Но другим не так повезло. Хомяка дети доставали палка из-под пианино, и он со вздутым пузырем долго трясся в своем углу. Он ничего не ел, только трясся, и я поняла – скоро. Ну, дети меня утешали, что купим, значит, нового, но я так и вскинулась – “Нового? Что значит – нового? Что бы он – что? Тоже?”

Потом было много кошек, котят, ты знаешь, даже один раз собака. Я вошла – а она, худая овчарка, почти щенок, лежит в прихожей. И дети ее кормят. “За что?” - вскричала я. – “За то, - сказали дети, - что метель на улице”.

А что метель! Я пригрозила, что уйду в метель сама, и им пришлось, ну, ты понимаешь... Как смотрели, как смотрели, как сморкались они, расширив глаза. “Мамика, ну как ты не любишь животных?” А так! И нечего расширять глаза. У меня они и так расширены по жизни.

Ты прости меня, пожалуйста, что я тебе навязала эту хомку. Эту жаль тебе навесила... Надо самим справляться, но иногда никак! Средний у нас такой нервный, ему надо тишину и компьютер, а тут такой гвалт круглые сутки, да еще хвост не сдал, и вот вскипел. Младший возился с приятелем, бегали с этой хомкой на башке, ну, он и закричал, что сейчас все вылетят в окно...

И вот тогда я тебе ее перегрузила. Да и вовсе не потому, что у меня есть жалость. Просто младший бы начал уливаться, реветь, нельзя же так усугублять.

И ты! Ты какая! Ты клетку ей купила за четыреста, с поилочкой и колесом. Хомка разевала рот и висла на прутьях. Шпарила в колесе как паровоз. Ела принесенные тобой морковки и крупки. А я ела принесенные тобой эклеры и паштеты. Вместе мы смеялись, пили чай, смотрела как она там выкаблучивает. Черные столбики рачьи выпучит – фрр. И прутья трясет! Чего, чего надо? Тсс...

Скажешь, неудачная аналогия? Нет, удачная аналогия! Я тоже она. Меня бывало, загоняют до смерти, и на работе, и дома, и в социуме, помнишь, как у Пелевина – “пошел ты в социум”? И я в ту норку прибегу и прижукну там, боюсь нос высунуть, ведь только там меня жалели, кормили, по голове гладили...

Я только не понимаю, как можно было какое-то вонькое животное кумиром обозвать! Честно говоря, мне никогда не нравилось, что тебе нравились “Ночные Снайперы” и их звезда Диана. И когда ты обозвала хомку Дианой, я только плечами сдвинула. Несусветное безобразие. Но теперь-то я понимаю, почему: ты ведь могла ее достать, погреть в ладошках, чмокнуть в дурацкие ушки. И петь свой вечный припев – пропала... пропала без вести в японских лагерях...

* * *

А потом ты уехала в Германию, а потом на сессию, я приходила поливать цветы. кормить хомку и работать. Я работала, писала тебе письма, стралась очень ладить с детьми, чтобы они отпускали меня в норку пожить. Одна Диана смотрела на меня со стены – голенькая, в зеленых полосках, зябко охватив плечики, а другая Диана – через решетку, тарахтя своим цирковым колесом.

* * *

И то, что ты решила уехать, в общем, правильно. Конечно, ты стала событием города. Конечно, твоих стихов все ждали, а теперь будут говорить, что бах! Лопнул мыльный пузырь. Но я понимаю – тут болото, а тебе надо закончить институт, тебе надо развернуться в столице, это понятно. И ты усмехалась в ответ на мои гневные тирады.

Все учителя рано или поздно прощаются с учениками. Да какой я учитель, я сама-то еще ничего не умею! Разве я писатель? Правильно говорят –персонаж уездного литературного гетто... А мои дети уже привыкли к тебе! Так они долго привыкали, но ты и их приручила. И если надо было что-то важное покупать, звали тебя, я-то ничего не смыслю в вещном мире... Да нет, я же сама тебя убеждала, что надо, надо рвануть, самоутвердиться, так что да, все верно. Судьба дает один шанс, так что надо хватать. А то потом будешь себя клясть, что не воспользовалась...

