Сухой - жила, надзиратель привел меня в пустую камеру. В центре ее стоял алюминиевый бак, наполовину наполненный борщом. Рядом горка черепичных мисок. «Наливай, жри!» - сказал сухарь. И он был прав: я целый день ничего не ел. Подошел к баку, набрал в черпак борща, вгляделся, и отошел. Нельзя сказать, что борщ был совсем несъедобным. Я ведь потом ел такой. Просто в то время еще не достаточно хорошо подготовился к приему подобной пищи. Да и не знал, что в тюрьме не бывает ни борщей, ни щей, ни супов - с перловкой или с овсянкой. Там бывает только один вид варева - баланда. И только тот, кто никогда не пробовал, мог брезгливо отводить взгляд от нее. Не так уж она и плоха! Там и свекла, и картошка, и даже листы капусты наличествовали. Правда, картошка не только не чищенная, но и не мытая, свекла - только верхняя часть вместе с ботвой, капуста не нарезанная, подгнившая. Но это лишние и ненужные детали. Захочешь жрать, - забудешь о подробностях.

Меня остригли наголо. Забрали шнурки ботинок, ладом обшмонали и повели в камеру. Сухарь шел сзади на почтительном расстоянии и гремел ключами. Он носил достойную фамилию - Суворов.

И вот я в камере. Дверь за моей спиной захлопнулась с грохотом и каким-то дьявольским скрежетом. Как будто эти звуки предвещали те муки ада, что уготовила сама судьба. Справа огромная деревянная, зловонная бочка с крышкой - параша. А перед глазами лица сокамерников. Никого теперь не помню, кроме коренастого матроса, усаженного сюда по статье 54, 1Б. (украинский вариант 58 1Б) измена родине с оружием в руках. Официально она называлась как-то иначе, но суть точна.

Увидев меня, он провозгласил:

- Открылась дверь и - он вошел, двадцать первый матрос.

Он так сказал, потому что из песни, известно, слова не выкинешь. В камере площадью не более двадцати пяти квадратных метров вместе со мной помещалось 67 зеков. Короткое знакомство - имя, фамилия, статья, срок. Большей информации и не требуется. Все было нормально, кроме срока, который вызвал всеобщее удивление. Никто не знал случая, подобного моему. Ниже нижнего предела в то время не давали никому. Видимо, таким образом капитан-лейтенант Ефремов оправдал приговор по Лифинцеву? Но зачем ему надо было перед кем-то оправдываться?

В камере стоял тяжелый запах грязных мужских тел, перемешанный с острым запахом мочи. Парашу то и дело открывали: слишком много народа. Справлять можно было только малую нужду. Для более серьезного существовали «оправки» - утром и вечером. И не дай тебе бог получить расстройство желудка: бить будут всей камерой. Камера не проветривалась.

Люди не могли спать одновременно - только по очереди. Одни спали, другие стояли. На крайних в строю спящие клали ноги. Потом менялись местами. Никаких нар, никаких подстилок. Спали на голом цементном полу, подстилали только личные вещи.

Кто-то из зеков пронес иголку с нитками. Это было достояние, богатство, принадлежащее всем. У меня оторвалась пуговица на штанах. Мне дали это самое богатство, но сухарь засек меня через дверной глазок. С грохотом открылась дверь.

- Иголку сюда, - грозно потребовал Суворов.

Но я уже успел ее передать соседу. И найти ее практически было невозможно. Требовался повальный, очень тщательный обыск. Слишком кропотливая и длительная работа. Суворов выдернул меня из камеры, долго шмонал, но, ничего не нашел, и - отвел в карцер. Каменный мешок в тюрьме. Холодно и сыро. Я удивился, как администрации удалось летом, это был август, поддерживать в карцере холод.

Вечером раскрылась кормушка, раздатчик поставил миску с жидкой овсянкой. Я столкнул ее, она упала на пол в коридоре. Я объявил первую голодовку (всего за срок их было три). Так протестовал против карцера. Наверное, это как-то подействовало на администрацию, если в камеру я вернулся только на четвертые сутки, сразу же по окончании срока наказания. И все же голодовка пошла мне на пользу. Я тут же начал есть, заметив резкое усиление аппетита.

Целый день зеки говорили о предстоящей амнистии. Причем, оптимисты пресекали любые попытки усомниться в ней. Она должна была обязательно прийти, причем через месяц-другой, к Октябрьским или, на худой конец, к Маю. Если бы вы знали, как я верил в ту, такую милую моему сердцу, сказку, как она поддерживала мой дух! Впрочем, не только в Измаильской тюрьме, но в течение всего срока. И мой оптимизм был вознагражден. Амнистия все-таки пришла! И я под нее подпадал… Это произошло через полтора года после моего освобождения по окончании срока.

В камере сидел восемнадцатилетний гагауз из какого-то села близ Килии. Ему никак не могли подобрать статью. Потому что кодекс СССР не предусматривал наказания за людоедство. А этот мальчик съел родного папаню. Вершители судеб считали, что его нельзя оставлять в живых. Смертной казни в то время не существовало. Давали четвертак - 25 лет. Худого, затравленного людоеда били ежедневно. Каждый сокамерник считал своим долгом хоть раз в день ударить его. Надолго людоед в камере не задержался. Однажды увели, и больше не вернулся. Ходили слухи, что его умертвили в тюремном лазарете. Но это только слухи.

Две недели измучили постоянным недосыпом, вонью, толкотней. Народ прибывал и убывал, число сокамерников оставалось почти неизменным - 65 - 67 человек. Но две недели - срок не ахти какой большой, даже при таких условиях. Вызвали, усадили в воронок и повезли на станцию. Там пересадили в вагонзак и повезли в Одесскую пересыльную тюрьму. Поздравьте: мой приговор вошел в законную силу. Причем тут поздравление? А при том, что я получил пять лет, и никто уже мне ничего не сможет добавить! Или вам это кажется смешным?

Обычный плацкартный вагон, вместо дверей и стен в коридоре железные решетки. Каждый зек у конвоя, как на ладони. На дверях весят пудовые замки, в проходе - два солдата. Но я не очень-то их разглядывал. Я ведь в рай попал: имею персональную полку, могу спать, сколько душе заблагорассудится. И я наслаждался сном. Перерывы делал только, когда давали еду.

