| |
ПУТИ ИСПОВЕДИМЫЕ
Рассказ
Небо пусто и темно. Ночь. Напористо, плотно
трещат внизу кузнечики и кажется, будто сама
земля колышется, поскрипывая, как виниловая пластинка.
Неровная блеклая луна, похожая на свежий спил
большой березы, то виснет бессильно, едва не
касаясь крыш, то прячется в грузных кронах
далеких сосен. Откликаясь на ее мутноватый свет,
в низкой траве поблескивают зелеными боками до
срока упавшие яблоки.
Редкими, шершаво посеревшими от многолетних
дождей, досками хозяйских заборов сдавлена
жидкая глинистая поселковая улочка, вся в
заплатках светлого гравия, которым засыпаны
вмятины, натоптанные тяжелыми грузовыми
колесами. Посреди улицы идет человек. Старческий
голос его, непонятно, мужской или женский, зовет:
— Загоша, Загоша, Загоша...
Кого зовет? Что за имя такое? Не человека ведь,
не собаки, не кошки даже. Кошек здесь никто не
кличет и не считает, а людей знают наперечет — и
нет среди них такого, чтоб отыскивать под чужими
заборами среди ночи. Собаку всякий звал бы иначе,
властно, приказом, или хоть посвистел бы. Но голос
странный, он будто жалуется или увещевает,
тревожно и кротко, как июньский зяблик, сквозь
пахучий куст смородины пробирающийся к
потаенному гнезду.
Молодые, некрепкие, без шипов еще, побеги малины
гнутся дугами к самой земле. Яркими капельками
намеченное, созвездие Лебедя раскинулось
наверху, распласталось, накрыв дорогу. Голос
движется вдоль улицы и постепенно вязнет в
кривоватой дали. Совсем будто рядом прогрохочет
поздний состав. Поймав обрывок ветра,
встрепенется, всхлипнет рваная пленка на
заброшенном парнике. Еще одно яблоко сорвется,
ударится об шиферную крышу и гулко застучит,
перекатываясь по ее откосу, пока не рухнет в
траву, рядом с другими. Ночной покой полон
бессвязных подрагивающих звуков, но гомон их —
лишь бездушная тишина. Молчание.
Чьего ответа ждет бесприютная, отчаянная тоска
сквозь жизнь бредущего человека? Кто явится,
вынырнет из невнятной пугающей темени ему
навстречу? Воздух чист, его много там, наверху, но
здесь будто остановился, остекленел тяжкой
каплей смолы на раненой сливовой ветке. Не так уж
и важно, кого позвать, ведь все голоса об одном.
Так хочется найти кого-то, пусть в темной и пустой
ночи.
Загоша, Загоша, Загоша...
— Да нет, если надо, если б за дело, мне и
посидеть не жалко, но не убил я его тогда, пойми
ты!
— Может оно и так, но с чего бы это всем соседям
на тебя показывать? Грозил, говорят, намеревался?
— Ты своих соседей спроси, они про тебя такого
наговорят — сам себя упечешь.
— Я, может, и не хочу тебя сажать, но против тебя
все улики.
— А не хочешь, так слушай же, как все было.
Этот рассказ его с тех пор поселился у меня в
голове, сначала начал разгребать себе уголок, а
потом расположился совсем по-хозяйски,
отвоевывая себе все больше места — я и так все
время о деле этом думаю, ворочаю так и эдак,
запись для себя тайком сделал и вместо музыки
пленку эту в плеере ношу. Вот и плеер сгодился, а
то подарили мне его, когда я школу уже кончал,
жалел, что так и не успел поносить. Прокручивал
раз десять уже, может, и больше — сам, наверное, не
хуже него теперь смогу рассказать, но стоит чуть
отвлечься — и его голос, то грубый, то дерганый,
но все больше и больше похожий на собственный
мой, снова шуршит уже внутри моей загруженной
головы, а чем отчитываться — до сих пор не
придумал.
Входил, пригибая голову, а хоть и распрямись —
дверного косяка все равно бы не задел, садился на
казенный потертый табурет, широко расставив
ноги, опустив между коленями и без наручников в
один кулак прочно сомкнутые руки. Не просто
горбился — всем телом сваливался вперед, словно
руки тяжестью своей клонили его вниз. Подолгу
молчал, не глядя ни на кого, изучая, навсегда
запоминая расположение мелких перекрещенных
полосок на линолеуме, и вдруг поднимал — не
голову даже, одни глаза, отчего взгляд получался
беззащитный, заискивающий и не вязался с
кабаньей грузной фигурой — и говорил, говорил
под стук протокольной машинки.