Ты уехала и хомку Диану перевезла ко мне. Ты ее несла через мост в варежке, и она промочила эту варежку от великого стресса. Эмиграция хомки означала твою эмиграцию. Ну да, да, хорошо хоть, что это не Германия, хорошо, но все-таки. Как это люди едут и не понимают, что остается провал после них? Я много читала про эмигрантом и щурилась – попомните, заплачете... Ты тоже попомнишь. Но это будет бесполезно, меня-то здесь уже не будет. Я тоже не вечная.

Я, конечно, не люблю их, этих бегающих, грызущих, воняющих... Хвост у нее особенно противный – розовый, маленький, как палец, ффу. Но кормить-то я ее уже могла. “Сиди, говорила я Хомке, – помалкивай, балда, ешь свое пшено, овсянку свою. Столицы тебе не светят, ясно?”

Там, между прочим, обожаемая Диана на сцене под всякие лютые вспышки колбасится, и посмотреть на нее стоит много денег... И я боялась, что ты там в столицах умираешь от голода и денег посылала, но это оказались такие копейки!

* * *

Мало того, что я ее кормила! Я под общий хохот детей иногда брала ее в руки.

Это был концерт. Я с ужасом смотрела, как она ползет по руке к локтю, а дети смотрели на меня. И я им говорила с досадой: “Дети, я вам что, клоуняшка?” И шла работать. Я стала много работать! Но это мне не помогало. Мне всегда помогало небо в листьях, встану и смотрю, как тормоз...

Ты знаешь, с тех пор как ты уехала, много изменилось. Вместо зимы настало лето. Я нашла хорошую работу – здесь хорошо кормят. Унижений теперь нет, и незачем мне прятаться в норку, я могу быть открытой, спокойной. Со мной считаются. Но тогда – тогда не могла, и без норки бы я погибла. Я это, знаешь, как помню!

И это ничего, ничего, что ты пока не пишешь, тебе же трудно, выживи сначала, да разберись там со своей любовью, а потом, когда отойдешь, мы вернемся к этому вопросу. У тебя же дар. Его нельзя выкинуть. Называется – творческий кризис. Ясно? Пройдет все. Только не кури так много, слышишь?

Когда заболела хомка Диана, дети стаскали ее к доктору зверячьему, и тот вел кормить сульфадиметоксином от инфекции. Представь! Таблетку на тридцать два раза разделить, размазать с водичкой, влить. Я ложку к ее ротику, ее зажав, а она ручками уперлась в края и никак! Ручками гадкими беленькими держит ложку, трясется, глазки-столбики пучит. И тут я несвойственно, сжав зубы: “Ешь лекарство!” И она испугалась и глотнула! На интонацию сдалась...

Слушай, это удивительно, какая она стала плохая. Перестала прутья грызть, бегать, скакать. Сидела часами, не спя, не едя, хрюкала, сопела, у нее в носу гайморит стал, дышать нЕкак. Заберется, слушай, в чашку с зерном и икает, бедная. И таблетки я ей давала, все равно...

Когда ты была у нас в последний раз, ты это заметила? Что качается как-то тоскливо, качает головкой, точно плакальщица какая?

Вчера хомки не стало. Дети сурово сказали мне, что это из-за меня. Что это я махала рукой, типа “быстрей бы сдохла”, но это же я так, она мучилась, а боялась, что заплачу. Это я не в смысле сдохнуть, а просто. Как если бы ушла. Но теперь уже легче. Ты успела проститься с этой рыженькой, не увидела страшного комка шерсти. Хорошо, когда финал невидим. Все как бы растворяется...

Скажи, ты сохранила свой отряд игрушечных мышек из дерева, керамики, пластика, меха? Помнишь, как мы его собирали вместе? У меня ведь на работе есть одна из них: сидит на сыре и лопает его. Серая выгнутая мышка на желтом дырчатом сыре. Она на магните сидит у меня на станке сбоку стола. И рожи строит.

Ты тоже ешь сыру побольше.