Наконец, выйдя из кухни, Зоя объявила, что ужин готов и осталось только накрыть на стол. Она сказала, что должна сделать это сама, без его помощи, и попросила его посидеть в его комнате, строго-настрого запретив выходить, пока не позовет. Ему же велено было пока облачиться в рубашку и брюки, купленные ему Зоей утром. Еще Зоя попросила разрешения воспользоваться ненадолго комнатой его родителей. Она явно что-то замышляла, и он заметил, что она волнуется. Это волнение передалось и ему.

Иннокентий Николаич сделал все, как она просила, и сидел в своей комнате, ожидая и прислушиваясь. Он слышал, как Зоя в “зале” накрывает на стол, носит из кухни посуду. Потом услышал, как она вошла в комнату родителей напротив, прикрыла дверь и чем-то зашуршала. “Что-то надевает,” — думал Иннокентий Николаич, заинтригованный. Снова легкие шаги ее пролетели в “зал”, послышалось чирканье спичек и он почувствовал запах горячего парафина. “Свечи,” – догадался он. Еще через несколько мгновений она позвала его – так, как позвала в тот памятный первый раз: “Ну, где ты, сладкий мой? Иди сюда.” И так же, как и тогда, бешено заколотилось его сердце, и, не чувствуя ног, он вошел в “зал”. Пламя свеч, тускло освещая комнату красноватым светом и источая тяжелый аромат, играло тенями на стенах. Зоя стояла у накрытого стола в длинном белом подвенечном платье, плотно облегавшем ее стройную фигуру. Белая фата, наброшенная на распущенные волосы, подчеркивала их пышную черноту. Беспокойное пламя свеч освещало ее смуглое лицо снизу, и оно казалось темным, как на старой иконе, с черными огромными провалами глаз. Длинные густые ресницы отбрасывали вверх фантастические, достигавшие лба, тени. Вся она была, как загадочная царевна из страшной русской сказки. “Зоинька, царевна моя...” – прошептал он. “Жених мой сладкий, ну, шампанского – за любовь,” – тихо, торжественно и восторженно провозгласила она. Иннокентий Николаич взял со стола бутылку шампанского, открыл так, что пробка вылетела с громким хлопком, ударившись в потолок и до смерти напугав прижавшего уши кота, игравшего оборками зоиного платья. Пенистая влага, играя, засверкала тускло в высоких, поднятых ими, бокалах. “За любовь!” – тихо, торжественно и твердо повторил за Зоей Иннокентий Николаич. С тонким звоном коснулся хрусталь хрусталя. Зоя, не дыша, выпила свой бокал до дна, лихим грациозным движением швырнула его на пол и, запрокинув перед ним прекрасное свое лицо с длинными полуопущенными ресницами, прошептала грудным страстным шепотом: “Ой, горько мне, го-орько, сладкий.”

В ту ночь — их Самую Главную Ночь — глаз они не сомкнули: до последнего словца друг другу все высказали, до последней — самой сладкой — капельки выпили-вылюбили друг друга. Медленным осенним утром только забылись они коротким некрепким сном, когда чувствуют все. А уж как встало солнце – встали и они: вечною юностью юные, светом невечерним светлые, одна душа, одна плоть – готовые ко всему.

Видишь, сладкий, какие у нас там дела — что твой "Крестный отец". Ну, да Бог с ними. Главное, не волнуйся, сладкий — все хорошо будет."

Раздался телефонный звонок. "Папаша," — сказала Зоя и подбежала к телефону. Подняв трубку, она посмотрела на Иннокентия Николаича и кивнула ему в подтверждение своих слов. Дядя Ермолай просил приезжать пораньше, прямо сейчас. "Покалякать нам с зятьком-то надо," — сказал он.

