая в углу. Где же вы, мои желанья - гулкие колокола ? В двух шагах за тонкой гранью прожитая жизнь легла. Вижу все её детали, смысл таинственный - в любой. Словно сетка на эмали, чёрная - на голубой. *** Вот склоняется над бездной век - таинственный мудрец, обезумевший творец воли ядерно-железной. Мёртвым знанием своим рвёт он души, как щипцами. И разрыв между отцами и детьми - невосполним. Что почудилось, когда вытянулся он и замер : газовых проёмы камер и кремлёвская звезда. *** Горячий ветер дует в спину, как будто гонит вдаль, туда где снег ложится на равнину, и воют в голос провода. "Хамсин" - безумная повадка, и пышет жаром из окна. Что бедуинская палатка, что небоскрёб - одна страна. Но холодно, когда итожа тоску ненаступивших дней, помчится, как мороз по коже, луч близкой старости моей. *** Я вырос в республике пьяной, где тесно от горьких озёр. И в тёплую полночь каштаны душевный ведут разговор. Но едкую горечь вдыхая, я понял, что был в забытьи. И выпала трезвость сухая мне в зрелые годы мои. Эдем и его филиалы, за взрывом - ещё один взрыв. Кривые, гнилые кварталы, утроба твоя, Тель-Авив. *** Чем больше лет моих на дне лежат, забыты и безлики, тем чаще призраки во мне скользят, как солнечные блики. В хрустальном холоде воды, в той пустоте незамутнённой, где лишь гармонии стозвонной звучат высокие лады. *** Прошлое - волшебная шкатулка. Смотришь внутрь, а видишь высоту. В тишине кромешной переулка я нашёл забытую мечту. На столбе лишь лампочка мигает, в парке песня старая слышна. И меня почти не отторгает от себя - любимая страна. Слабый ветер, спящие каштаны, По - июньски сочная трава... Тихо так, свежо и первозданно, что, конечно, мать моя жива. *** Вокруг проходимцы и шлюхи, и не о чем тут толковать. Как будто навозные мухи слетелись сюда зимовать. Из белой пустынной Сибири и стран отдалённых иных. Блестят, как алмазы, в сортире над калом тифозных больных. Загажены стены и люстра, задавлены чувства жарой. Искусство, искусство, искусство - бубнит этот бешеный рой. *** Я был человек знаменитый для нескольких мёртвых теней, но вычеркнут смысл позабытый какой - нибудь кривды моей. Чем дальше, тем тоньше граница страны под названием "явь". В пространство сойти со страницы несложное дело, представь. А там молчаливые грёзы и встречи счастливые ждут. Рябины мои и берёзы со мной повидаться придут. *** Словно камни кромсают друг друга слова. В "ёжик" выстрижена трава, всё закручено туго, и болит голова. Только сон - есть свобода, надежда неважно на что. И сплошное ничто убирается с чёрного хода. *** Кишенье атомов - реальность естества, Где смысл имеют лишь инварианты. Галдят теории, фальшивые гаранты Того что правда явь и совесть не мертва. Мой дух - извилистых понятий проводник, Опора хлипкая всей истинности мира, Сознайся : тело - блеф, лишь съёмная квартира Для тех, кто выдохся и в тайну не проник. Там клетки пёстрые дробятся на куски, Как люди женятся, крадутся, убивают. Клянутся совестью, что проще не бывает, Чем в ночь бессонную свихнуться от тоски. *** Обступила времени трясина, Хлюпая, ворочаясь, хрипя. И судьба аккордом клавесина Заскользила вдоль самой себя. Пасмурная древняя морока, Сочинившись в утреннем бреду, Складно лжёшь про то как одиноко И свинцово по земле иду. И в канун какого – то сегодня Созидаю крылья как Дедал, Чтоб из этой жизни преисподней Упорхнуть бы я не опоздал. *** Палестинцы у костра в клочьях сизого тумана. Ни цыганского шатра, ни залётного цыгана, ни молдавской толкотни в Кишинёве возле рынка. У костра стоят они - на одном из них косынка. Вот такой судьбы каприз, так на свете происходит: вместо клёна кипарис, а вокруг убийца ходит. Только пекло много лет вместо льда, что въелся в глину, только выветрился след тех, кто звал нас в Палестину. Словно в пошленьком кино - бедняки и кровососы, и в глазах моих темно от арабского вопроса. Исподволь на них взгляну: вот комиссия, создатель! Чувствуешь свою вину? нет не чувствую, приятель. Знаю, я тебе не люб, ненавистен до зарезу. Но ведь я не душегуб и в автобус твой не лезу. |
||