***

По мне, так способ, которым не петь,
но гибелью не сорить
внешне похож на цветущую ветвь,
но не похож на нить,
забытую тем, кто мадам Бовари
видел точнее всех...
Может быть, я не искал любви
единственной, как на грех.
Может быть, я не умел молчать
в том, о чем говорил,
но там, где душа коснулась меча
никто меня не убил.
Походя, как самурай в бреду,
город вспорот рекой...
Может быть, я еще упаду
проще, чем снег и покой.

25-27.12.1999г.

***

По зыбкому склону... Отчаянье в царстве любви.
Гермеса шаги с каждым кругом твоих невесомей.
Ты вправе остаться. Здесь даже душа норовит
забыть о бессмертье и падать как можно бездонней.

Тропа огибает незримые сердцу края.
Твой призрак — забвенье. И время расходится в лицах.
В садах Персефоны безумная лира твоя
звучала не хуже, чем в трижды безумной столице.

Но дело не в лире, а в том, как сгущается зной,
как внутренним зрением порвана нить Флегетона.
Младенец во чреве... Желание сбросить покой,
чтоб песня сама обернулась распятием склона.
Чтоб был неслучаен языческий спас на крови,
когда даже голос забудет свои очертанья...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Трамваи по лужам проносятся мимо любви,
чтоб жизнь оглянулась
на то, как умрет мирозданье.

24-29.06.1997г.

***

Научусь говорить на родном языке,
научусь временами молчать
и услышу, как падает роща к реке,
как за ней пробирается падь,
как растерян
дремлющий шелест листвы,
как измучено время, в котором взгляд
означает, что мы перешли на “вы”
и вернулись в потерянный ад.

А на сердце есть только право уйти —
прикоснись ко мне хоть на миг! —
человеку хочется быть в пути
не героем прочитанных книг,
а всего лишь городом или огнем,
пожирающим мертвый снег...
Человеку кажется: он вдвоем
даже с городом — человек.
И уйти, обидеться, промолчать —
это право только его и листвы,
устилающей вечно глухую падь
и ни с кем не умеющей быть на “вы”.

1983 - 1996г.

***

Ну так что же с того, что морочит тебя середина?
Середина огня — это то, что хотело сгореть.
Есть такие слова, у которых — душа Аладдина...
Даже боги не вправе тревожить их темную медь.

Хорошо тебе здесь — середина земли под ногами,
не ворчит только ночь, да и то потому что слепа,
и любовники спят, обнимая свой ужас руками,
и вечернее море шумит, как глухая толпа.

Городские дела, середина разбавленной жизни...
Твои дети вольны выбирать между явью и сном,
но когда призовут их шальные дороги отчизны
сколько древнего страха ты выпьешь за каждым столом?

Середина дождя — это облако трудной печали.
За тобой только право раскачивать древний ковчег,
и незримую птицу завета на темные дали
отпускать в никуда, называя свободой — побег.

На вершине горы все точнее ее середина.
И сознанье пути тяжелее, чем посох в руке...
Никогда не сойдутся потери твои воедино,
да и время не стоит того, чтобы жить налегке.

1986,1996г.

***

В затененном вагоне, качаясь вдали
вместе с полем и твердо ночующим лесом,
убаюкивая голоса-пустыри...
—Принесите мне чаю...
—Дождливое место
эти ваши Вяземы, большие, как дым,
перевитый то лаем, то воем собачьим...
—Может быть, не в России...
Сплошные сады,
обнесенные тем, что никто не заплачет
об осмысленно вросших в подзолье корнях...
Об ушедших, украдкою в спину крещенных...
И опять о дороге, с которой впотьмах,
может быть, не в России, но без похоронных,
обращается солнце и теплит жнивье,
и восходит на лобное место с притвором...

Между небом и сотником с мертвым копьем —
только небо и крест... между вором и вором.

04.02.2000г.