Из записи: — В общем, все, что у меня оставалось
тогда, это немного денег и жуткая неохота
возвращаться туда больше. И я решил свалить.
Хватило бы на приличную машину — и езжай, дорог
вон сколько. Но я тогда сюда к вам забрался и дом
купил. То есть дома этого тогда не было, развалина
стояла, только что при земле. Но в глуши этой я
отдыхал! Ни с кем знаться не хотел, навез досок,
материала всякого — и решил сам построить.
Человеком себя чувствовал. Чуть рассветет, выйду
утречком — вжик-вжик, стружечка прозрачная
летит, живицей свежей пахнет — кайф!
— Не боялся, что найдут тебя?
— Бояться — не жить значит. У меня, вон, два
топора было новых, если начинал думать про это —
ну, все, думаю, пора идти топоры точить. Наточу — и
успокоюсь — у меня на каждую руку по топору —
кого бояться? Да и разве здесь меня прежнего-то
искать? Вечерами сидел и на огонь все смотрел.
Оттягивало. Думалось, что ли, лучше, или что — не
смогу теперь объяснить.
Я как-то не рассчитывал, что первое же
самостоятельное дело поставит меня в такой
непроходимый тупик. На занятиях ситуации
разбирали разные, и казалось — я готов ко всему,
во всяком случае, я себя ко всему готовил. А
сейчас мне нужно его расчислить и пока не пойму —
ничего не выйдет. Здесь надо не просто поверить —
поверить легко, надо еще так поверить, чтоб всем
доказать. Доказать что убийца — вот он. Всего-то
на два года меня старше. Я гордился всегда, что
сам работаю, с родителей не тяну, ну, на ночные
клубы, конечно, не хватает — да и зачем они мне-то.
На клиентов что ль своих будущих смотреть? А он
вот — чего только не повидал. А так послушать —
какой-то наивный и безответственный. Или маска у
него такая. С такой маской всегда прожить легче.
Смотрел на огонь... Я ведь даже до шоссе доехал, на
поля прошел — нашел кострище, запалил и сижу —
что он в этом огне видел? Мельтешение охотно
занявшегося костерка действительно увлекало и
утешало меня — но опять не отпускал настойчивый
голос. Впрочем, это все метафизика, а мне факты
нужны, факты!
Из записи: — Я уже четвертый месяц там сидел,
фундамент поднял, стены ладил — когда Митяй
появился. Вылезла рожа такая над забором —
забор-то я перво-наперво поставил, ворот только
не было — петли никак не мог подобрать. А забор
мне нужней всего был — хоть кругом и никого, а
доски разворовать мастера всегда найдутся. Эй,
говорит, командир, не найдется работы какой? А сам
хорохорится — с чего бы, думаю, что на уме у него?
Сторожем, говорит, возьмите. Мне бы только на еду
у вас наработать. Я молчу, жду, что еще скажет — не
понять никак, что за человек и откуда он свалился.
Ты говори, думаю, сам себя и выдашь, кто ты есть, —
а говорил он как-то не так, как у нас говорят, так,
как он, — это я только по телевизору видел, но как
— я тебе передать не смогу. Его слушать можно
было — я любил его слушать. Зачем привадил его —
сам не знаю, один же хотел. Он когда из-за забора
вышел — а у него руки вместо ног, к рукам палки
такие приделаны, а ноги волочатся. Ну какой из
него работник! Это уж потом, когда он совсем у
меня вписался, мы часто разговаривали...
Интересный экземплярчик был этот его Митяй, не
местный. Книжек после него осталось — полных две
полки, у нас такое редко бывает, мне бы хоть
просмотреть их — да времени не отпущено. И чего
его к нам на семидесятый километр занесло? И не
сказать, что хипповал, и не бомжил даже...
Православный, может? Посад-то рядом, туда всякие
мотаются, но и это на него не похоже, а был на нем
крест или нет — я как-то не догадался тогда
заметить. И ведь прижился. Спелись две птички
разного полета, с чего бы? Или время сейчас такое,
что все равно, кто с кем, лишь бы не в одиночку
биться...
Вдруг наш подходит — здесь костры жечь нельзя.
То есть он для меня наш, потому что в форме, а я для
него — никто, потому что в куртке просто. Я за
удостоверением было полез, а потом подумал —
зачем? Ладно, говорю, только тут кострище было до
меня, я потушу сейчас и уйду. А когда домой шел,
вдруг стрельнуло — а ведь ему там никто не
говорил, чего можно, а чего нельзя.
