| Вот какая несуразица.
Как только заговоришь о лагерной теме,
тут тебе сразу в нос суют Солженицына,
Довлатова, Шаламова, Чичибабина.
Дескать, куда ты с посконным рылом да в
суконный ряд! Может быть, в этом и есть
какая-то правда, но, честное слово, не
сермяжная. Разве секрет, что Довлатову
говорили то же самое? А он спорил, не
соглашался и был, безусловно, прав. Да,
написано много. Тем не менее, лагерная
тема, неисчерпаема, как темы второй
мировой войны, нацизма и Холокоста, ибо
сквозь это густое сито прошли многие
десятки миллионов человек. И, как мы
знаем, каждая индивидуальная история
неповторима. Люди, разделившие мою
участь только тем и похожи на героев
названных авторов, что они тоже были
заключенными. Да и ситуации, при всей
кажущейся схожести, все-таки различны.
Ибо и время не то, и условия содержания
узников иные.
С другой стороны, я почти все уже сказал: написаны два с половиной десятка рассказов, некоторые опубликованы в газетах, альманахах, журнале «Галилея». Почти все вошли в книги «По ком тюрьма плакала и «Деревня», две повести, десятки стихотворений… Так то оно так, но во-первых, все пока не нашло своего читателя, как мне кажется, в Израиле это и невозможно. Во-вторых, одно дело - стихи и рассказы, и совсем другое - документальное свидетельство. Потому что не вымышленный Сенька Ройзман сидел в лагерной робе перед председателем Верховного суда Украины, и, обливаясь холодным потом, ловил каждое его движение, каждое слово: вот сейчас откажет, и - убьет моего отца, которому суд Центрального района Одессы припаял пять лет лишения свободы за то, что он - сапожник с восьмилетнего возраста - дома шил обувь. Не Ройзман, а я, Михаил Беркович, прошел через судилище и Севжелдорлаг. Надо называть вещи своими именами. Вот размышления, натолкнувшие на мысль написать документальную повесть. Хотя, на самом деле, никаких документов в моем распоряжении и нет. Только запись в анкете и в трудовой книжке и только память, которая, как известно, хуже самой затрепанной записной книжки… Тем не менее, она многое сохранила. Поэтому у меня есть все основания считать повесть документальной. Итак, к делу! Корни Родиться мне довелось в Ачинске, Красноярского края. Говорят, что в начале прошлого века туда еще Макар телят не ганивал. Все-таки Восточная Сибирь с ее выжигающими морозами. Не по той ли причине Евреев сюда не столь сильно тянуло, как на Черниговщтну. И все-таки их было вполне достаточно для того, чтобы сибирские головорезы могли устроить в Красноярске погром. В самом деле, что же это за центр, без единого еврейского погрома! Разумеется, не этими соображениями руководствовались красноярские громилы. По свидетельствам очевидцев, в погроме том, совсем не пострадало богатое еврейство. Оно вышло из передряги без каких бы то ни было потерь, ибо находилось под защитой властей. Громили лавочников, ремесленников, их можно было грабить… Города своего я никогда не видел, через год после моего рождения отца раскулачили, погрузили в товарный вагон вместе с семьей и отправили строить Кузнецкий металлургический комбинат. Вагон был и не купейный, и не плацкартный. Обычная теплушка с печкой по середине. Но никто не жаловался: шлепнуть могли. * * * Пяти-стенная изба Словом, у папы моего имелись все основания для собственного, глубоко личного взгляда на советскую власть. Он называл ее «овечьей властью».Не иначе. Но папин взгляд не передался нам, его детям. Возможно, потому что школа его детьми занималась больше, чем он и его жена, вместе взятые. Мама работала в аптеке - рецептаром, провизором, иногда заведующей, а папа всегда был заготовщиком, даже когда заведовал сапожной мастерской. Я мало знал об отце и матери. Не заведено было распространяться. Ну, есть они, и - есть, а кто такие, да откуда - не наше дитячье дело. Мы не знали даже дней их рождения. Скудные какие-то сведения все же просочились. Как сходятся на Земле мужчина из Вильны и девушка из Черновиц? Да еще и в Сибири. Для того чтобы эта встреча произошла, у папы должна была умереть от родов первая жена, но и за много лет до этого ему надо было попасть в