Камера в Одесской пересыльной тюрьме поражала своими размерами. Метров сорок в длину и метров десять в ширину. Вдоль зарешеченных окон протянулись сплошные, двухъярусные нары. Я лег в самом центре камеры. Рядом улегся какой-то светло-русый парень с тонким, синим, как у горняков, шрамом на горбинке носа. Мне хотелось спать, а он: «Побурим?» Понятия не имел, что это означает. Но это его не смутило: «Научу! Когда-то ведь надо начинать». И он достал из кармана колоду самодельных карт. Карты блестели от парафина, все масти были черными, потому что в тюрьме нет условий для производства настоящих карт. Там их делают из любой, попавшей под руку бумаги, листы которой склеивают хлебной клейковиной. Потом вырезают трафареты значков масти, сжигают кусок резины, получают сажу. Сажу смешивают с хлебной клейковиной и получают черную краску. С помощью трафаретов наносят масть на отдельные листы. Потом растапливают стеариновую свечку, в жидкий стеарин обмакивают каждую карту, прокатывают листы бутылкой, стаканом - колода готова. Надзиратели ежедневно отнимали карты. Зеки мастерили новые. Непрерывный процесс.

Соседа моего звали Женей, кличка Корзинка, фамилии он не говорил. Женя научил меня «мастырить» карты. За весь срок я сделал не меньше десятка колод. Как-то мы лежим с Корзинкой на нарах, подходит мужчина средних лет - только что получил передачу. Принес ее и развернул перед моим соседом, тот порылся в ней, выбрал два куска сала, кусок хлеба и отпустил с миром зека. У меня отвисла губа:

- Ты что - в законе? - спросил растерянно.

Он не ответил, просто утвердительно боднул воздух. Оказывается, мой сосед был профессиональным вором-карманщиком. И «пользовался воровскими правами», согласно которым ни один зек не мог не поделиться с ним передачей.

В войну Женя осиротел и попал в заботливые руки криминала. Его быстренько научили воровать кошельки, сумочки, и он ко времени нашей встречи успел оттянуть три срока, получил четвертый. Несколько дней мы привыкали друг к другу. Потом Женя стал более откровенным и много говорил. На моих глазах он слепил из хлеба шахматные фигурки, с помощью той же сажи покрасил половину. Где-то достал кусочек картонки, который превратил в шахматную доску. И тут же предложил сыграть. Я согласился. Расставили фигурки. Женя спросил: «На что играем?» «У меня нет ничего!» - ответил я. И он тут же убрал доску. Корзинка не умел играть «просто так» - только на интерес.

Срок у него - шесть лет. И он никак не мог его принять. Он философствовал, вслух осмысливая свою жизнь, свои проблемы. Мысли его я запомнил на всю жизнь.

- Нет, я все понимаю, - пускался в размышления Корзинка. - Это - моя работа: украл, попался, отсидел, опять украл. И власти со мной поступали по-божески. Первый срок - три месяца, как малолетке, второй - полгода, третий - год. Все нормально. А тут этот сучий Указ пришел. Звери какие-то его выдумали. Где это видано, чтобы за кошелек шесть лет давали?! Разве вор - не человек? Мне что жить не надо? Не-ет, я этот срок сидеть не буду! Кто мне его дал, тот пусть его и сидит. Уйду! Вот посмотришь, уйду.

- Но ведь пристрелить могут, - делаю легкую попытку возразить…

- Пусть стреляют, все равно сидеть шесть лет не буду.

В Одесской пересылке я задержался месяца на два. Был крайне удивлен, когда меня позвали к кормушке и вручили передачу от мамы. Как она узнала, что я здесь? Но она принесла килограмма два мамалыги. Видимо, больше у нее ничего не было: слишком тяжелое время. Как положено, принес передачу Корзинке. Он отмахнулся: «Хавай сам. Я не голодный». Он не прикоснулся к моей мамалыге. Говорил: «Нам бы в одну колонну попасть, я бы тебе помог срок тянуть…» Только в лагерях понял, чем именно мог он мне помочь.

Корзинка ушел на этап раньше меня. Подал руку и сказал:

- Ну, прощевай! Может, не свидимся. Толковый ты пацан.

Этап

Мама еще несколько раз передавала мамалыгу. Были записки, в которых она сообщала, что предпринимает шаги, чтобы меня оставили в какой-нибудь местной колонии. Может быть, так бы и случилось. Но нас с Корзинкой несколько раз ловили с картами. Однажды колоду отняли лично у меня. И я тем самым перечеркнул все мамины старания. Пересылка надоела до чертиков. Каждый день прибывают новые люди, каждый день отправляются этапы. Зеки все время грезят о хороших этапах - в пределах Украины, еще лучше - в Молдавию. И никто не хотел в Казахстан, в Сибирь или на Север. На Колыму из Одессы не было ни одного этапа. Видимо, путь слишком далек. Можно и не довезти живьем.

И вот настал день моего этапа. Куда он идет, - понятия не имел. Нас вывели утром за ворота, построили в колонну по шесть и погнали на товарную станцию, где ожидал состав. Этап большой - три с половиной сотни человек. Иду в строю, зеки шепчутся: «На Север везут». Откуда и как они это узнавали, я так и не сумел понять, но узнавали ведь!

Унылую, растянувшуюся на два квартала колонну сопровождал усиленный конвой с множеством овчарок. А люди выстроились вдоль тротуаров, улиц смотрели на нас. У многих в колонне были родственники. Махали, что-то кричали, несмотря на постоянные окрики конвоя. Над Ближними Мельницами висел холодный ноябрь, а я шел в строю на товарную станцию во флотских фланельке и штанах. Это и вся экипировка, если не считать мичманки.

Среди провожавших вдруг увидел маму. Она мучительно искала меня глазами. Как-то ведь тоже узнала, что ухожу именно этим этапом. Крикнул ей. Услышала, встрепенулась и пошла рядом с колонной. Что-то кричала мне, но я не разбирал слов. Да и в них ли дело. Я видел мою маму. Как это много для меня значило! Мне ведь казалось, что семья откажется от меня - вора, осужденного военным трибуналом.