Из записи: — Я дом сам ставил, один,
интересно было — смогу или не смогу, потом
колодец решил вырыть, чтоб свой, вода с пруда
живая вся, зеленая, затухала быстро. Кольца
ставил — а как одному-то? Ну ничего, лебедочку
придумал, кой-чл Митяй подсказал — я рою, а он
сидит наверху, у края, и все про Египет свой
плетет, лучше радио - интересно рассказывал.
— Что ж вы — одни, что ли, жили?
— Как-то было, дожди зарядили, работа стоит,
скучно чл-то стало — я ему нащет баб начал...
Тут Нина Евгеньевна со своего места оборвала
нас, звякнув кареткой, — про женщин! Славная она,
Нина Евгеньевна, хоть и потешная. У нее самой сто
первый километр был когда-то, да срок той выселки
кончился, когда я еще в школу ходил, а когда
учиться едва начал — и статью ту, по которой шла,
окончательно упразднили, а она — деваться, разве
что, некуда — съезжать не торопится. Так и
присиделась у нас машинисткой, а мы не в накладе
— есть кому печатать, хоть не самому. Да и
посоветоваться — кодекс-то она (уважаю
политических!), пожалуй, лучше меня помнит, хоть у
меня за него всегда пятерка была.
Из записи: — Да-да, то есть про женщин. Так вот,
начал я чего-то, помню, а он как попер, взъярился —
давай, сказал, эту тему никогда больше не
поднимать.
И ты знаешь, отрезало, мы действительно никогда
больше об этом не заговаривали. В общем, косились
на нас, конечно, — сначала чернотой прозвали,
потом сектантами. Да и то думаю, надо жизнь
налаживать по-человечески. Завел себе мать.
— Как это?
— Ну как, ездил на базар — я кур хотел привезти,
Митька все кур просил — не на еду, а так — чтоб
живая, говорит, душа в огороде копалась. Ну и вижу
— бабка стоит, кур продает. А куры у ней — уж
такие завалященькие, ости белые торчат вместо
перьев, да и сама не лучше. Ты чл, говорю, мать,
курей довела? А она — так есть нечего, вот продаю,
чтоб самой прожить как-то. Э, говорю, мать, так не
пойдет. Бери своих курей, и пошли к нам с братом
жить. А там и дети пошли, представляешь?
— Не совсем.
— Митяй подобрал. Он всегда с малышней
гужевался — ему самому впору в песочек играться.
Из угла строго: Я ставлю “играть” — это опять
Нина Евгеньевна.
Из записи: — Стоит у ворот, входить боится. Вот,
говорит, — дети. Человек лицо себе разбил,
промыть как-то надо. У нас бинта нет часом? Я — да
чл ты с ними возишься, давай их сюда. Два парня
оказалось и девчонка. Ребятишки тоже оказались
ничьи, то есть стали нашенские. И ничего, ты
знаешь, хорошие такие ребята, у нас даже ничего не
крали. Потом еще один появился, Анвар, Сашкой,
стало быть, зовем — он старший у нас был. Мы сарай
ставили, так он помогал мне — елку тащит, морда
красная вся, тяжело, говорю, давай я, а он — нет,
говорит, нормально — ну я-то вижу, как пыхтит, но
ничего, думаю, пусть. Человеком станет. Нет,
привыкли когда — нормально было, спокойно. Я раз
на крыше возился — Сашка лезет, радостный, —
бабушке, говорит, помощницу привел. Это они на
рынок куда-то мотались по весне. Митька снизу
бурчит — не помощницу, а обузу. А мать выглянула
из окна — радость, кричит, привел, вот что.
Спускаюсь, гляжу — л..., ой, извините. В общем —
коза! Ну и козу прописали, до кучи. Так что вот.
Картошка, огурцы свои... Пойми, у нас там счастье
было, без дураков.
Ну дают — черт знает чего успели наворотить!
Четвертый сон Веры Павловны решили построить,
коммунисты-рецидивисты. О чем он думал-то? И вроде
не совсем уж придурок, мыла не ест и сопля не
висит... Но улыбается смешно. Вспомнит что-то,
глянет так — все лицо изменится, ну детский сад,
больше трех лет никак не дашь... А мне ему другие
года давать, и тут тремя не обойдется. Тоже туда
же, подследственный выискался!
Как на зло, на этом блаженном все сошлось. А не
он — другой бы был. А у меня — первое дело. Нет
чтоб там бытовуха какая-нибудь — вон Сереге
повезло, у него мужик брата своего застрелил — ну
тут-то все яснее ясного, убийца можно сказать, в
подарок ему достался. Если б мне так же — первое
дело и сразу раскрытое. Не все ж мне здесь
загорать — мне б в московскую адвокатуру
пробиться.