***

Очевидно, пользуясь пустотой
вместо времени сердца, явленного в ночи,
холод тебя считает своим слугой –
ты же его не числишь
даже среди причин
вызова небытия из межеумочных снов,
и потому досель
городу и царю
не говоришь о смерти и не пытаешь слов,
которые я вспоминаю, хотя и боготворю.

Вечность вложена в сердце как самый искусный страж
имени
дола, света, пламени и зари.
Меркнущей метанойей ты ее не предашь.
Кто бы ни оглянулся,
не повторяй –
говори.

12.1999г.

***
Вот душа, предложенная карандашу,
на пространстве равном клочку бумаги.
Разве в том, чем я до сих пор дышу,
неизвестно, сколько небесной влаги?

Рядом с домом круглый бассейн с листвой
тридцать лет как возится с детским садом.
Он легко расстается с любой водой
и с трудом — с беспечностью листопада.

И вчера, когда ты едва не сдох,
и сегодня, когда по-прежнему беден,
не мешало б раскрасить пару матрех —
подарить, продать, подсунуть соседям...

Но никто не купит прожитых мест —
места осени, места стыда иль гнева...
Ты один там бродишь судьбы окрест
то с разлукой, то с ленью, то с юной девой.

Вот взметнулась, бросила камень рука
и “секрет” из кефирной фольги сломался,
и глаза никак не промыть от песка,
чтоб увидеть того, кто тебя испугался...

Мама смотрит в окно сквозь тебя на листву,
и тропинка ведет мимо чаши бассейна,
чтобы только сегодня понять почему,
почему она так улыбалась растеряно.

21. 11. 98.

***
Нам неуютно в скверах городских
и все труднее просто быть шагами
среди преданий временно благих,
и в лужах, как в старинной амальгаме,
тревожить кучевые облака,
птиц перелетных,
темные аллеи,
когда им хочется бежать,
а ночь песка
привозят в город с каменной затеей —
ровнять дорожки над запрятанной рекою...

Прости меня! Мне хочется забыть
о том, что происходит за спиною,
о том, что каждый хочет быть собою
и понимает,
что не может быть.

1983, 1996гг..

***
Снова к небу пробирается вода,
не имея даже тени роковой...
Я живу, как будто жил с тобой всегда,
забывая даже тех, с кем был живой.

В вечном городе роскошествуют псы,
на слепую волю свой мотают срок...
На восток от сердца брошенные сны,
как вода, уходят в медленный песок.

Сколько хочешь можно жизни рассказать.
Не послушает и выберет свое.
Не удастся, видно, больше разменять
нам с тобою это гордое жильё.

На восток от сердца — медленные сны
В них, наверное, никто не одинок...
Лишь деревья замирают до весны
чтобы мы не понимали их тревог.

Я живу, как будто жил с тобой всегда,
забывая, что не властен над бедой.
Там, где к небу пробирается вода,
даже твердь небес становится водой.

Вечный город то впадает в забытье,
то проходит сквозь глухие купола...
И поет во мне молчание твое
так же трепетно, как ты со мной жила.

1997г..

***
Что нам древнее царство ужаса
от богатства до нищеты,
и его деревянное мужество,
и погосты его, и кресты.

Как угробим — так и покаемся,
лишь бы вовремя, от души...
И пускай этот мир качается
от Спасителя до анаши.

Пусть ему — крысолову с дудочкой —
вечно тянется нота ля,
да печальная печка с дурочкой
выпекает свои кренделя.

Невозможно вернуться к берегу
и не сгнить, порываясь в путь.
Закатила бы смерть истерику,
да боится себя обмануть.

Пусть сам-друг еще покуражится,
может, вытянет пару строк —
до протяжных небесных пажитей
предрассветный такой дымок.

Одиночество — раб от истины,
раб стихии земного огня...

Я всегда был злым и неистовым.

Это время ушло от меня.

1996г.