Но вот нас построили вдоль состава и стали распределять по вагонам. Все это время я не спускал с мамы глаз. Человек тридцать посадили в пульман, оборудованный нарами. Как магнитом, тянуло к окну, но разве меня одного! Родственники всех одесситов пришли на товарную станцию. И все же мне дали возможность раза два выглянуть в окно и помахать маме.

Но вот состав тронулся. Мы стали обживаться в вагоне, знакомиться друг с другом. Предстояло десять суток жить в этом прекрасном храме на колесах. Мне, фраеру, нашлось место на нижнем ярусе. Вверху, как и положено, в самом центре заняла места знать - воры в законе. Их было шестеро. Все до одного - щипачи, т.е. карманщики, все до одного - евреи. Но какие мастера! Право же, об этом грех не рассказать. Главным среди них был Витек Сохатый. Один из самых авторитетных щипачей Одессы-мамы. Он славился своей высокой квалификацией. Однажды заключил с коллегой пари, что снимет часы с руки самого генерал-майора Балбасенко, тогдашнего начальника областной милиции. Генерал имел обыкновение ездить на работу в трамвае. Видимо, чтобы не отрываться от народа.

Как бы там ни было, а снял Сохатый часы с руки Балбасенко. И в карман их положил, и направился к выходу, но кто-то из пассажиров засек, толкнул локтем генерала, показав глазами на руку без часов и на Сохатого с часами. Одним словом, все опошлил! Сохатого немедля «спеленали».

Рядом с Витьком лежал на нарах его старый друг Чиля. Ни имени, ни фамилии просто «Чиля». Этот «ювелир» славился тем, что пять лет не попадался. О, это философ, мастер конспирации. Не только выдающаяся практика, но и собственноручно разработанная теория! Босяк (так называли себя карманщики) не должен выглядеть босяком. Он должен носить отличный модный лепень, белую рубашку с красивой «селедкой»-галстук. На нем должны быть модные корочки, и пахнуть он должен «Красной Москвой». На носу у него должны быть не пошлые очки, а пенсне. Еще лучше - лорнет. А в руках - Майн Рид, Бальзак или, на худой конец, «Литературная газета». Иначе ты не босяк - затрапезная шпана.

Каждый день, без пропусков, Чиля выходил на «работу» - в двенадцатый или второй трамвай. И каждый день вытаскивал по несколько кошельков, сумочек. И это продолжалось пять лет. Воры стали слегка коситься на него. Однажды даже высказали ему, что такого не бывает в природе, ибо вор живет на воле три-четыре месяца, ну - полгода, самый удачный вариант - год. А чтобы пять лет?! Такого просто не может быть никогда. Наверное, Чиля попадался, Но мусора его почему-то отпускают. Чиля схватился за нож и тем отстоял свою воровскую честь. Вскоре он все же попался. И я имел честь познакомиться с ним лично.

Воры вели себя скромно. Никого не обижали. Только Витек Сохатый мучил весь вагон. Узнав, что этап - на Север он сделал мастырку - членовредительство. Иголкой соскоблил с зубов клейковину и ввел ее в ногу, под кожу. Нога стала нарывать. Но сделал он это поздно, и на день отправки врачи сочли, что он вполне может добраться до места назначения.

Спустя несколько дней ногу разбарабанило, она болела и источала запах гнилого мяса. Сохатый стонал, звал врача, но никто не приходил. Так прошло около недели.

Первый урок. Нас везли неторопливо, состав подолгу стоял на всяких полустанках, запасных путях. Однажды в вагон поднялся сам начальник конвоя - высокий крепкий мужчина лет тридцати от роду. Широко расставил ноги, построил нас вдоль длинной вагонной стены, окинул соколиным взором и бросил в арестантский народ: «Какие есть жалобы?» В ответ гробовое молчание. Никто ни слова. Но нашелся один дурак-правдоискатель. «Какие там могут быть еще жалобы, если мы неделю не можем дозваться врача? Посмотрите, какая у него нога!» - Показал я на Сохатого.

Реакция оказалась стремительной настолько, что глаз ее не уловил. В мгновение ока он выхватил наган, левой рукой сбил с моей головы шапку и ударил рукояткой в темечко, а для большей убедительности со всей силы пнул сапожищем в промежность… Я очнулся, когда состав мерно покачивался на рельсах. Это был мой первый жизненный урок: в зоне справедливости не ищут! Пинок начальника конвоя лет тридцать напоминал о себе. Пришлось делать операцию…

Через десять дней наш эшелон прибыл на станцию Княжпогост, в столицу Севжелдорлага. Коми АССР, полторы сотни километров от Сыктывкара. Построили в колонну, и повели в лагерь. Поселок входил в очередную зиму, на дорогах, обочинах, на крышах лежал снег. Вдоль улицы выстроились зеваки. Это же все - народ, прошедший через лагеря. Там почти не было иного населения. И вот они тянутся, - кто с пирожком, кто с куском хлеба, кто вареную картошку пытается дать… И тут раздался голос того бравого начальника конвоя: «Вы кому помогаете?! - заорал он на весь поселок. - Это же власовцы!» И люди подобрали протянутые руки. А в колонне не было ни одного политического. На все три с половиной сотни душ - не более двух десятков тех, кто действительно должен сидеть в тюрьме. Все остальные «за колоски». Никто особенно не пострадал. Ну, не досталось кому-то куска хлеба. Не велика трагедия. А мне на всю жизнь задача: почему, во имя какой истины так вел себя начальник конвоя? И не он ведь один! А Бубнов, а Ефремов, а следователь прокуратуры! Сколько же их было тогда - уму не постижимо! Все они чьи-то сыновья, мужья, отцы, деды. Они приходили домой после гадостей, совершенных днем и были любимыми сами и любили своих близких… Боже мой, что же это такое - Человек?!

И вот нас привели к воротам. Читаю надписи. «Центральный отдельный лагерный пункт» (ЦОЛП) - главное подразделение Севжелдорлага. И рядом: "Только через честный труд дорога в семью трудящихся!»

Нас долго пересчитывали, шмонали. И только после этого впустили в зону. Мы должны были пройти карантин. Нас для этого поселили в огромном зале клуба и партиями водили в баню и на прожарку.