Из записи: — А Митяй... Котенок у него был. Так он
с этим котенком... Он куда — и тот за ним, ну как
собачонка, ей-богу. Он же медленно ходит, с
палками своими, так тот вокруг него все вьется, и
в сторону ни на шаг. Большой уж вымахал, а все
какой-то — ну чисто Митька мой, облезлый весь,
паскудный, но гляну иной раз, как они возятся — и
смех и грех.
Из-за Митяя и заварилась вся каша. Садовников
котенка его застрелил, про него все знают, что
держит кур и стреляет кошек, если к нему
заберутся. Цыплят вороны таскают, а он кошек
стреляет — в ворону поди попади. А еще идеологию
подводил, мол, дело это нужное, что он
единственный поселковый блюститель порядка и
санитарной чистоты. Зря он, конечно, это сделал, и,
по-хорошему если, его и привлечь можно, за
стрельбу в черте города, например, или дознаться,
когда он последний раз платил охотничьи взносы, и
есть ли вообще у него билет, но заявления не было.
А если б и было — разве ж это дело? Возни много — а
пользы ноль. Да что я все о нем в настоящем
времени? Семнадцатого сентября его самого нашли
убитым. Кто-то зарубил его, топором.
Когда мы опрашивать начали — показали все на
этого, моего теперешнего подопечного, что
угрожал и вообще человек странный.
Ввалились в дом ночью, повалили на пол и руки
скрутили — ты человека топориком тюкнул?
признавайся! А он — да тише вы, дети спят, за мной
если, то пошли. Сам пошел. А в камере — то ли в
несознанку, то ли действительно не он. Топор его,
признал он свой топор, свидетелей никаких и
следов никаких. А от убийства отказывается.
Про улики это, разумеется, блеф, первая степень
устрашения. Можно было бы намекнуть ребятам, чтоб
они его ненавязчиво приложили, влегкую так, но
показания с него я и без того получу, решил так.
Нас как учили — на первом допросе смотрите, как
себя ведет, много говорит или мало, как держится
— а объяснить он вначале толком ничего не мог,
слова с трудом подбирал, все юлил чего-то.
Разговорил я его потом, и то потому только, что я
профессионал, уж с людьми-то насобачился
общаться — я правила Глеба Жеглова с детства
помню. И так я удачно подобрал к нему подход, что
он даже решил, будто я его брата, то есть Митяя ему
напоминаю — а это в моем деле уже важно.
Митяй этот, Дмитрий Алексеевич Большаков,
семьдесят третьего года рождения, таблеток
наглотался — тьфу, как героиня какая-нибудь
тургеневская — так и кони двинул. Но с ним все
ясно, самоубийство чистое, мы и разбираться не
стали. “Я не могу жить в мире, где мира нет, одна
только глупость злобная”, — написал. И еще:
“Злобой злости не перешибешь”. На стенке
написал — и отрубился, баночка пустая в кулаке —
не разожмешь. Утром обнаружили — помер. Бабка
ихняя интересно сказала — истратился.
Из записи: — И чего молчал, дурак, нет чтоб
сказать — мы бы сели по-людски, выпили — прошло
бы все. В аптеку-то он все время наведывался, и не
лень ему было по три часа туда-обратно топать, а
чего он там покупал — откуда мне знать, я ж не
думал, что все так будет. И из-за чего, главное —
из-за ерунды! А для него, вишь, не ерунда
оказалась, что-то его заело. Жаль, ни похоронить,
ни помянуть толком не успел. А этот, который
стрелял, — он чего себе думал, что ему все так
сойдет? И эта гнида будет тут людьми
распоряжаться? Вот я и решил тогда — сяду, но
убью.
— О детях не думал? Их ведь в приемник теперь, и
мать старая — куда ей?
— Я ж забыл, что они не родные-то все, думал —
проживут, дом новый, сарай я выправил — он еще лет
семь простоит, а тогда и Сашка большой будет,
справится. Да не так уж и важно, сколько мне дадут.
Схватил топор...
(А вот это уже теплее, продолжай, томился я тихо,
продолжай...)