***
Неудобоодержимая, частичная душа,
как, наверно, ты издергалась
дыша и не дыша...

У тебя сегодня холодно, а завтра никого...
Замирает или падает
твой снег на Рождество?

Может, ты меня научишь, как не путать сон и свет —
то, чего не так уж много,
с тем, чего в помине нет?

Твой ли в поле ранний иней, словно странников следы, —
сочетание тревоги
с легкой магией воды...

Не твои ли это слезы я забыл и не могу
вспомнить, что со мною будет
здесь, на этом берегу?

1996,1997гг.

***
На расстоянии твоих бессонных глаз —
неровен звук или неровен час —
произойдет смешенье площадей
без соглядатаев,
без улиц,
без людей...
И станут пухом бредить тополя,
и поведет тебя твоя земля
туда, где только воля и покой
снимают комнату в квартире городской...

1982г.

***
Странник теряет небо и собирает ветер.
Страннику даже небо не переходит на ты.
Любит словно не любит...
Мало ли что на свете
с нежностью умирает, как полевые цветы.

Страннику время Леты не оставляет исхода.
Ночь навещает звезды клочьями пустоты.
Два неуютных сердца
в лишнем времени года
зябнут одними ночами, как полевые цветы.

Ночь повторяет море и возвращается в камни,
и ни одной молитвой не удивляет беды.
Ты засыпаешь,
вечно
снятся твои берега мне –
легкие после жизни, как полевые цветы

Ставшие вновь чужими избранники древней плоти,
все реже поют деревья, растущие в глубь темноты.
Птицы дольше, чем звезды
сходятся на горизонте.
Не отвечай мне, сердце, что это твои цветы.

1996-1999гг.

***
За что меня били? Забыл, хоть убей...
За трусость домашнего рода?
За то, что я только на четверть еврей?
Иль так, за плохую погоду...

Сквозь трижды земное желание жить
себя узнавать все труднее...
Как странно
остаться и молча бродить
по спрятанным в парках аллеям,
и слово, рожденное поздней душой,
испытывать вместе с листвою,
и знать, что однажды парящий покой
не сможет вернуться за мною...

Не знаю, что видите вы в небесах,
где сходятся наши дороги...
У всех нас так быстро темнеет в глазах,
что вместо судьбы в эпилоге
останется, может, — свернувшийся плач,
да голод по всем междуречьям,
которые нас рассекли, как палач,
враждой той единственной встречи.

22-26. 01.98.

***
Тело почти истлело на глубине “совка”.
Терпенья с трудом хватает на одного урода,
который поддел “девяткой” спешащего в парк щенка
и покатил себе дальше на встречу Нового года.
Желанье залечь в канаве с трассирующей пращей —
по затененным стеклам, по бамперу вместо рыла,
чтоб ренессанс упаковки оказался хотя бы плащом,
в который нас завернуло перед тем, как похоронило.

Маленькая погода. Размытость нельзя-скользя
между застывших луж и блеском рекламного брата.
Пригород, ты мой пригород, как там твои дембеля
сплетаются с немотою? Под твердой чертой заката
желтые звезды дороги, игла останкиной бди,
полный вперед с баулом, спившийся вдоль мороза...
В темных, сырых подъездах время гниет изнутри
так, что отсутствие смерти кажется формой наркоза.

Время не умирает... Кутаясь в провода,
оно размечает на всхлипы многомерный кляп интернета
и с толстой свечой пред иконой пляшет свое “всегда”,
чтобы похерить небо бегущей строкой Завета.

1998-1999гг..

***

— “Подорожник, лопух, лебеда...
Не составит, наверно, труда
нам вернуться... Ведь, там, где кончается тленье,
наши корни укрыты листвою утрат,
а забвенье, скорее всего, во сто крат —
осторожнее, злее, блаженней...
Ты искал только то, что себя не убьет,
а не то, что степною порукой живет
и кругами сужает движенье...
С возвращением вас, дорогие мои!
Вам досталось не так уж и мало земли
на почетном вселенском вокзале.
Вы вернулись? Никто не ответит — куда...
Если б мы разминулись, то мир никогда б
не изведал сиянья печали...”