Но первое - столовая. Мы подоспели к обеду, который для нас был заказан. Водили партиями. Вот я переступаю порог злачного заведения. И меня ведут не к столу, а в угол, где расположен огромный чан, заполненный зеленой жидкостью. По бортам чана висят на цепях несколько железных кружек. «Пейте! - приказал сухощавый старший надзиратель. - Это противоцинготное средство - хвоя. И добавил: «Кто не пьет, тот не ест». Я зачерпнул, поднес ко рту - пихтой пахнет. Попробовал… Как вам сказать? Хина в сравнении с хвоей казалась сахаром. Хвою я пил ежедневно несколько лет подряд.

Зона. Северный вариант

Может быть, это и грех великий, но иногда думаю, что зона многому меня научила. Например, не ныть и понимать людей. Именно там осознал, что такое ценности, сделанные человеческими руками. Нигде в мире не умеют так ценить черствую корку хлеба, как в зоне. Дьявольская наука, но все же… До сих пор больно смотреть, как сытые люди выбрасывают вместе с мусором хлеб…

Второй урок. Я уже зачислен в бригаду. У меня есть место в барачной секции, на верхних нарах. Бригада строит новый магазин в рабочей зоне. Нормы выработки в лагерях вообще, как помнится, были рассчитаны только на приписки, без них можно в считанные недели стать фитилем. А тут бригадир говорит, что ничего приписать не удается. Бригада сидела на голодном пайке.

Утром нас привели на завтрак. Самые сильные парни пошли в хлеборезку вместе с бугром, получать бригадный хлеб. Слабаков не посылали: по дороге хлеб могли отнять.

Раздатчик положил передо мной пайку, я накрыл ее руками, жду кашку и чаек. Кто-то сзади тронул за плечо. Оглянулся - никого. Повернулся к столу - пайки нет. Увели. А ведь я и без того всегда голодный!.. Но это - зона. Урок называется, не разевай коробочку.

Мы стоим с напарником, тридцатипятилетним “майором в отсидке”, в траншея, вырытой под фундамент. Через нее прокинут горбатый мосток с тесовыми перильцами. Сидел этот кадровый офицер за анекдот, рассказанный в кругу друзей-сослуживцев. Статья 58.10 “А”. Антисоветская агитация и пропаганда. Срок по ней всегда был стандартным - червонец. Во всяком случае, я исключений не встречал. Майор в отсидке заканчивал срок. Оставалось два, может быть, с небольшим, года. Судил его военный трибунал, а не особое совещание, поэтому имелась надежда выйти по окончанию срока. Человек суровый, огромной выдержки, самодисциплины. Жена ежемесячно отправляла ему посылку. В восьмикилограммовом ящике могло быть все - сухари, махорка и прочее, но обязательное вложение - три килограмма свиного сала. Майор в отсидке нес посылку к блатным, они честно забирали у него положенную треть содержимого, небольшая часть шла на угощение самых близких товарищей по несчастью, остальное владелец нес в каптерку. Там сало разрезал на 30 (или 31) кусочков. И ежедневно брал по одному. Ни в коем случае не больше! Получалось около шестидесяти пяти граммов в день. Солидная прибавка к скудному рациону.

Суровый майор никогда не вступал ни в какие споры-разговоры, держался особняком. Почему-то его не отправили на фронт, хотя таких обычно брали в штрафные роты.

После такого знакомства можно и вернуться в траншею, где мы стояли с ним вдвоем, перекуривали. Вернее, он курил, а я заглядывал в рот: может, обломятся две-три затяжки. И в это время на мостке показалась молодая пара. Ветерок-шалунишка дунул и приподнял у женщины юбку, обнажив широкое белое кружево рубашки. Майор глянул и заплакал. Но тут же взял себя в руки, отошел от меня. Эпизод запомнился мне на всю жизнь.

А вообще из первой бригады помню весельчака Васю Кырмызы, жуликоватого парня по кличке Крапленый, с которым все вечера какие-то пустяки мы «делили» в буру; двух немцев - Васю Вайса, Лешу Деблера и Костю Костромского из Кинешмы. Были у нас два вора в законе (а как же без них!). Администрация в этой публике почему-то нуждалась. Воров распределяли по одному-два в бригаду, чтобы не слишком накладно было работягам кормить паразитов. Они весь день сидели у костра, даже дрова ленились подбросить: “Фрей, подкинь пару полешков!”, кричали какому-нибудь работяге. И тот послушно выполнял команду.

Бушлат я получил с чужого плеча. На лагерном языке это называлось, второй срок. Кто знает, куда девался его прежний хозяин, может, отсидел, может, закопан неподалеку от зоны? Для меня важнее было, что он пришил к поле бушлата, ведерный карман. Я долго не мог понять значения пришитого полотенца. Но вот, стоял у магазина и смотрел, как вольняшки несут хлеб домой, жуя находу довески. Для голодного человека трудно придумать большую пытку. Ноги так и тянулись подойти: “Подайте кусочек!” Но выдержал, не подошел. А вот отойти от магазина - сил не хватало. Там ведь внутри - хлеб! Ходил вокруг. Заглянул ненароком в подвал через узкое оконце, и - обомлел: на меня смотрела огромная куча картошки! Удивительно, но факт: оконце не было застеклено, видимо, для вентиляции.

Залез в подвал и стал лопать сырую картошку. Две картофелины одолел, на третью духу не хватило. И тут понял всю ценность моего ведерного кармана. Набил полный. А вылезть из окошечка не смог: картошка не пускала. Скинуть бы бушлат, но до этого надо дотумкаться! Поймала меня заведующая магазином, отметелила, как умела, и отвела на вахту. Вахтер посадил воришку за стойку, и я предвкушал второй срок, а это уже рецидив! Тут пятью годами не отделаешься.

Дело близилось к концу рабочего дня, из зоны выезжали машины. Вахтер выходил из проходной, открывать ворота. Потом пошли бригады, он еще чаще стал выходить. Вот и моя бригада подошла. Я нырнул из двери следом за стражем, и, пока он открывал ворота, забился в середину бригады. Вахтер не понял, куда я девался, да и нужен я ему был, как зайцу тапочки…

Картошку мы в жилую зону пронесли, сварили всю. Мне достались две большие картофелины, но “этой малостью разве будешь сыт!”