— Схватил я топор и думаю, что ж, я так и буду
оплеванным ходить, что ж не остановлю я зло? С
полпути уже прошел, и вдруг — птицы. Слышу в
воздухе что-то — шум, трескотня какая-то, свист —
не знаю, как назвать. Стою, как дурак, и на тополь
смотрю, а тополь высоченный — голова кружится. А
их все прилетает, прилетает, потом — все что ли
собрались, как сигнал какой, — разом слетели и
долой. Не воробьи и не галки, а какие — не знаю. Ну,
думаю, идти, что ли, — а ноги не идут, и рука топора
не сжимает. Стою. Вдруг мать бежит, и котенок
впереди нее, хвост выгнул. Мальцы ведь ему в тот
же день другого котенка принесли, гаже прежнего,
думали, отвлечется. Я топор бросил — его хвать в
охапку, как не задушил — не знаю, он аж мякнул.
Мать мне — что ж ты, горе, куда собрался! А что я ей
скажу? Я уж и забыл, шел куда. А она — пошли домой,
я картошки пожарила. И повела меня, как пьяного, —
да и то сказать, не лучше был. И тут — снег пошел,
понимаешь, лето еще, сентябрь, мы антоновку еще
всю не сняли, а с неба снег и на яблоки липнет,
сбоку. Но на этом все и кончилось. А ночью уж меня
и забрали — дальше сам знаешь. А я все о птицах
тех думаю — успели они до снега, или не успели —
как они там летят, им снег на крылья давит, или
успели — а?
Тут мы оба молчим, шуршит пленка, и он вдруг
добавляет:
— А зло тогда я все-таки остановил.
И как мне понимать его? И вот теперь я хожу по
улицам с этим. То ли вовсе не он — а тогда кто? И
где тот, который убил? И главное — с детьми эта
неразбериха. У государства и без этих малолеток
головной боли хватает, а он управлялся как-то,
отпустить бы его — все само собой бы у них там
утряслось.
Из записи: — На что ж вы жили-то?
— Все хозяйство это мне в десять штук обошлось,
ну и материал еще штук пять, может, семь —
оставалось на прожитье, да и не много было надо.
За продуктами — это вон в какую даль переть. А я
так, встаю утречком — и за топор, за рубанок, за
день намахаешься — и спать. Я тогда даже пить не
пил — не тянуло. Да и кто ж пьет один? Это мужики,
когда доски привезут — тут уж мы гудели. А так —
все один.
— И все же, откуда завелись у тебя такие деньги
— ведь говорят, что честным путем нынче столько
не заработаешь?
— Если и была там моя вина (я сказал — если!), то
я тебе про нее рассказывать не буду! Да и ту вину я
полностью искупил.
Словечек поднабрался, однако. И чего они по
камерам все такие речистые? “Искупил”. А разве
ему это решать? А кому — мне?
Мне-то за что? Я так думаю — его за это дело
четко надо упечь, если здесь не виноват — так
хоть за старое отсидел бы. Дознаться бы, что там
было, прошлое его, — нет, глухо. Сам не говорит.
Детство помнишь свое? — нет, не помню. Интернат
помню, здание белое, в четыре этажа, а номер —
забыл. В Москве где-то. Ну, про интернат, допустим,
он врет, чтоб родственников не искали. Послали,
конечно, запрос, пальчики разослали — так ответа
ждать еще, если он будет, а если по нулям — тогда
как? А у нас время, мы держать его дольше не можем.
А если ни там криминала не было — ни тут не
виноват? Башкуй! У тебя работа такая, что не
только ногами-руками — башка должна работать! А я
все гадаю, вверх гляжу — ищу тех птиц, вон, летят
какие-то, — а те ли, его ли птицы?
Матери не скажешь, Марине тоже — зачем на нее
все сгружать? Ей тоже нелегко, у нее учеба —
второй курс, как вспомню, и у меня был самый
трудный. Обоим нелегко, что говорить. А как хорошо
все складывалось! Сначала убийство, чуть только
поспрашивали — все на него показали, один
подозреваемый и нашли его без проблем, в тот же
день. Почему сам пошел? А я так думаю — тяжело ему
было, не знал, как и куда. Если действительно убил
— тогда вот она, совесть, а если нет — Большакова
в морг отвезли, от детей подальше, а все равно в
доме покойник. В камере хоть какая-то
определенность, другие за тебя решают, его не
возьми под стражу — он точно, от одной
неприкаянности порешит кого-нибудь.
Иногда он добрый. Говорит — неважно, суди, мне
теперь без него пусто, а тебе еще работать.
Раскрытое, конечно, это для карьеры в плюс. А чем я
больше испорчу карьеру — тем что не стану ее
портить или как? Вот вопрос.
Сесть бы вот здесь на лавочку, пригреться — и не
ходить никуда!
Вошел в вагон, а там мужик сидит и курит — на
взгляд вроде бомж, а там — кто его знает? Сейчас
выгодно стало под бомжей косить — ни штрафа с
тебя не возьмут, взятки гладки... Ну что я должен
сделать? По-хорошему — должен, но ведь у меня на
морде не написано, что я мент. Да и как его к
порядку призвать — разве уговорами его проймешь?