Красноярск. И это тоже воля случая. Надо было, чтобы моего дедушку по маминой линии сослали в Сибирь и чтобы он тоже остановился в том же городе… Но это только малая доля случаев-совпадений, сведших дело к тому, что на свет появились я и мои сестры. А начало всему положил, по нашим, далеко не бухгалтерским, счётам Дедушка Менаше И может быть, даже не он, а его тесть… Это если вести речь об обозримом прошлом, то есть, обозримом с моей колокольни. Ведь и у деда имелись родители… Короче говоря, если бурить на большую глубину, можно докопаться до лавы, а это опасно… Шестнадцатилетний Менаше бегал по местечку Черновицы. Жизнь его как-то сразу пошла на перекосяк. Родители отчего-то поумирали. Причины мне неизвестны. В те времена это делалось просто. Не захочешь, а умрешь. Столько вокруг всяких напастей на живую человеческую душу! И тиф тебе, и чахотка, и всякие эпидемии - от чумы до холеры. А состояние медицины позволяло даже и от гриппа умереть. Хорошо, что еврейская община в местечке имелась. Взяла сироту под свой присмотр, отдала сапожнику. Тот Обучал мальчонку ремеслу. Но его воспитывали специалистом широкого профиля: и гусей пас, и дрова колол, и с чадами водился, и выполнял всякие разовые поручения. Известен был безобидностью и безотказностью. Поэтому никогда не сидел без дела. Но имел Менаше две примечательные особенности. Во-первых, был шустрым, как живчик. Никогда не ходил, - все бегом, да бегом. За что и прозвали его Скорым. Прозвище впоследствии обернулось фамилией, как часто случалось в те годы. Во-вторых, до самой женитьбы Менаше щеголял среди местечковых сограждан подчеркнутой демократичностью в одежде особого покроя: длинная, ниже колен, холщовая рубаха. Прошу пардону, без порток (за неимением таковых). Но ему повезло. Едва пробился первый пушок на подбородке, как на Менаше положил глаз местный ребе Бронштейн, имевший право свершения таинств. Ребе сидел у окна, облокотившись о подоконник, глядел куда-то вдаль, думал и вздыхал. Поверьте на слово, мой прадед просто так, без причины, вздыхать не умел. Угнетала его большая семейная беда. Давила на сердце, укорачивала и без того недолгие дни. В самом деле, вырастил красавицу-дочку - глаз не оторвать, а женихи в дом не ломятся. Ципа его была туговата на ухо и невнятно разговаривала. Нависла угроза остаться бобылихой. Положение казалось безысходным. Именно поэтому ребе сидел у окна, облокотившись на подоконник. Как оказалось, он правильно делал, потому что в тот момент взгляд его случайно упал на этого бесштанного, но все же смазливого беспризорника Менаше. Как будто раньше он его не видел! В тот же момент ребе осенила блестящая мысль. Потом она переросла в идею. Осталось только подождать, когда идея вызреет. Долго терпеть не пришлось. Ребе до тех пор глядел на Менаше, пока не встретились их взгляды. И в тот момент богач Бронштейн поманил сироту пальцем. Менаше, разумеется, побежал. Во-первых, потому что шагом не умел, а во-вторых, его подзывал не какой-нибудь безродный космополит, а богатый человек! Уж он-то зря не поманит. Может быть, у него есть выгодная работа! Прадеду не потребовалась много времени, чтобы понять, что собой представляет Менаше. Тем более что этот мальчик, хотя и рос на улице, но все же напротив дома ребе. И у него имелись возможности, судить о Менаше, как говорится, не совсем со стороны. Поэтому, пригласив в дом, не стал размазывать кашу, сразу же перешел к делу. - Менаше, - сказал ребе, - ты уже не мальчик, Менаше. Еще немного и надо будет отпускать бороду. Давно пора жениться. Ты не думаешь? Я так в твои годы только об этом и мечтал. Но у меня в твои годы не было невесты. - У меня тоже! - вставил свои глупые слова гость, чем привел хозяина в полное негодование. - Что значит, нету? Кто тебе сказал такую глупость? Разве моя Ципейра не невеста? Ты только посмотри на нее - кровь с молоком, ягодка-малинка, цимес! Я знаю, что еще? Так женись же на здоровье! А насчет приданного даже и не думай. И он стал перечислять, что дает за своей дочкой, загибая интеллигентные пальцы. У бедного Менаше отвалилась челюсть. Он сидел напротив