Когда они уже выходили из квартиры, кот просто вышел из себя — орал благим матом, вцеплялся в зоины ноги, не давая ей ступить шагу. "Не хочет, чтоб ты уходила," — натянуто улыбаясь, сказал Иннокентий Николаич. "Да что ты, ей-Богу, сладкий, — воскликнула Зоя, заметив, что он, не хуже кота, сам не свой, — И всего-то — на день рождения съездить. Ну, успокойся." И она, обняв его за шею, крепко-крепко поцеловала в губы.

Миновав несколько зубчаниновских улиц с деревяныыми домами, окруженными желтеющими садами, они въехали в "цыганский" район и остановились у огромного трехэтажного особняка, нового, построенного по самарской новорусской моде из красного кирпича и окруженного высоким красным же кирпичным забором. Зоя посигналила. Железные ворота раскрылись, и рослый с бычьей шеей охранник в черном костюме подобострастно раскланялся с Зоей, бросив любопытный взгляд на Иннокентия Николаича. Они въехали во двор — просторный, с круглой клумбой посередине — и встали на стоянке рядом с большим зеленым джипом "чероки". "Вот, сладкий, как мой папаша живет — хоромы, а!" — Зоя с иронией простерла руку в сторону особняка. Они вышли из машины и пошли к дому. Сзади, у ворот, послышался шум, будто кто-то громко разговаривал с охранником. Потом металлическая дверь сбоку от ворот открылась, и во двор ввалился здоровенный детина лет двадцати. Он был курчав, темноволос, с большими черными глазами навыкат, заметно пьян и сильно возбужден. Увидев Зою с Иннокентием Николаичем, он хрипло заорал: "А-а, Зоя-Зоинька! Что же ты, невеста, пока я за рекой отдыхал, фрайера себе нашла?" Зоя вздрогнула и обернулась. "Гриша? — вскрикнула она удивленно, — Ты... Ты вернулся?" "Как видишь, невестушка золотая, — Гриша приблизился, нависнув над ними и тараща воловьи свои глаза, — А ты, невестушка, гляжу я, не скучала. А ну, пойдем, словцом мне с тобой перекинуться надо." "Какая я тебе, Гриша, невеста? — недовольно нахмурившись, сказала ему Зоя, — Да и говорить нам не о чем. Проспись иди." Она взяла Иннокентия Николаича за руку и потянула к дому. Но Гриша, распаляясь все больше, взял Зою за плечо, пытаясь повернуть к себе лицом. Иннокентий Николаич, обернувшись, резко толкнул Гришу в грудь: "Руки убери." От неожиданности Гриша качнулся назад, выпустив зоино плечо. Потом злобно уставился на Иннокентия Николаича, которого был на голову выше и раза в два шире. "А ты что за хер с горы?" — завыл он и двинулся вперед. "Не смей, Гриша," — пронзительно закричала Зоя, выбегая и пытаясь загородить собой Иннокентия Николаича. Но тот осторожно отодвинул ее в сторону и тихо сказал: "Не надо, Зоинька, я сам." По старой лагерной привычке он мгновенно оценил поле возможной битвы, увидел прямо рядом с собой кусок металлической трубы, приготовленный, видимо, для какого-то ремонта, и быстро нагнувшись, взял его в руки. "Убью, как собаку! Залуплю мокряка," — зарычал Гриша и огромной своей лапой потянулся к Иннокентию Николаичу. Зоя побежала к дому, крича: "Коля, папа! Скорее!" Но не зря видавшие виды урки дали Иннокентию Николаичу кликуху "бешеный". Не раздумывая, он ударил тяжелой трубой Гришу по протянутой руке. Тот взвыл от боли и злобы, и с налитыми кровью глазами, стоял перед Иннокентием Николаичем, держась за руку. "Подойдешь — начисто уделаю," — глухо сказал ему Иннокентий Николаич и услышал позади себя хриплый бас: "Это кто тут гостей моих обижает, а?" Он оглянулся, приходя в себя. За ним стояли двое. Он сразу понял, что это дядя Ермолай и брат Коля.