Этот голос
мешался с толпой похорон,
возвращался к свечам на мерцающий склон
бесконечного отпеванья,
чтоб случайно коснуться крещеного лба
и нести, словно глыбу расцветшего льда,
гроб и ужас неузнаванья.

Летний вечер застыл как холодный рассвет.
Сквозь блаженное “да” осторожное “нет”
наплывало под звон колоколен,
и кружащихся мошек парящая пыль
отделяла едва завершенную быль
от того, кто над нею не волен.

По дороге
лишь зяблики пели в кустах...
И уставшие лица теряли свой страх
в ожидании ливня с грозою,
чтобы жить на пороге великой тщеты,
уходя не от смерти, а от пустоты...
Просто небо над головою.

27-28.05.1997г.

...На мычащее стадо библейских стихов
Опускается меч золотой середины....

***
Это власть стукачей, но немного иного расклада,
предающих не слово, а то, что связует его.
Так подобье вещей восхищает подобие взгляда,
чтоб ложилось на имя подобьем судьбы Рождество.

Все когда-нибудь снится как правильный, медленный город,
с воркованьем героев, расставивших вдоль пустоты
терпеливых убийц, одержимых рождением хора
там, где осень ворует пригоршни своих золотых.

Происходит зима. Собирается время предместий.
На холодной земле нас удерживает сулея
с медно-красным вином из давно возвращенных созвездий,
и раздавленный голос диктует иные края.

Но иное опять переходит на свой подголосок.
Так в кувшине вода отдает погребеньем царей
и не видит себя, свой стремительный молнией посох,
свой престол и уклад, состоящий из темных ветвей.

Ты хотел быть одним. Ты искал одного между многих,
уводя из пустыни воспетый рабами народ...
Напиши, как прибудешь, о том, кто стоит на пороге
сквозь кого мы проходим на свой неразумный восход.

17-18.05.1997г.

***
А блядей в этом городе, как собак.
Но весною обычно больше блядей...
И бандитов больше, чем работяг,
и неясно — кто же из них наглей.

Водка стоит дороже, чем смерть и хлеб.
Значит, жизнь — как водится на Руси —
превратилась в такой заурядный хлев,
что достанет даже на небеси.

В этом городе есть колоннады две...
Местный Ирод по ним еще не ходил.
Паства всходит медленно на жратве
и считает, что Бог ее не забыл.

Восстановлены храмы и чудеса.
Аккуратные иглы на всех крестах,
чтобы вновь высокие голоса
вороньем очнулись в пустых лесах,

чтобы не было даже последних слов
умолять неизвестно кого: Прости,
умирать я, видимо, не готов,
но невольно падаю в забытьи

и твержу молитву всех городов:
Положите меня на семи холмах,
чтобы лишь гряда шальных облаков
проплывала
в навек открытых глазах...

1996г.

Мой трамвай идет, как хочет.
Я его не тороплю.
Ярче ночи, дольше ночи
бедным пламенем горю.

Вот проплыли Баррикады...
Белый дом сквозь желтый дым,
да посольские ограды
с вертухаем молодым.

Поверните мне направо.
Лучше дождик проливной,
чем гранитные канавы
с вечно-мутною водой.

Поверните мне налево.
Я проедусь вдоль весны,
чтоб распахнутые девы
не косили в мои сны.

Чтобы в первый час воскресный
в мир блаженной ерунды
проскочить от Красной Пресни —
да на Чистые пруды.

17 апреля 1997 г.

***
Снег очарован дрожаньем ветвей
и укрывает их снова и снова...
Тополь довольно невзрачных кровей
(гнилой изнутри) не годится для крова.

Только ли с небом твои слова
(под окном торгуют дешевым мясом...)
согласуются так, что за ними видна
проза и прочие выкрутасы?