своего будущего тестя и не без основания полагал, что ему врут собственные уши. Еще бы, ребе Бронштейн давал за дочкой новый дом, полностью обставленный и приспособленный к жизни, одежду для жениха и невесты на несколько лет, корову, плюс две тысячи рублей наличными! Ну, так попробуйте в целом мире найти такого бесштанного жениха, который бы не пал перед ребе на все четыре конечности! Менаше выскочил из дома с вприпрыжку, потому что не имел возможности лететь на седьмое небо. Не стану описывать душевное состояние дедушки Менаше, ибо все равно это можно только представить. А вот на свою свадьбу Менаше явился важный, как индюк, с высоко поднятым подбородком, в приличном костюме-тройке, - знай наших! Можете мне не верить, но, забегая вперед, все-таки скажу: с той поры он никогда не показывался на людях без порток. А что? У него в шкафу висело три пары брюк, а не каких-нибудь там задрипанных штанов. Даже кальсоны в комоде целой пачкой лежали! Только ради этого имело смысл жениться даже на корове! А ведь его невеста - совсем не корова. С какой стороны не глянь - хоть спереди, хоть сзади - все у нее на своем месте, а с лица так вообще можно воду пить. Ну, глуховата немножко, ну, слегка, косноязыка. В конце концов, разве женятся для того, чтобы болтать о чем попало? Да и сама Ципейра радовалась жениху. А что - разве Менаше был уродом? Когда его нарядили в костюм тройку, он засиял, как новый гривенник. На него стали глазеть даже замужние еврейки. Он был красив лицом и статью, даже неглуп в свои шестнадцать лет. И такой клад свалился, будто с неба в руки потерявшей было надежды на замужество Ципейры Бронштейн… Торжество обряда не вышло за пределы семейного круга, да и вообще проходило скромно. Зато потом новобрачные явились в собственные хоромы. Дом сиял не хуже самой невесты. Он был оформлен по всем правилам местечкового быта. Окна зищищены ставнями и занавешены тюлем. Вот они обошли хозяйство: в сарайчике буренушка мычит, Все добротно, все здорово, как в сказке… Вот уже расстелена брачная постель… И тут молодая жена спросила еще более молодого мужа (она старше на четыре года), взял ли он у отца обещанные две тысячи рублей. Тот, простофиля, наивно пожал плечами и сказал беззаботно: Куда спешить, судьба моя? Он еще не успел захлопнуть рот, как получил звонкую пощечину. Дурак, - сказала любящая жена, - ты этих денег не увидишь, как своих ушей! И она оказалась права. Прадед надул зятя, но тот не остался в обиде, хотя две тысячи для него ни в коем случае не стали бы лишними. Дед работал в сапожной мастерской, занимался ремонтом обуви - набойки, каблуки, подковки, задники, шил новые чоботи… На шее у него висела тесемка от фартука, вечно перемазанного клейстером и ваксой. Он стучал сапожным молотком по коблукам, по задникам, он натягивал переда на березовые колодки, и жизнь представлялась ему праздником во всем его разнообразии. А что? Вечером он приходил к своей Ципейре, чтобы посидеть с нею на лавочке, пощелкать семечки. В результате, как-то уж совсем незаметно, появилось у них шестеро детей. Правда, не один за другим. Случались перерывы в несколько лет. Но это не главное. Главное, что жизнь текла, куда ей и полагалось течь. И, может быть, дотекла бы вот также спокойно и размеренно, до глубокой старости. Но для этого надо было иметь совсем другой характер. А тот, что получил Менаше от природы, не предусматривал спокойную жизнь. Потому что дедушка Менаше был затычкой в каждой бочке. Ему всегда было больше всех надо, за что он и получил больше всех. Однажды явился в мастерскую плутоватый гой, и надул дедова соседа по липке. Принес товар на сапоги, на другой день забрал его, а на третий явился с требованием: «отдайте мой товар!» Дело дошло до суда. Темпераментный - сам огонь - Менаше выступал в роли свидетеля, и, со всей присущей ему горячностью, доказывал, что своими глазами видел, как заказчик унес товар домой. Судья же почему-то принял сторону заявителя. Я этого, как вы догадываетесь, сам не видел, но те, кто видел, рассказывали, будто Менаше едва не хватил Кондрат. Ему оказалось не по здоровью выдержать