Дядя Ермолай — грозный зубчаниновский пахан — росту был среднего, плотный и, как и положено в его шестидесятилетнем возрасте солидному человеку, с аккуратным брюшком. Цыганский барон — удалой роскошью веяло от него: длинные черные волосы с серебряными искрами благородной седины вились чуть не до плеч, на смуглом чуть одутловатом лице его, украшенном пышными черными усами, темные глаза поблескивали и хитро и влажно — часто еще вспыхивали они пламенем неугасимым, неотразимым и губительным для таборных красавиц. В расстегнутом вороте нарядной белой рубашки с кружевами курчавились жесткие седые волосы и посверкивал золотой с каменьями крест на тяжелой, золотой же, цепи. Не местного пошива черные брюки сидели ловко, аккуратной складкой складываясь внизу на бесценных черных сапожках на высоком каблуке. Сын его Николай стоял чуть позади, как бы нависая над ним. Он был выше отца и худоба подчеркивала ширину его сильных плеч. Как и отец, был он смугл, но бледность придавала его худому лицу нездоровый серый оттенок. Тяжелый пристальный взгляд неожиданно светлых, каре-зеленых, как у Зои, глаз, черные, длинные до плеч, волосы, черная рубашка и черный костюм — зловещая хищная сила чувствовалась в нем. В опущенной правой руке, схваченный длинными и цепкими, как когти, пальцами, висел стволом вниз автомат Калашникова без приклада. Похож он был на ворона, сидящего на полном округлом плече дяди Ермолая.

Дядя Ермолай, улыбаясь, посмотрел на Иннокентия Николаича: "Ты трубу-то бросить уж можешь. Да прости, что так вышло. Парень без отца — зашаманил. Ну, здорово, Николаич." И он протянул ему смуглую руку. На безымянном пальце сверкнул красным камнем дорогой перстень. Иннокентий Николаич, засмущавшись, бросил трубу, и, улыбаясь, протянул руку: "Здравствуйте, дядя Ермолай." "Коль, смотри, как он улыбатся, — довольно кивнул он на Иннокентия Николаича сыну, — Хор-рош! Он и за цыгана сойдет, а? Губа-то у Зойки — не дура!" Николай шагнул вперед и тоже протянул ему руку: "Николай, брат зоин." Иннокентий Николаич ответил на крепкое его рукопожатие и сказал: "А вы похожи. Глаза особенно..." Николай пробурчал немного смущенно: "Кровь-то — не вода..." "Это от матери у них, от Насти моей. Настя-то русская ведь у меня была, — грустно пробасил дядя Ермолай и заторопил их, — Ну, идемте в дом да выпьем мы с Николаичем по маленькой-то за знакомство." Они двинулись в сторону дома. Зоя, идя рядом с Иннокентием Николаичем, горячо шепнула ему в ухо: "Я же говорила, все хорошо будет. А ты герой, Кешенька! Ой, как люблю тебя — так бы и съела." Они вошли в просторную прихожую, обставленную с нелепой роскошью и без особого порядка — огромные вазы с цветами на полу, фигуры диковинных животных, ковры. Суетились какие-то люди, занятые последними приготовлениями к торжеству, густо пахло разносолами из невидимой кухни. "Дом-то новый — не обставил его еще, как следует, — хриплым басом оправдывался дядя Ермолай, — Так что уж не обессудь, зятек." "Да, вроде, все в порядке, дядя Ермолай," — оглядываясь, одобрительно ответил Иннокентий Николаич. "Да? Ну вот, — как-то с облегчением сказал дядя Ермолай, — А то Зойка-то все пилит.." "Да что она, девчонка, понимает," — рассмеялся Иннокентий Николаич, целуя в голову прилепившуюся к нему Зою. "Диплома-ат ты, Николаич, — ухмыльнулся в усы цыганский барон и обратился к дочери, — Иди, Зоинька, погуляй пять минут с Колей. Нам покалякать надо малость. Да отпусти-ты его — от меня не убежит, не бойся." И он хрипло рассмеялся, подмигивая Иннокентию Николаичу.