Небо ровное, без морщин
(во дворе больницы — новопреставленный...)
с кораблем, завернутым в море причин
и случайно застрявшем в звездной гавани.

Корабля не видно. Зима внутри
новостей, что слипаются в точке покоя..
Пуская божественные пузыри,
дочь агукает за стеною.

Просыпаешься (снег идет налегке...),
завтракаешь и засыпаешь снова.
Может, приснится, что к млечной реке
и ты паутиною пришвартован.

Душа покойного уплыла,
вытянув тело для встречи с землею.
Сквозь запотевшую грань стекла
не видно, какие собаки воют,

провожая душу, встречая снег.
(во дворе торгуют гугнивой чушкой...)
Дождь пробирается на ночлег,
и снег оседает, как сон в подушку.
1998г.

***
Все вожди с подземным параличом,
все влюбленные с растерянными делами
так живут, что, видно, им нипочем
ни твой мир, ни его отрешенное пламя.

Если хочешь, потрогай горб чужака
и очнешься в Устюжне при остроге...
Вон отец твой мается в облаках,
чтоб не стать землей в твоем эпилоге.

Антигона приставлена ко слепцу,
чтобы он не встретился, где попало...
Мир распахнут бабочкой на плацу
и раздавлен пустотами Тадж-Махала.

Задохнуться лучше всего во сне
и не делать вид, что больной и старый.
Может быть, за это в твоей стране
хоть один Содом не расставит нары.

Может быть, тебе разрешат войти
там, где вечный выход, простор в просторе,
да чуть теплое время лежит в горсти
тех, кто просто спит на ладонях горя...

1997г.

***
Ты жил на черный хлеб и суету,
на музыку случайного ночлега,
на то, что обнимало пустоту
в тысячелетнем падании снега.

И чем была массивнее страна,
чем тверже в ней господствовали тени,
тем незаметнее крошилась тишина
на то, что не доступно вдохновенью.

Все время тратить или продавать
и пожирать все то, что продается,
чтобы однажды жажда умирать
застыла, как полуденное солнце,

в тебе самом, и ты вошел туда,
где не бывает мертвых и неправых,
куда влечет полночная вода
по зову власти и по зову славы.

Есть две стихии — плоти и беды.
Есть две любви — разлуки и покоя...
Ни твердь небес, ни пламя высоты
иной свободы, видимо, не стоят.

И жизнь твоя разбита на слова
не для того, чтоб ты искал сравненья...
Могильный холм
и пыльная трава,
и легкий Дант,
и крылья для паденья.

12.09.1996г.

Памяти М.М.В.

***
Надо бы чаше встречаться, предчувствуя снежный плен
тех дорог, с которыми проще не разминуться,
говорить не только на языке психеющих перемен,
но и на том, который сам не прочь оглянуться.

В этой нише не прах, а солнечная зола
тех улыбок, с которыми мы засыпали когда-то...
Упаси меня, Боже, помнить как ты жила.
Научи меня, Боже, грусти твоей крылатой.

В коридоре длинном, скрипящем не так, как дверь,
или в светлой комнате с плотной гардиной на входе...
Все мне кажется проще представить, где ты теперь,
чем увидеть смерть хотя бы в одной свободе.

Копошась в земле, сгребая свою же тень,
разжигая камин и съеживаясь под одеяло...
Надо поставить в вазу и распустить сирень.
Ее ночное сиянье всегда тебя восхищало.

13.01.2000г.

***
И жизнь, в которой повторить молчанье
мне не удастся больше никогда...
Распахнутое звездное сиянье,
и безупречно спящая вода.

Желание коснуться узким снегом
здесь никому не ведомой любви...
Тысячелетье пущено по следу
мгновений, затерявшихся в крови,

и вот оно кончается, как старость,
как пустота, распятая судьбой,
как будто смерть еще не состоялась,
а жизнь ушла на шепот и прибой.