такое вероломство. Он так кричал, как будто обидели не соседа, а лично его. Он махал руками, в который раз рассказывая, как все произошло на самом деле. И слегка увлекся, как всякая увлекающаяся натура, назвал судью вором. Судья обиделся и… сослал Менаше в Восточную Сибирь. В Красноярск ссыльного еврея не пустили: делать нечего. И он остановился в деревне. Снял угол у крепкого кулака. Сначала кулак глядел на постояльца немножко искоса. Ходит нечто эдакое худое да несуразное, бормочет что-то. Потом стал про сапоги разговоры разговаривать. И тут кулак осознал, что ему за клад подвалил! И сам он, и вся его многочисленная семья, зимой обходилась валенками, а по бесснежной поре щеголяла в новеньких липовых лаптях. Сами понимаете, хотя и было уже создано в Санкт-Петербурге товарищество по механическому производству обуви, но его продукции и дворянам не хватало. Сапожники же густились в городах европейской части империи, в Сибирь их ссылали так редко, что в той деревне, например, никто и не видывал живого сапожника. А тут - вот он - явился, словно сам бог послал, можно даже руками потрогать! Вся деревня глазищи пялит. Но то были цветочки. Вечером попросил Менаше хозяина разуться, встал с сантиметром не шее на одно колено, снял мерку, очертил на листе бумаги ступню крестьянскую, попросил сухое березовое полено и принялся строгать колодки по ноге. Короче говоря, обул новый жилец и хозяина и хозяйку. Ходят по деревне в новеньких юфтевых сапогах на зависть всему честному народу. Поскольку аппетит приходит во время еды, то велел хозяин квартиранту шить сапоги и ботинки сыновьям и дочерям с семьями. Лапти - на гвоздь! Они токмо для стерни да для покоса. Вот так-то! А что до того, что постоялец - еврей, дак велика ль беда для нормального-то русского мужика? Когда же все огромное семейство кулака было взуто в кожаную обутку, расчувствовался старик, едва ли не до слез, и сказал иудею: - И чего тебе, мил человек, маяться одному-то здеся, без бабы, да без деток? Отпиши-кась ты имя, пущай приехивают. Изба больша, всем местов хватит. Дед написал. Бабушка Ципейра получила приглашение и засобиралась в дорогу. А вы мне тут, понимаешь ли, про княгиню Волконскую рассказываете. Уверен, будь Николай Алексеевич Некрасов современником моей бабушки, он бы про нее поэму написал, а не про русскую особу высшей знати. Бабушка не то чтобы не княгиня, у нее и богатства не имелось, даже выезда своего. Но она собралась с шестерыми ребятенками, и - в белый свет, как в копеечку. Страшно? А как же! От одного слова «Сибирь» оторопь брала. Все-то она пережила - и сомненья, и страхи перед дальней дорогой. Она ведь никогда до той поры не покидала своих Черновиц… Но на то она и жена, чтобы жить там, где муж. Бабушка Ципейра была натурой сильной. Когда говорят, раба семьи, - не про нее говорят. Она могла и затрещину отвесить своему благоверному, когда, по ее мнению, он того заслуживал. А, что - она станет его мнения спрашивать? Дедушку можно было поколачивать. Потому что он руку на жену поднять не мог. Не поднималась у него рука, чтобы жену ударить. А вот откуда у человека, выросшего в подворотнях такое? Этого теперь никто уж не узнает. За это она наказывала его. Тем не менее, она была его женой. И когда он позвал ее в край, где зимой птицы на лету замерзают, она - южное, теплолюбивое создание - поехала. * * * Опрометчивым человеком оказался старый кулак. Как приехала к нему в дом Ципейра, как привезла она ему шестерых своих головорезов, так и потерял покой хозяин. Оказалось, что супруги Скорые делать детей умели. Даже, можно сказать, неплохо: ладные все, крепкие, как первые боровички в лесу, а вот ладу им дать, не знали как. Прибыли четверо мальчишек и две девчонки. И никто из них понятия не имеет, что такое «нельзя», что такое «чужое». Все хватают, все ломают, дерутся между собой, как татарва монгольская… Это только словом сказать. А попробуй пожить рядом с такой не то холерой, не то чумой! И запросил кулак пардону: - Звиняй, - говорит, - мил человек. Спасибочки тебе за все, но силов моих боле нету. Ехай-ка ты в Краснояпск-город, там