Третий урок. Я каждый день терял вес. При росте 170 см. весил 48 кг. Иногда не хватало сил подняться на нары, подталкивали, кто посильней.

Вышел из столовой утречком. До развода еще минут двадцать. В барак не иду, что там делать? Денек не особенно стылый, по зоне разгуливает мягкий ветерок, разнося лохматые снежинки. Иду, ни о чем не думая, ноги сами переступают. Остановился возле помойки. Приятное зрелище. Два огромных побеленных ларя. Сверху на них - два фитиля в рваных бушлатах и треухах, что-то отыскивают и суют в беззубые рты. Я ведь понимал: это - пропасть, но меня голод мучил уже около года. Все мысли - только о еде. Ничто кроме и в голову не лезло. Не зря ведь говорят, голодной куме все хлеб на уме.

Но представьте себе, что можно найти на помойке, куда выбрасывают отходы изголодавшиеся люди? А эти двое все-таки что-то едят! Представляете: ЕДЯТ!!! Еще минута, и - я к ним присоединюсь. Но, за мгновение до гнусного шага, на плечо мне легла жесткая рука майора в отсидке. “Пошел вон отсюда, жиденок! - зло сказал он. - Еще раз подойдешь - урыльник набью!” И добавил: “Это уже не люди, им жить осталось - неделя-другая. Трудно - убей себя, но не опускайся!” Больше я никогда к помойкам не подходил.

Бригада уже построила магазин, иногда вырывалась на большие проценты, и тогда мы получали дополнительное питание. Порядок был такой. Выполнявшие норму на 99 процентов никакой надбавки к столу не получали. Все начиналось со ста процентов. В этом случае зек получал “1-0”. Если процент выше ста десяти - “1-1”. Первая единица означала сто граммов хлеба, вторая - добавка в виде ложки сахара, десяти граммов масла и какая-нибудь запеканка (граммов на сто). Если норма выполнена на 121 процент , - зек получает “2-2”, то есть двести граммов хлеба, две запеканки, двадцать граммов масла и две ложки сахару. Как говорят, жениться не захочешь, но жить уже можно. Со 151 процента начинался “почти коммунизм” - “3-3”. Вот только где взять такие проценты?!

Урок четвертый, заочный. Мне с детства твердили, что хороших людей больше, чем плохих. И я верил. В моей бригаде произошел случай, заставивший иначе смотреть на жизнь. Хотя, не уверен, что был прав, но что было, то было. В бригаде работали нормальные люди, в том смысле, что матерых головорезов - ни одного. Однажды произошло редчайшее событие. За весь оставшийся срок ни о чем подобном и не слышал.

Магазин уже готовили к сдаче комиссии, чистили, доделывали, подгоняли…

В тот день лепила оставил меня в жилой зоне, пожалел, дал отдохнуть, чтобы копыта ненароком не отбросил. Я целый день давил подушку в секции, чтобы дневальный видел, что меня никуда не вызывали. Иначе могли заподозрить стукачестве, а это - смерть.

Так что я своими глазами ничего не видел. Одна зечка бежала из женской зоны. И не на свободу, а в мужскую промзону. Как ей это удалось? Сказать трудно, дважды застрелить могли! Но вот - удалось каким-то чудом. Вошла в магазин и сказала, раскинув руки: “Мужики, я ваша!” Так вот, не стану расписывать подробности, не мой профиль. Скажу только, что из трех десятков человек четверо отказались от участия в этом пиру. Среди четырех был и майор в отсидке. Правда он и не попытался удержать собригадников, ибо знал, что это может плохо для него кончиться. Остальные тешились по-скотски, с хохотом и зверством, издевались над женщиной, как хотели. Ну, понятно желание сбросить напряжение, копившееся годами, но, натешившись, они нашли где-то шкалик, вставляли его в лоно, били кулаком по животу несчастной жертвы и ржали, когда шкалик вылетал из нее: «миномет»! Врачи ее полгода ставили на ноги. По этому случаю я долго судил о соотношении плохих и хороших - 26 и 4… Но ведь все это человеки! А ты сам кто такой? Жестокий вопрос.

Люди зоны

Недавно я прочитал в газете слова одного ну оч-чень авторитетного лагерника и был крайне возмущен. Мысль такова: 90 процентов вышедших из ГУЛАГА - стукачи. На первый взгляд, очередная глупость. Зачем же кумовьям столько стукачей? Да и о чем стучали бы 27 членов нашей бригады на троих нестукачей? Тем более, что стукачей в лагере уничтожали нещадно. Видимо, авторитетный бывший лагерник себя числит в меньшенстве. А если посмотреть более серьезно, то тут совершенно безосновательное обвинение многих тысяч бывших зеков.

Мне «не везло», ни разу не встречал живого стукача. Хотя знал: были таковые. Но повезло в том, что за весь срок ни разу не разговаривал с кумом. Никто и никогда не сватал меня в стукачи. То есть, в том, что я не стал доносчиком, моей заслуги нет.

На заводе я перевыполнял норму и получал какие-то добавки к питанию. Кроме того, мама оставила Богомолову деньги, и он какое-то время давал мне по двадцать пять рублей в месяц. Вскоре на меня положил глаз краснодеревщик, румын Николае. Фамилию не помню, а историю забыть невозможно.

Николае родился в Румынии. В 1945 году он влюбился в СССР. Смотрел на армию, выбивающую из румынских городов и сел фрицев, и цвел от счастья. Видел советские танки, парады советских войск… Какая мощь!!! Какой блеск!!! А надо сказать, немцев Николае ненавидел.

Поэтому и наивное счастье его, и глуповатую гордость за страну, ему совсем незнакомую, вполне можно объяснить. Короче говоря, влюбился. Ну и жил бы себе, как остальные граждане Романии Мари! И гордился бы Советской Армией на почтительном расстоянии. А ему захотелось стать гражданином СССР. Простим ему порыв, ибо он и без того заплатил за него неимоверно высокую цену.

Бывшему румыну не только гражданство предоставили, но и квартиру дали в Измаиле. И работа нашлась для краснодеревщика высокого класса. Ему бы в ноги падать, благодарить, а он... Пришел в магазин, отоварил на всю семью хлебные карточки. Обратил внимание на то, что слишком тяжела булка. Сжал довесок в кулаке, а он не разжимается. Глина - она и в СССР глина. Черт дернул глупца за язык:

А хлеб-то печь вы не умеете, - сказал. И добавил с достоинством: -

Поезжайте к нам, в Румынию и поучитесь!