Кабинет дяди Ермолая представлял собой огромную комнату, обставленную как зал заседаний: всю середину занимал длинный полированный стол с приставленными к нему стульями, с кожаным креслом на дальнем краю и телефоном-селектором. В нише у стены стоял журнальный столик и несколько кресел. "Садись, Николаич, а я распоряжусь, — он кивнул Иннокентию Николаичу на одно из кресел, подошел к телефону и ткнул в него пальцем. Послышался легкий треск. "Зинаида, — сказал, как бы в никуда, дядя Ермолай, — принеси-ка нам с зятьком чего положено." Потом гордо глянул на "зятька": "Вот и мы в ногу со временем... А как же!" Он сел на кресло рядом. В кабинет вошла молодая, лет двадцати пяти, женщина, красивая, статная, одетая, как цыганка — яркая кофточка без рукавов, длинная пестрая юбка, на красивых смуглых руках — браслеты. "Вишь, маскарад у меня нынче. Гостей-то побаловать надо," — объяснил дядя Ермолай. Зинаида молча поставила на столик поднос с запотевшим графинчиком, две узкие водочные рюмки и закуску. "Спасибо, красавица," — сладко пробасил дядя Ермолай и погладил ее смуглую руку. "На здоровье," — низким голосом, с усмешкой, ответила та, бросила на барона огненный взгляд черных страстных глаз и ушла, играя крутыми бедрами под пестрой юбкой. Иннокентий Николаич видел, как загорелись глаза дяди Ермолая, когда он смотрел ей в след.

После бессонной ночи, после такого доброго и легкого разговора с дядей Ермолаем — да и с Гришей с этим перенервничал — водка ударила Иннокентию Николаичу в голову. Стало ему легко, и прекрасной предстала жизнь. Иннокентий Николаич не вышел — на крыльях вылетел из кабинета и сразу увидел бегущую к нему по коридору Зою. С разбегу бросившись в его объятия, она спросила тревожно: "Ну, как вы там с папашей-то?" "Зоинька, радость ты моя, ласточка, да все просто прекрасно!" — говорил он ей со счастливым смехом, беспрерывно целуя. "Ой, как я рада, сладкий! Как я рада, что ты смеешься, веселый такой. Я же говорила, что все тебя полюбят. Колька — уж на что на доброе слово скуп, а и то говорит: "Умница, Зойка. Мужик он настоящий. Я ведь насквозь вижу — мне тюльку не прогонишь. Не наш он, правда, да тебе ведь такой и нужен. Счастья тебе, сестрица." Сла-адкий, с ума, думала сойду, пока ждала тебя — соску-училась. Как же люблю я тебя — налюбиться не могу." Она подняла на него потемневшие томные глаза и тихо сказала: "Идем, сладкий, я тебе комнату мою покажу." По черной лестнице, никем не замеченные, они поднялись на третий этаж, представлявший собой что-то вроде мезонина, и вошли в зоину комнату — небольшую, уютную, с потолком, повторявшим скат крыши, и большим окном. " Вот как я живу, — она повела рукой вокруг и поправилась, — Жила. Теперь с тобой буду. Всегда-всегда, правда?" Она присела на краешек низкой деревянной кровати, застеленной темно-зеленым покрывалом и позвала его тихонько: "Ну, иди, иди ко мне, сладкий мой."