тебе и работы поболе будет. И стало так. Снял где-то дед в Красноярске домишко, поселился, закон обойдя, и стал шить-пошивать, чинить обутку сибирякам. Но жил он, конечно не богато. Ибо он и родился на белый свет бедным. Это его жена поняла с первых дней супружества. Нет, дело, разумеется, не в том, что он в мир явился не в золотой сорочке. Просто родился, чтобы жить бедняком. Не давалось ему богатство никаким путем, хотя он и очень хотел выбиться из нищеты. Случилось как-то, дед нашел семнадцать тысяч рублей. Не могу представить, почему он, при его-то натуре, не отнес их в полицию! Но не отнес. А почему - не моего ума дело. Купил на эти деньги мастерскую, посадил двацать пять сапожников, и почувствовал себя состоятельным, солидным человеком. А вы как думали - предприниматель все-таки. Это вам не комар начхал... Дочь Брайна сперла у него немного денег и купила себе пальто. Моя будущая мама набросилась на сестру с укором: как не стыдно красть, да еще у родного отца! У чужого она бы красть не стала - посадить могли, а тут, во-первых, родной папа, а во-вторых, как она объяснила моралистке-сестре, все равно эти деньги в скорости улетят дымом в трубу. Сапожники в удивительно короткий промежуток времени уяснили, что собой представляет их слабовольный и совсем бесхарактерный хозяин. И стали вить из него веревки, кружева плести. - Менаше, - кричал какой-нибудь Сидор Афонин, - мы на тя, ядрена вошь, пашем день цельный, а магарыча нету. Ежели не будет, четверти к обеду, все - забастовка! Другой бы хозяин такого Сидора выпер в шею, да еще и коленкой снизу подсобил. А деда паника прошибла. Как это так, в его мастерской - забастовка? Он что - мироед какой? Эксплуататор трудящихся масс? Что же о нем станут говорить в городе! Аз ох ун вэй! К обеду у сапожников прямо на верстаке стояла четверть водки. Они накушались до поросячьего визга. Какая уж тут работа! Тем не менее, пьяный сапожник спит, а зарплата ему идет… Полгода спустя дед закрыл мастерскую, не дождавшись официального банкротства. Он водил с моим папой знакомство задолго до того, как стал его тестем. Пришел и говорит: - Послушай, Фадей! Я видел на базаре хороши голенища. Пойдем, посмотрим вместе. И они пошли. На розвальнях лежало много юфтевых голенищ. Хозяин просил по рублю за пару. Можно было поторговаться. Дед, как всегда торопился: - Так что, берем? - Нет, Менаше, я не могу дать за них больше, чем по восемь гривен. Дед помялся, потоптался немного, и - махнул рукой: - А, лопни они! Возьму. Примерно год спустя, он снова появляется на папином пороге. - Послушай, Фадей, у меня там осталось немного голенищ, посмотри, может быть, тебе пригодятся? Папа идет и видит те же самые голенища. Говорит: - Но, Менаше, я не могу тебе дать за них по рублю, они не стоят больше восьми гривен. - А, лопни они! Забирай. Ципа осчастливила Менаше стадом детей, но тащить семейный воз с мужем в пристяжке ей не довелось: умерла от рака. Дед больше не женился, несмотря на то, что ему и не было еще сорока. Он до конца дней стал папой-мамой. Хотя по женской части был ба-альшим умельцем. В чем первыми убедились подруги его дочерей. Он отвадил их от привычки приходить в гости, потому что вечно ему хотелось потрогать крепка ли ягодица у гостьюшки, заглянуть под бретельку: всего ли там достаточно?.. Но при всем при том, главной его заботой всегда были дети. В фартуке, приносил из булочной калачи, подталкивал их пузом на стол и говорил своему вечно голодному племени: «Ижно!» Если бы советская власть знала о его педагогическом опыте, - она бы от Макаренко отказалась. Результаты Менаше Скорого более впечатляющи. Он таким макаром воспитал почти всех своих отпрысков. Только одного, шестнадцатилетнего Мишу, не углядел. Все остальные вышли в люди. Борис стал инженером-горняком, защитил кандидатскую диссертацию, Айзек заведовал крупными магазинами, Бейла (так он называл мою маму) окончила Томский университет, Брайна стала заведующей краевой гинекологической клиникой, Давид получил образование зоотехника… Все это у деда шло, как бы само собой, без особой натуги и напруги. Даже не