Надо бы в рыло дать — но это пусть кто другой, а
мне не солидно. К тому же я не при исполнении, в
вагоне свой наряд должен быть. А народ, конечно,
сразу свое — “стрелять таких надо”. Разумеется
этот тип борзеет, но встану я и заеду ему как
следует — скажут, я превышаю и меня тоже надо
стрелять. Так приучили — все говорят,
тоталитарное сознание, чуть что — “стрелять
таких надо”. Но одно дело разговоры, а другое —
слыша с детства одно только “надо стрелять”, они
лишь только заполучили в руки оружие — и вправду
стрелять пошли. Фильмы тоже. Я их смотреть не
люблю, потому что там все неправда, ошибки одни,
хотя иногда случаи интересные даже для меня
бывают. Мне Юрлов рассказывал, как-то взял одного:
как додумался труп разрезать? А тот говорит, мол,
в кино видел. Но главная недоработка там — герой,
супермен, который берется решать и разбираться
со своими врагами — а какое право он имеет
вершить суд, даже если правый? Ведь тот, кто
убивает, он тоже считает, что сам прав, а общество
его когда поддерживает, а когда и нет. Пока не
служил, думал в органах ничего не делают, потому
что другим заняты или совсем лохи. Теперь сам —
все вижу, все отмечаю, а сделать ничего не могу. Я
же не крутой уокер, которому ни один закон не
писан.
Надо, однако, взять бюллетень — три дня будет
свободных, может, что придумается. И такой
удобной показалась эта перспектива, что
действительно со станции не домой, а через мост
потащился, в поликлинику, успеть до закрытия. На
часах семь четырнадцать, очередь вся уже должна
бы рассосаться. Зашел в кабинет — а там врача нет,
зато Светка Березкина сидит. — Свет, ты чего
здесь делаешь? — А у меня практика. Надо же — у
нее кабинет, у меня кабинет — вот начальников
наплодилось!
Темнеет все раньше, еще рабочий день не
кончился, а я уже сижу при лампе, да еще свет
дневной на потолке, так уютнее. А занавеску
отодвинешь, выглянешь — холодно даже думать, что
придется выходить туда. Такой ноябрь выдался
тяжелый — снег давно начал падать, а не ляжет
никак — хорошо хоть грязи нет, вся глина
промерзла, но без снега по застывшим жестким
кочкам на каблуках тоже не пройдешь —
завалишься. А в кроссовках на работу не походишь
— имидж не тот, я ведь здесь не лаборантка
какая-нибудь — полноценный терапевт, значит,
должна быть барышня, а не шпана рокерская.
А тут Павлик пришел. Напиши мне бюллетень,
говорит. А что с тобой, где болит? Да везде,
говорит, хреново. Ты б уж сразу к психиатру. А он —
к психу нельзя мне, с работы снимут. Я, Свет,
теперь ментом работаю. И как понесло его — видно,
нельзя ему трепаться, разглашать то есть, но
рассказать-то хочется, и не чтоб порисоваться — а
потому что внутри уже не вмещается. А боится зря
— мог бы все выкладывать, все равно я участливо в
глаза смотрю, а слушаю в пол-уха — уши, небось, не
казенные, всех слушать — не напасешься. Главное,
вовремя под- дакивать. Слово за слово и рассказал
он мне все.
— Тебе придется для себя решить, как это
расценивать — практика это твоя или ты сейчас
должен помочь этому человеку.
— Я не знаю — хоть вообще не берись за это дело!
Может, все бросить, пока не поздно — пойти в
налоговую работать? Там хоть, говорят, платят.
— Там ведь тоже люди будут.
— Какие люди? Бизнесмены.
— А они чем не удались? Вот у меня на участке —
старушка, от сердца ее лечу — так вот ей такие же,
как у вас, молодцы из налоговой — дверь выломали.