* * *

"А платье-то какое же мне надеть?" — озабоченно спросила она, выбегая из примыкавшего к ее комнате душа. "Ну, сладкий, скажи мне, скажи, — — тормошила его, стоя в одном белье у раскрытой дверцы большого платяного шкафа и прикладывая к себе по очереди многочисленные наряды, — Ну, в каком ты меня больше всего любишь, а?" Он смотрел на нее в немом очаровании, не в силах оторвать глаз. Она поймала его взгляд и, замерев, грудным страстным шепотом попросила: "Не надо, не смотри так, сладкий, а то ведь мы никогда отсюда не выйдем." Потом достала черное платье, то, в котором увидел он ее в первый раз, и приложила к себе, вопросительно глядя на него. "Это, Зоинька," — сразу сказал он. "Умница! — похвалила она его, надела через голову платье и, стоя к нему вполоборота, стройная, с лебединой шеей и высоко поднятой головой, откинув назад роскошные свои волосы, спросила, — Ну как?" Он вспомнил, как увидел ее в первый раз — красивую девочку с нежно-смуглым, как персик, личиком, глядящую на него огромными каре-зелеными глазами, горящими радостным восхищением. Радость было тогда имя ей. "Как она изменилась за эти несколько дней," — подумал он, с любовью глядя на нее. Женщина стояла перед ним — юная и прекрасная. Лицо ее осунулось и повзрослело, и синеватые круги — следы безумных и бессонных, ему отданных, ночей — легли под глазами, делая их совсем огромными и бездонными, как сама страстная душа ее. Любовь было сейчас имя ей. И как тогда, в самый-самый первый их раз, опустился он перед ней на колени и, обняв ее бедра, целовал, как безумный, через платье ее упругий живот. "Ой, не надо, сла-адкий, — умоляюще простонала она, гладя его по волосам, — Нас уж и-ищут, поди."

Когда они спустились в огромную столовую, все гости уже сидели за столом, богато уставленным бесчисленными блюдами и сосудами всех цветов радуги. Гостей было человек пятьдесят — люди все не случайные: крутые самарские авторитеты, районное начальство, новоиспеченные бизнесмены — сидели важно, топорща унизанные перстнями пальцы, дорого одетые, с расфуфыренными в пух и прах женами и зазнобами. Официантки и официанты — то ли, правда, цыгане, то ли одетые цыганами, однако, как на подбор, чернявые — застыли наготове. Похоже, что ждали только Зою с Иннокентием Николаичем — когда они вошли в зал, как дети, держась за руки, все глаза с тяжелым любопытством уставились на них, а дядя Ермолай с облегчением объявил: "Ну, вот и доченька моя явилась с женихом." Дядя Ермолай усадил их по левую руку от себя (по правую сидел Коля-ворон) и зашипел на них, неожиданно повторив зоины слова: "Где вас носит? Налюбиться, черти, не можете?" Зоя с многозначительной улыбкой взглянула на Иннокентия Николаича, а потом — дерзко и озорно — на отца: "Не-а, пап, не можем!" "Ух-х, с-сумасшедшая, Зойка! Кровь цыганская!" — сказал он ей тихо и грозно, но с гордостью и явно любуюясь дочерью.

Торжество началось. Говорили речи, поздравляли. Каждый хотел потрафить зубчаниновскому пахану, в смуглые и цепкие, недешевым перстенечком украшенные, пальцы которого тянулись многие золотые ниточки: и дань с "комков", и водочка с тайного заводика, и много еще чего. Но этого лучше и не знать достопочтенному читателю, ибо повесть сия о любви, а отнюдь не бюллетень теневой экономики.

Они поднимаются с Зоинькой по темной лестнице. Затихает за ними гитарный звон и безумные песни. Мутится в голове у Иннокентия Николаича — только Зоиньку одну видит он, на плечико ее опираясь, идет он по лестнице нетвердым шагом. Все как в тумане: смутно чувствует он, как укладывает его Зоинька на постель, раздевает. Его начинает мучить жажда, и он просит: "Пить, родная..." "На, на, попей, сладкий мой," — поет над ним родной ее голос. Она приподнимает его голову и подносит к губам его чашку с холодной водой. Иннокентий Николаич пьет. Холодная вода приводит его немного в чувство, и он неожиданно ясно видит Зою, ее темные в полумраке комнаты плечи, белую ночную рубашку с оборками, склоненное над ним родное лицо. Ее волосы нежно щекочут его щеки. Он тянется к ней рукой: "Зо-оинька..." "Что? Что, сладкий, нехорошо тебе?" "Нет, сказать тебе что-то хочу." "Ну, говори, говори, родной, я слушаю." "Нет, Зоинька, не так... На ушко тебе..." "О-ой, сладкий, какой ты хоро-оший, пьяненький мой, — смеется она сладко-сладко и говорит, — Ну, подожди, чашку только поставлю." Он приподнимается на локте и смотрит, как она подходит к столу и ставит чашку. Свет настольной лампы просвечивает тонкую ночную рубашку, и его пронизывает такая нежность к этой стройной точеной фигурке, что он чуть не теряет сознание. Мгновения тянутся бесконечно, ему кажется, что она медлит там, у стола, и он нетерпеливо зовет ее: "Ну, Зоинька, где ты?" "Вот я, вот, — она подбегает и присаживается рядом с ним на кровать, — Ну, сладкий, что хотел на ушко-то сказать?" Она склоняет к нему голову. Он порывисто обнимает ее, и она, не удержавшись, падает на него: "Ой, сла-адкий... Ты что?" Он прижимает ее к себе крепко-крепко и шепчет, как безумный, беспрерывно целуя: "Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю..." Она смеется тихо и счастливо: "Ухо щекочешь мне, сладкий..." И умолкает, обмирая в его объятиях.