Никто, конечно, не воспользовался полезным советом, а самого Николае упекли на десять лет по статье 54, 10 УК УССР, за антисоветскую агитацию и пропаганду. И вот теперь он работает под управлением еврея Богомолова, учит меня столярному делу, и с моей помощью сооружает из карельской березы гарнитур для директора, тоже, кстати, бывшего зека.

Жил я по-прежнему в своей секции. И там, на соседних нарах, спал Ваня Красный. Кличка ему досталась от природы, потому что у него всегда было красное лицо. Ваня никогда не отвлекался от своей темы. О чем бы ни заходила речь, он возвращался к своему “преступлению”. Сидел он по страшной статье - 58,1”Б” УК РСФСР. “Я же не изменял! - почти кричал он всякий раз. - статья-то за измену Родине с оружием в руках, а меня безоружным взяли. Нам еще не успели винтовки выдать. Ночью немцы прорвали оборону и взяли нас, пацанов, сонными. Когда наши пришли, меня - под трибунал. Лучше бы шлепнули!”. - И тут он начинал плакать, кричать, возмущаться: - “Как мне с такой статьей девчонкам-одноклассницам в глаза смотреть? Как с мамой разговаривать? Я же изменник Родины! Что они со мной сделали! За что? Почему?”

Но хоть закричись, ничто от этого не изменится. Только в моей памяти Ваня Красный до сих пор кричит.

В ЦОЛПЕ месяц-другой жил ссученный вор Стерва. Сама кликуха говорит, какой это милый человек (если допустимо так его называть). Судимостей на нем висело около двухсот лет. Он хорошо знал, что в преступном мире немало охотников до его шкуры. Злобный, со звериными инстинктами - Стерва ходил всегда с двумя ножами за голенищами. Не понравилась физиономия - нож в нее! О жертву вытрет лезвие, и уйдет, как ни в чем не бывало. Спал в общей секции. Ночью, к его логову подходить было опасно для жизни. При любом приближении вскакивал, и ему ничего не стоило заколоть любого, кто посмел нарушить покой.

Стерва с дружками зарезали позднее Витька Сохатого и Чилю. Сам Стерва в тот раз был занят своим напарником Женей Бородой, с которым воровал вместе несколько лет. Он требовал от Бороды отказа от воровского закона. Тот стоял насмерть: “Я родился вором и вором умру! Среди сук мне нет места”. Стерва нанес ему 36 ножевых ран, из них четыре грудь насквозь прошли. Я потом видел Женю в Ракпасе и он показывал эти раны…

Летом 1949 года меня угораздило на Крайнем Севере поймать тропическую малярию. Медицина ничем мне помочь не могла, судьба моя была вверена кризису: наступит, и скажет, жить или не жить. Помню, я лежал на столе с предельно высокой температурой, задыхался. Надо мной стояли два человека в белых халатах. Имени одного не помню. Он латыш, кандидат медицинских наук, лет тридцати пяти от роду. Второй - пожилой человек. Это - профессор фармаколог с мировым именем - Преображенский. Он, как и мой майор в отсидке, сидел за антисоветскую агитацию и пропаганду (анекдот). Срок имел стандартный - червонец. Но, хоть не послали на общие работы. Пусть спасибо скажет, не то бы за полгода коньки откинул. Подумаешь, ученый! Их тысячи прошло через те кущи… ГУЛАГ ими не поперхнулся.

Из кризиса я вышел с пороком сердца и был отправлен в инвалидную колонию, в Ракпас. Но до того со мной стряслось много всякой всячины. Самая памятная такая.

Однажды старший надзиратель Цыркин поймал меня с картами. Мы, как всегда, бурили с Крапленым. Обоим дали по пять суток изолятора. А это, кроме всего, 300 граммов хлеба в день (при любых процентах) и одна баланда. Остальное - вода. Поскольку я попался не первый раз, Цыркин решил посмотреть, кто я такой, нельзя ли меня упечь в БУР. И это стало моим спасением. Ознакомившись с делом, старший надзиратель из изолятора привел меня в свой кабинет. Я даже растерялся от его слов. Посудите сами:

- Миша, сынок, - сказал Цыркин, - что ты творишь? Ты ведь не уголовник! Тебя дома любят, ждут, а ты связался со шпаной! Я помогу тебе отбыть срок. Но только ты должен пообещать, что никогда больше не возьмешь карты в руки.

Разве так разговаривает старший надзиратель с заключенным в сталинском лагере? Я стоял перед ним, низко опустив голову, и молчал. Ни мама, никто другой не могли на меня повлиять, как этот старый чекист с худым иссеченным глубокими морщинами лицом. А ведь он ничего особенного не сказал.

Это было в середине долгой северной зимы. Недели через две меня вызвали к нарядчику и сказали, что я назначен бригадиром снегоуборочной бригады. В моем распоряжении двенадцать таких же доходяг, у всех сроки - по “колосковому Указу” (Указ от 4.06.1947 года). Цыркин их сам отбирал, по личным делам. Мне он сказал, что снега жалеть не надо, пиши, чтобы у всех было “3-3”.

Не стану расписывать нашу снегоуборочную работу. Даже если, ничего не делая, просто побыть на морозе целый день, наслаждаясь северным сиянием, не придешь в неописуемый восторг. А надо было еще и лопатами махать. Но не нашлось ни одного, кто бы пожелал уйти из бригады. Еще бы! К весне все мы, если и не отъелись, как коты, то немного отошли от голодухи. И почему зима в Коми АССР не длится круглый год?! Что же мы, бедные, будем теперь делать? Запрут в какую-нибудь лесоповальную бригаду! Но этого не случилось. Цыркин всех определил на курсы шоферов. Представляете себе - три месяца жить в зоне и не работать, всего лишь учиться!