заметил, как подросли дети, стали вмешиваться в его дела, влиять на него настолько, что он вынужден был слушаться. Самым непутевым оказался у него Миша. Рыжий мальчишка, хулиганистый и вороватый. Он отца иной раз до истерики доводил. Идет по краю крыши двухэтажного дома и насвистывает. А дед внизу раздирается: - Мойше, сейчас же слезь! Ой, он разобьется на смерть! Ой, что мне делать? Мальчик приказов не признавал, спокойно продолжал свою прогулку. Дед начинал его умолять, но и это не помогало (еврейский мальчик!). Дед плакал, хватался за сердце. На крик прибегали старшие братья и сестры. Общими усилиями стаскивали дурака с крыши. Соседка-большевичка попросила Мишу помочь ей отвезти два чемодана в Иркутск. И он, никого не спрося, поехал. В пути состав остановили колчаковцы. Большевички тут же след простыл, чемоданы же были около Миши. В них оказались большевистские прокламации. Белые заставили мальчишку написать письмо отцу, чтобы приехал за ним, иначе его не отпустят. Менаше кинулся, было, спасать сынка, но стеной встали остальные дети, и не пустили. Когда он потом упрекал их в гибели Миши, они ему резонно отвечали, что иначе убили бы и его. Не случись с моим дядей эта трагическая история, я бы носил другое имя. Менаше родился для того, чтобы жить бедным. В то же время он родился мечтателем. А это значит, что он - счастливый человек. Он никогда не страдал оттого, что беден. Неприхотлив в одежде и еде, он был доволен тем, что имел, и легко переносил укоры своей дражайшей супруги. Более того, он иной раз вовлекал ее в свои фантазии, за что получал подзатыльники. Бабушка Ципейра по этой части была искусной мастерицей. Вечером Менаше приглашает жену прогуляться по городу. Идут недалеко от набережной Енисея и видят новостройку. Кто-то зажиточный ставит рубленный в замок двухэтажный особняк. - Ты видишь этот дом, судьба моя? - А что такое? - Ничего такого! Это наш дом. Я его купил у хозяина. Через два месяца его закончат, и - мы переедем. - Как ты купил? Откуда у тебя такие деньги? - Это мое дело! - заговорщицким тоном и с подмигиванием отвечал он. Бабушка несколько месяцев к ряду ходила с лапшой на ушах, потому что ей очень хотелось жить в таком доме. Когда обман раскрылся, она побила деда, и он не сопротивлялся, потому что любил свою Ципейру. У Менаше никогда не было денег. Обычно таких обеспеченный люд побаивается. Деду же любой лавочник давал хлеб и любые продукты в долг, потому что он не умел не отдавать. Весь в долгу, как в шелку, он нередко работал для того, чтобы расплатиться. В то же время…Такой «анекдот» дошел до его внуков. Однажды приехал на дрожках богатый купец, привез в мелкий ремонт лаковые сапоги особой какой-то модели. Дед работу выполнил в присутствии заказчика, - поставил набойки с подковками. Купец дал двугривенный, сел на дрожки и укатил восвояси. А дед остался в глубоком раздумье, его начала мучить совесть: эта работа, по его меркам, не стоила так дорого. «Я ограбил человека!» Снял халат, отмыл от клейстера руки и подался на другой конец Красноярска, вернуть «ограбленному» кровный гривенник. И когда он сказал купцу, зачем явился, тот расхохотался: «Менаше, я заплатил, сколько счел нужным. Ступай с богом!». Оставшись вдовцом, дед все силы отдавал детям. Эту ораву надо было кормить, одевать, учить, их надо было любить и оберегать от страшной окружающей среды. В Красноярске редко селились выпускники института благородных девиц, чаще всего - бывшие каторжане Александровского централа и других подобных заведений. В доме не было удобств. Перед сном отец семейства выводил свое потомство по одному в дощатый сортир: - Как, как, Бейла, я тут! Дети были его постоянной радостью. И она окрыляла его, давала силы жить. Последние годы он жил с Брайной, она постоянно устраивала ему истерики по поводу того, что он - отец заведующей краевой гинекологической клиникой - позволяет себе зарабатывать починкой обуви. Умер он в возрасте около ста лет. Почему около? Потому что точной даты рождения никто не знает. * * * Все уже давным-давно не наше. |
||
| Примечание
Липка - сапожная табуретка на ремнях. |
||