Тысячелетье... Словно обещанье,
что не удастся вспомнить никому
незримую молитву на прощанье
несбывшемуся сердцу твоему.

22.10.1995г.

***
Ночь и ни жива, и ни мертва...
Я – скорее мертв, но полон смысла.
День свернулся в числа и слова,
что еще печальнее, чем числа.

Летний вечер пахнет, как прибой,
пеной причитающего бреда...
Он-то знает: я сейчас уеду,
потому что все-таки живой.

Море подбирается к песку.
Страсть похожа на песок и небо.
Можно выпить водки сквозь тоску.
Можно жрать тоску и вместо хлеба.

Все равно очнешься — дом... не дом...
В зеркале — не трудно улыбнуться,
отложив, как книгу, на потом,
век, в котором страшно оглянуться.

25.01.1998г.

***
Черный вертикальный сгусток слов
на твоем растерянном просторе —
это вовсе не любовь и горе,
это вовсе не одна любовь...

Хоть и умер тот, кто повторил
зыбкую строку существованья,
но в своем естественном изгнанье
он стоит превыше этих сил.

Он забыл свой осторожный страх
и ушел от века объясниться
с деревом, дорогой или птицей,
так легко парящей в облаках.

Ибо речь не о добре и зле
с тиражом холопствующих теней...
Речь о том, чтоб выстоять мгновенье
и не задержаться на земле.

10.02.1997г.

Терпение
оборачивается каменным садом
на лице опаздывающих морщин,
но сын Эола доволен адом
и самой высокой из его вершин.

Можно не терять близорукого неба,
и морщинами опаздывающих дорог
уходить со склона и звать Эреба
по следам безжизненно трудных ног.

Можно не терять ни Коринфа, ни славы.
Можно и смерти своей не терять...
Но сыну Эола этого мало —
ветра бы, ветра
не слышать,
не знать.

1985г.

***
Чужая речь, с тобой ли мне тягаться?
Живой огонь, спасающий свой дом...
Мне снится вход в кочующее царство.
Мне снится море в небе голубом.
И где-то там, на грозовых извивах,
пропитанных ликующей водой,
есть город, подползающий к приливу,
чтобы расслышать сломленный прибой.
Но звука нет.
Есть только взгляд с вершины.
Он продолжается вдоль всей своей длины,
пока в мой сон врывается лавина,
и разрушает вход в другие сны.

Мне отвратительна внезапная свобода.
Я не хочу предложной пустоты,
переводящей сонного урода
в отчаянья случайные черты…
Я не хочу спасенья в том, что время
все время притворяется рекой,
легко склоняется,
молчанию не внемлет,
звучит “блажен” и слышит “упокой”.

1998г.

***
И в разное время дождя и рассвета,
закутавшись наглухо складками ветра,
сквозь все передряги и многия лета
бредут по дороге
две тени убогих —
шута и поэта.

Их путь обозначил не ангел сомнений,
терзаемый космосом бреда и блуда,
а древний гончар из предгорных селений,
хлебнувший бессмертья из грубой посуды.

Империя глохнет... Судьба Навзикаи —
любить Одиссея, а жить с Телемахом.
Поэт умирает, окутанный страхом,
что рядом с героями
все умирает.

Шута и поэта расходятся тени,
и шут постигает закон песнопений,
где длится очами
сиятельной ночи
тропический гул или пенистый почерк
меж звезд океана разбросанной бури,
где падает парус за гранью лазури,
и Бог не случаен,
но в сердце пути
за мертвым поэтом нельзя не войти.

10.1997г.

***
Повтору таинства сродни,
молитва разделяет участь
того, кто просит : “Отжени
мой гнев на просвященный случай
от суеты, что гонит в плен
измором взятую свободу...”

Вдали иудиных колен
себя призрев и род от роду
все хуже чувствуя предел —
быть первыми в бою за Слово —
не мы ль среди прощальных дел
выходим в круг огня живого
и чувствуем пустой удар,
где только миг назад стояли...
И понимаем: Божий дар
без нас пустынники стяжали.