Потом меня посадили за руль “Г-69” газогенераторного автомобиля. И опять небо мне с овчинку показалось, хотя я и жил бесконвойно. Четыре мешка березовых чурок заменяли полбака бензина. Зимой трубка перемерзнет где-нибудь, мотор заглохнет, и - ползаешь под машиной с факелом, отогреваешь. Утром три костра разводишь: под задним мостом, коробкой передач и картером. Иначе и не заведешь, и с места не тронешься. Четвертый костер - в бункере… Хорошо, что меня вскоре забрали на дрезину, не то бы запросился в бригаду…

Лагерного рая мне перепало совсем немного. С дрезины забрали кочегаром в городской клуб, некому было работать, а у меня в деле запись о последнем месте работы “кочегар”. Тем не менее, в ночь на Новый год законвоировали по статийным признакам. Человек, совершивший государственную групповую кражу, не имел права ходить без конвоя.

Кончилась лафа, пошел в бригаду. Потом - Ракпас. Делал деревянные пресс-папье. В Ракпасе я попал в барак, где обитали люди со сроками не меньше пятнадцати лет. На соседних нарах спал ссученный вор Буль-Буль. Его называли так, потому что “разговаривал”, оттягивая пальцем нижнюю губу, получалось странное бульканье. Редкий случай, когда немой слышит. Однажды Буль-Буль ограбил прибывшего с этапом из Ленинграда зека. По-моему, правильно сделал. Человек провез с собой семьсот рублей. Как ему это удалось - можно только догадываться. Но деньги у него были. А Буль-Буль явился поглядеть на новый этап в шикарном шевиотовом костюме. У новичка от вида такой роскоши на фоне лагерных тужурок, пульс нарушился. Спрашивает, не продаст ли человек кустюм? Отчего ж нет! Это мы всегда пожалуйста! Буль-Буль запросил рублей девятьсот, но, узнав, что у фраера больше нет, согласился и на семьсот. Забрал деньги, снял костюм, натянул лагерную сменку, а через час встретил щеголявшего по зоне дурака, приставил нож к горлу и раздел. Сменки не дал, в кальсонах пустил. Мне не жалко было этого осла. Как понять психологию этапника? Прятал деньги, бог знает, в какой кишке. Так береги же их. На хлеб могут пригодиться, а он - на тряпки - все до последней копейки! Но зона - такое дьявольское место, где “быть можно дельным человеком”, а вот думать “о красе ногтей” там нельзя!…

Начальником колонии назначили бывшего фронтовика. Кабинет у него был в зоне. Бедный ограбленный подался искать правду. Начальник возмутился и приказал привести к нему бандита. Буль-Буль явился к нему с двумя ножами, и два часа продержал бедного новичка-начальника в ужасе, то и дело подставляя ножи к его горлу. Его, конечно, взяли, но что с ним можно поделать, если на нем четвертак в три слоя намазан? То есть, межлагсуд давал ему трижды по двадцать пять лет со дня совершения последнего преступления. Напоминаю, расстрела в то время не было. По зонам бегали такие ухари, общий срок которых исчислялся сотней-полутора сотнями лет. Они никого и ничего не боялись, управы на них не находилось. Лагерное начальство все же изобрело способ. Сводили вместе воров в законе и сук, отправляли в одном вагоне в какую-нибудь колонию. Перед этапом не шмонали, чтобы ножи не отнимать. И они в вагоне уничтожали друг друга. Эту вражду трудно объяснить, если возможно вообще. Сука тот же вор, но он когда-то нарушил неписаный воровской закон. За это его следует уничтожить. Компромиссы недопустимы. Суки стали объединяться, и совместными усилиями заставляли воров отречься от воровских законов. И когда тех и других начальство сводило вместе, и те и другие знали, для чего это делается, но остановиться не могли. Убивали, убивали и убивали. Так избавились и от Буль-Буля.

На Ракпасе была смешанная колония. За колючей проволокой имелась женская зона. Иногда начальство устраивало общие мероприятия для двух зон. И мы общались с женщинами. Помню ходила одна оторва - пробы негде ставить: и убийство на ней, и проституция, и вооруженный грабеж… Вот эта самая милая дама месяца за два до октябрьских торжеств написала письмо товарищу Сталину. Примерно такого содержания. Мол, пишет тебе недостойная баба, я сама это знаю, но если бы ты знал, как я тебя люблю! Отпусти ты меня - непутевую, - чтобы я могла с хорошими людями выпить за твое здоровье и пожелать тебе жить до ста лет...

И даму помиловали.

Я уже упоминал штрафную колонию № 4. Находилась она на Сорочай-горе, где добывали гранит. Камень имел огромное значение. Севжелдорлаг вел много строек, в том числе и прокладка дорог. Камня требовалось - море, а колония много лет не выполняла план. Начальнику лага это надоело, и он освободил начальника колонии от непосильного труда. Прислал нового, молодого капитана. Перед назначением поставил задачу: камень должен быть любой ценой. Новая метла явилась в свои владения, собрала зековский актив. А это были суки, то есть уголовники без каких бы то ни было зазрений и принципов. В воздухе повис вопрос: что делать, чтобы колония выполняла план. Вожак этого стада - тот самый Стерва - и говорит новой метле. “Ничего не надо. Будешь водить нас на пятую, женскую колонию, - план, считай, у тебя в кармане”. Новая метла съездила на пятую колонию, договорилась, и стало так.

Проблему выполнения плана суки взяли в свои руки. И с той поры никто не возвращался в зону без ста процентов. Правда, пришлось пришить несколько человек. Но, как вы понимаете, это же издержки производства, иначе как можно было убедить народ в необходимости работать с полной отдачей? Долго ли коротко ли продолжался праздник у сук, но колония стала перевыполнять план. К этому вскоре привыкли, и однажды не дали конвой для воскресного похода. Суки обиделись и подняли бунт. Начальство выставило на вышки по пулемету. Но суки не испугались. Нарисовали на простыне флаг США, написали транспарант “Да здравствует Трумэн!” И тогда начальник колонии, и начальник охранной роты решили открыть огонь по зоне. Ну, убьют там пять-шесть человек - мало ли их списано на производственные травмы! Зато сукам Кузькитну мать покажут, и те выведут людей на работу. План был гениальный. Он несомненно дал бы отличный результат. Но что-то не увязалось. Из зеков никто не пострадал. Но в зоне, на свою беду, находился один вольнонаемный. Его и сразила пулеметная очередь. Тут уж производственным актом не отделаешься! Пришлось сообщать по инстанции. И начальника отдали под суд.