Звонили, а она не слышала, и с автоматами
ввалились, “все на пол!” — ей теперь одним
нитроглицерином не отделаться, а в больницу
боится — двери-то нет. Анастасия Васильевна,
старушка моя, как выяснилось, сигаретами
приторговывала — у нее лицензия, все честь по
чести; но какую-то там бумажку она — то ли забыла,
то ли перепутала, короче, товар конфисковали,
штраф назначили, скажешь немного — семьсот сорок
тыщ, а ей ввек не расплатиться, она на пачке не
больше ста рублей наваривает. Но одно дело
убыток, бизнес, как говорится, есть бизнес, не
можешь — не берись, но страху-то ведь
натерпелась! Беда мне с ней. А с другими не лучше
— вот, поганка одна — дети с внуками в
однокомнатной все ютятся, а она в трех — и не
хочет их к себе, не пускает, а сама двигаться не
может, паркинсонизм у нее — знаешь, что такое? Ну,
в общем, когда все трясется и человек вовсе не
соображает, что к чему, связей не может
устанавливать — кровообращение в мозгу
нарушается. А то вдруг как осенит ее, все
проясняется — и она начинает на полном серьезе
делать построения — что вот пойдет и с собой
покончит, чтоб все поняли, как неправы, а им
квартиры все равно не достанется, потому что за
нее столько платить надо, а у них денег нет.
Скажешь, их проблемы — а мне к ней через день
ходить приходится, и в собес с ней ездить — и не
бросишь же. А мне, можно подумать, больше заняться
нечем! Мне вон... (Мне бы замуж... Да я смолчала, не
говорят такие вещи парням).
— Да, вот еще, что спросить хотел — какие птицы
бывают, кроме ворон и галок — они еще свистят
как-то особенно?
— Свиристели.
— Нет, свиристели это зимой, а мне нужны которые
осенью улетают.
— Не знаю — еще я птиц буду разглядывать. А
зачем тебе? Кроссворд, что ли, отгадываешь?
— Да нет, надо.
Мы бы еще постояли — но холодно. Неужели все
парни будут теперь для меня пациентами? На работу
когда брали — смешной такой дяденька, Виталий
Валерьевич, главный наш, говорил — ну, теперь ты у
нас без кавалера не останешься. А тут каждый
кавалер — я сразу про него все знаю, где чего
у него болит. Вот Павлик... Когда-то в одном классе
учились, а теперь — человек, не какой-нибудь там
отставной козы барабанщик — следователь, считай
— герой, юридический кончил в Москве — серьезный
такой стал, деловой, подрос будто. Уж вроде даже
провожать пошел, а на меня не смотрит. Я теперь
для всех — сестричка, девушка, белый халат и
ничего живого. Ой, я ж бюллетень ему так и не
выписала — забыла! Ладно, надо будет — еще
зайдет.
Птицы эти небесные были дроздами, но звались —
птицами. Не бывало здесь ни сорокопутов, ни
черемухи, ни гречихи с цикорием — лишь цветы,
трава, куст у забора, дерево, порвавшее провода в
прошлом году, спиленное нынче дерево.
Здесь кончаются палисадники и начинаются
бараки, потом за ними — стандартные дома, как в
городе положено, с квартирами и гнездами луней на
последних этажах, но о лунях — не принято, и Марья
Васильевна, не досчитавшись цыплят как всегда
погрешит на ворон и поедет по осени в ближнюю
деревню, подкупить курочек-молодок, всего-то три
остановки на автобусе, платишь как за посадочное
место, а трясешься в дверях, в бензинной духоте,
пока автобус, грузно развернувшись, намотав на
шины навоз не встанет, пока шофер не выкрикнет:
“Кому до Лунево? — приехали!”
Здесь Светке даже по темноте ноябрьской ходить
уже не страшно, ее здесь каждый знает, кого ни
встретит — поздоровается. Соседки любят ее,
зовут деточкой, и бесят каждый раз постылым
ритуальным вопросом — замуж-то не собралась?
Поднимется к себе на седьмой, но прежде чем
окончательно спрятаться до утра в свой дом, в
свою всегда на замке крепость-норку — без
намерения, невольно, застынет, глядя сквозь
подъездное окно на низкий темный город, разбитый
на кривые осколки давними трещинами ничейного
стекла.
— Привет, собачка моя, привет, ждала ведь меня,
под дверью лежала. Да не лижись ты, а сядь, посиди
со мной, вот так. Такие вот они все, люди.
Несчастные — всех надо выслушать, поговорить —
слушай и ты меня. Я тебе буду жаловаться.