Так, возводя покой на храм,
пьют корни древа третьей силы
тревожный свет, что предал сам
свои подземные стропила.

Так, в круге быстротечных дней,
жизнь выбирает за основу
мысль, что не числит меж людей
великолепия земного.

1-12.03.1998г.

***
Путает время чужая тоска.
Ночь никуда не уходит.
Множит единственный выдох река
на неземном половодье.

Ты не умрешь, — говорит краснотал, —
ибо рожден, чтобы видеть
вечно,
как Авель себя убивал
ни на кого не в обиде.

Даже не пробуй отсюда бежать
вверх или вниз по стремнине.
Слух обнимает тревожная гать,
как паука в паутине.

Если ты выберешь жизнь и любовь —
станет проклятьем свобода.
Ночь исчезает, как будто на зов
звездного тела Нимрода.

И излучает по смерти река
мягкое зеркало звука.
И на единственный выдох в веках
есть только боль и разлука.

В ночь на 28.01.1996г.

***
Ты сам себе такой не нужен.
Надменный звон плывет вдали,
а сердце все сильней и хуже
перемогает шум земли.

Наверное, тебя создали
какой-то тварью прописной,
но даже походя едва ли
найдешь божественный покой.

И день за днем, и тень за тенью
несут твой удивленный прах,
и хлад всемирного движенья
уже не тает на губах.

И невозможно оглянуться.
И ночь уже не за окном.
И голос твой — готов очнуться
в летящем небе голубом.

11.1994г. — 02.1995г.

***
Медлительны, как все, что вдалеке,
дома и тучи... С осенью не спорят.
В ней растворяется не сонный лес в реке,
а удивленья призрачное море.

Разлука с теми, кто тебя простил,
кто жил взахлеб и плакал, где попало.
Рыбак пробрался на разрушенный настил.
Вороны рыскают по берегу устало.

Туман все дольше дышит над рекой.
В нем чувствуется холод и скольженье —
преображение движения в покой
и чуждый миру строй преображенья.

Осенний свет... Разбитое шоссе,
и взгляд, чтоб жадно пожирать дорогу,
чтоб мельтешить, как спица в колесе,
сквозь мир, который не вмещает Бога.

1998, 2000 гг.

***
Свет со ссылкой на взорванного Магомета,
и такой же дождь, не чувствующий земли.
Может быть, все, что доживает до лета
тает горизонтально вдали...

Если случится увидеть зимнего времени шорох,
перевалить за сорок страх как милых годин,
пишите мне до востребования в тот город,
который уже не вырвется из руин.

Есть обратная музыка у господина Равеля.
Она излучает звуки, равные извне и внутри.
Есть прообраз паваны в узком горле ущелья —
вросшие в землю стены и парящие звонари.

Плох тот генерал, что не вернется солдатом,
на деревянные свадьбы глядя чуть свысока.
С музыкой не прощаются... Пишите: огнем заката
жизнь не переводится с мертвого языка.

02.02.2000г.

***
...Но отказано в смерти. Причины
перечислены на рубеже
из глухого в паучье, на спинах
тех столетий, что сбылись уже.

Может, дело не в славе, а в силе,
в стиле прожитых трех назывных,
в круглой дырке в затылке, в могиле,
так легко узнающей живых?

Может, дело не в силе, а в славе...
На трапеции в царстве луча
белый шут замирает. Чуть справа
ангел спрятался в мяч циркача.

Мяч взлетает и падает в небо.
Шут и ангел лежат на земле.
Новый шут абсолютно волшебно
возникает в живой полумгле.

Этот шут, он ведь даже не клоун.
Он, наверно, укроет плащом
всех, кто был так смешно размалеван
и так просто сживался с мячом.

Он вот-вот обернется в проеме
той арены без зрительских мест,
на которой до встречи с Хароном
невозможен прощания жест.