Утро настало неожиданно — слишком уж быстро — и вышло скомканным и суматошным. Их, безмятежно спавших в обнимку, разбудили нетерпеливый стук в дверь и насмешливый бас дяди Ермолая: "Эй, молодые! Все на свете проспите. Я не завтракаю — вас жду. С голоду старика хотите уморить? Да и поправиться неплохо бы, а, зятек?" Дядя Ермолай был птичкой ранней и человеком кипучей энергии и железного здоровья. Он вставал ни свет ни заря, когда бы ни лег, и все сразу закипало вокруг него. Кроме Николая, неизменно находившегося рядом и сохранявшего мрачную холодность, нагонявшую страх на окружающих.

"Папа-аша, — сонно пробурчала Зоя, — Поспать не даст со своим завтраком." И откликнулась громко: "Встаем, встаем. Полчасика-то уж потерпи" "Ладно, — отозвался из-за двери "папаша", — Только полчаса — ни секундочки больше." И он затопал по лестнице, спускаясь к себе в кабинет. Иннокентий Николаич с трудом открыл глаза. Зоя лежала рядышком, ткнувшись лицом ему в плечо. В голове немного гудело после вчерашнего, во рту было сухо. Невыносимо хотелось спать — уснули они только под утро. Зоя приподнялась на локте, поцеловала его в губы и, почувствовав их сухость, участливо спросила: "Пить, сладкий?" "Да я сам, Зоинька. Все равно, вставать пора," — ответил он ей и попытался встать. "Нет-нет, лежи. Я принесу," — удержала она его, выскользнула, нагая, из-под одеяла и прошлепала босыми ногами к столу, где стояла бутылка минеральной воды. Он, как всегда, залюбовался ею и сказал: "Зоинька, какая же красивая ты! Никогда на тебя не нагляжусь." Она, обернувшись, одарила его благодарным взглядом, и быстро и тихо сказала: "Потерпи секундочку, сладкий." Вернулась к нему с чашкой, присела на кровать: "Давай, напою тебя." И, как вчера ночью, приподняла смуглой тонкой золотой ручкой своей его голову и дала пить. "Ой, спасибо родная," — поблагодарил он ее и откинулся на подушку. Зоинька, как любила делать она по утрам, когда будила его, упала на него сверху, прижав одеяло так, что он не мог двинуться, и целовала его лицо — только сегодня утром без смеха, молча. Потом нырнула к нему под одеяло, прижалась крепко-крепко пылающим телом и, закрыв глаза, прошептала страстно: "Люби меня, сладкий, как-будто в последний раз любишь." "Почему в последний раз, родная?" — целуя ее, спросил он. "А любить всегда так надо — как будто в последний раз. До самой последней капельки вылюбливать," — сказала она, открыв горящие глаза, и снова опустила ресницы, жарко отвечая на его поцелуи. Они любили друг друга безумно и жадно — как-будто в последний раз.