Если б ты знала, Ладушка, как они мне все
надоели! Достали они меня! Ну что за жизнь — все
время общаться только с больными и убогими. Их
всех не лечить, с ними разговаривать надо — а мне
за разговоры денег не платят. А поговоришь с ними
разок, пожалеешь — так вообще не отвяжешься, на
дом вызывают, чаем норовят напоить. Старушка
какая-нибудь, божий одуванчик, конфет достанет —
им лет-лет и памяти нет, все для внуков, небось,
берегла, а внуки уж сами переженились. А не
возьмешь — обидится. Как бабка-угадка,
наговорами лечу. Вот у Павлика тоже работа не
ладится, у него парень сидит, а он никак решиться
не может — преступник он или нет. Так вот —
сначала решили, что человека надо убить, ну
ничего, с этим справились, теперь решили кого-то
наказать, а это уже сложнее, — кого наказывать? А
парень, говорит, хороший. Видишь, зайка, хорошие
парни скоро все только в зонах будут. А мне кто
останется? Тоже ведь — двадцать один год, не
девочка, замуж пора бы. Раньше хоть Макс был — да
сплыл, теперь, говорят, миллиардами ворочает,
сюда уж, наверное, и не вернется.
— Ты чего, в коридоре сидишь, не раздеваешься —
не обидели тебя?
— Да нет, бабуль, устала просто. Да ты иди
смотри, я тут сама справлюсь.
— Ничего, там пока реклама — ты поешь, все на
плите, я только что разогревала.
— Я потом. Пойду пока с собакой пройдусь.
— Только недолго. “Санта-Барбара” сейчас
кончится, и там по первой какое-то кино будет,
новое.
— Ладно, я успею.
Им хорошо — серию не пропустили, и вроде все
дела выполнены, долг исполнен. А мы — жили себе,
учились, а тут раз — и надо действовать,
принимать решения, и от тебя другие зависят. Макс,
Макс, где же ты? Сколько — года три уже? Или
четыре? Надо же, а думала — никогда не забуду...
Однако что за мерзопакостная погода такая, и снег
опять срывается... В прошлом году об эту пору мы
уже на санках катались. А теперь — какие санки... У
меня на шее четыре улицы, две высотки
комбинатские, и то еще скажи спасибо... Ой! Я
поняла, кажется, кто убил... Ведь этот не виноват,
это ведь тот, другой! Если зайдет Павлик — скажу
ему. Или не надо? Нет, не стану говорить, не моего
это ума дело.
А чьего — знали только дочка с зятем, которые,
под завязку напившись чаю с овсяными пряниками,
уже ложились спать, (что-то они замаялись
последние два месяца, сначала с похоронами эта
мутотень, потом мусор выбрасывали — скопидом был
отец, весь хлам хранил-собирал, на тачке не
вывезешь), а то завтра им с утра раненько в горгаз
ехать, и к нотариусу хорошо бы попасть, заявку на
наследство подавать пора, и так протянули, как бы
совсем не профукать.
Вот и опять ночь. Жужжит, подмигивает сиреневым
светом коридорная лампа. Наконец-то еще один день
можно вычеркнуть, и о следующем, по крайней мере,
до утра — забыть. Лежать на трех досках, пытаясь
завернуться, как в одеяло, в рукава собственного
свитера и теребить прошедшее, почти
закончившееся теперь время, выстраивая его
обломки в потрепанный, местами выцветший,
поднадоевший комикс. Вот зеленый дом его на белом
зимнем холме... Или белый, белый от жгучего солнца
дом на летнем холме зеленом. И зачем только Митяй
скандалить туда ходил? Зачем меня понесло?
Вспомнить бы хоть название города, на окраине
которого он тогда поселился. Где станция, там,
наверное, есть вывеска, но он там так и не побывал.
Вот первое утро, когда он, выспавшись в лопухах
(лето!), поднялся из оврага, отряхивая куртку и
обратился к первому, кто попался навстречу:
“Мужик, скажи, что это за город?” — “Это самый
лучший город!” — ответствовал встречный и гордо,
без комментариев, прошествовал дальше. И тут же,
сразу, встык, без пробела — беготня по
электричкам от страха, грозного, как контролер;
чужой пакет с деньгами; взрыв; главный на
“Форде”; ларечек прежний свой; омытая поутру
поливалкой площадь трех вокзалов, где ночевал
сразу по приезде, пока тусовался в чужой Москве
еще без копейки... А потом и школа забытая,
красного кирпича, всплыла откуда-то, последний
звонок, первый мопед, который чистил и оглаживал,
словно цыган послушного своего коня, девчонка,
та... — и вдруг ему стало так тепло, как будто
кто-то издалека позвал его по имени, и он уснул...
А ночь бежала над городом, рассыпая снежные
облака, и носилась по двору собака, не умевшая ни
говорить, ни жаловаться на судьбу — да и какие ее
печали! Вот, спугнула с баков полусонных голубей
и погналась за ними — они врассыпную, а она
бегает кругами и лает на невидимое что-то
наверху, в воздухе, и тают у нее на языке
меленькие колкие снежинки.
Пусть бегает вольготно и радуется всему этому
миру.
|
|