Примерно в то же время на пятой колонии произошел случай, о котором молва шла по всем лагпунктам.

Лагерное начальство имело необычайный нюх на подонков. Оперы отыскивали эту публику с настойчивостью служебных псов. Ибо питали к отребью неизъяснимую слабость. Чем омерзительней тип, тем больше у него шансов занять теплое местечко. В женской колонии комендантом назначили уголовника Николу Самовара. Фамилии его я не знал. Это был человек, обиженный самой природой. Карликового роста, кривоног, по горбу на спине и груди, и без того уродливое лицо изъедено оспой. Он был квартирным вором, какое-то время пользовался воровскими правами, потом ссучился и стал лагерным придурком. Уродливая внешность не могла не отразиться на душе, на характере этого недочеловека. И он, как бы вымещал на окружающих обиду за свою неполноценность. Именно такой человек и больше всего подходил начальству на должность коменданта женской колонии. Оно закрывало глаза на все его мерзости. Он пользовался своей властью и принуждал слабых женщин к сожительству.

Однажды Самовар положил глаз на восемнадцатилетнюю деревенскую девочку Дашу, сидевшую за колоски. Между ними никогда не могло быть ничего общего. Они и встретиться могли только в пределах ГУЛАГа. Этот дьявол намазался настойчиво приглашать Дашу в свой закуток в бараке. Получив решительный отказ, стал преследовать строптивицу, даже в изолятор посадил. Старые зечки пытались его пристыдить, но, где там! И тогда эти самые зечки сказали Даше, что у нее есть единственный способ избавиться от негодяя - зарубить его. Пронесли из рабочей зоны острый плотницкий топор, заговорили Николу, а Даша сзади пыталась зарубить его. Но ей не хватило решимости, может быть, воли, и она не попала по голове, топор угодил в ключицу, перерубив ее. Был межлагсуд. Дашу оправдали. Самовару дали дополнительно пять лет, и отправили в другой лагерь. Подобных историй случалось немало, их порождала сама уродливая система ГУЛАГа.

В бараке я старался быть как можно меньше. Большей частью проводил время в культурно-воспитательной части - КВЧ. Там были библиотека, мандолины, гитары, балалайки, шашки-шахматы-домино...

Иду как-то вдоль ряда бараков, и вижу, на скамейке сидит мужчина лет тридцати, худой - разве что не светится, - на гитаре играет. Да как играет! Я остановился, заслушался. Подошел, сел на скамейку. Он играл русские песни, вальсы, арии из оперетт Кальмана… Но больше всего мне понравилась в его исполнении венгерская цыганочка.

Он отложил гитару в сторону и сказал:

Нравится?

Я кивнул.

Чем шататься без дела по лагерю, лучше учись играть, - предложил он.

Не смогу.

Научу, было бы желание…

С той поры я стал ежедневно учиться игре на гитаре. Не помню имени своего учителя. Он страдал от язвы желудка, почти ничего не мог есть. А диета в лагере одна для всех: жри что дают!

Прошло два месяца, и мы с моим учителем играли Венгерскую цыганочку в две гитары. Сразу же после этого я дал деньги знакомому вольняшке, и он купил для меня семиструнку ленинградской фабрики. Я сделал для нее деревянный чехол, очень похожий на гробик и в нем хранил свой музыкальный инструмент.

Как-то мы сидели с учителем на той же скамейке, играли. И я неожиданно вскочил.

-Ты что? - Удивился он.

- Корзинка! - не сказал, - крикнул я, и побежал к дорожке, ведущей с вахты.

По дорожке, действительно, шел Женя, хотя я и не верил своим глазам. Он, увидев меня, улыбнулся, протянул руку и как-то слишком буднично сказал: «Здорово!» Мы сели на скамейку и я узнал, что Корзинка не шутил насчет своего срока там, в одесской пересыльной тюрьме.

Его отправили в Вельскую колонию. Бежал. Поймали, добавили четыре года. С червонцем прибыл в Сольвычегодск. Бежал. Поймали, дали 15 лет. Отправили на Печору. Опять бежал, опять поймали. На этот раз дали четвертак - высшая, по тому времени, мера наказания.

Жизнь шла своим чередом. Дружбы у нас с Корзинкой не получалось. Да и не стремились мы к ней. Он жил не только в другом бараке, но и в другом мире. Все время играл - то в карты, то в шахматы. Как-то зашел в секцию, где лагерная администрация разместила шпану, молодых воров, еще не созревших, чтобы попасть в воровской клан. Их называли полуцветняками. Сел играть Корзинка с этой публикой, и за вечер «раздел» всех до наготы. От получения платы воздержался: зачем ему старое тряпье. Шпана осталась в штанах. Но тут кто-то из дерзких полуцветных обвинил мастера в шулерстве. Тот обиделся и велел все проигранное бросить на пол в центре секции. Завязал выигрыш в узел и ушел с ним, оставив полуцветных, в чем мать родила. В таком виде они и предстали перед надзором во время вечерней поверки. Пытались провести следствие, но никто Корзинку не выдал, а узел он спрятал в подвале своего барака. Парням же выдали новую робу, но предупредили, что если повторится, - все пойдут под суд за промот.

И все-таки карты сказали свое слово в судьбе Жени. Он делал из древесной стружки коробочки для мазей. Аптеки в то время пользовались такой тарой. Корзинка наладился ставить коробочки на кон и, неделю спустя, выиграл столько коробочек, что мог два месяца не появляться в рабочей зоне. Чем он однажды и воспользовался. Его засекли и отправили в штрафную колонию. Он снова бежал, на сей раз с концами. Думаю так, потому что беглецов (живых или мертвых) обязательно показывали зекам. В острастку. Ни живого, ни мертвого Женю в колонию не привезли. След его на этом оборвался.

А в Ракпасе с ним произошел такой случай. Любители шахмат уговорили его на спор сыграть с одним старичком. Старичок был судим особым совещанием еще в 1933 году. Получил свой червонец и терпеливо отбывал срок. Когда приспело освобождаться, пришло письмо, в котором сообщалось, что ОСО добавило еще червонец. Ко времени нашей с ним встречи он дотягивал второй десяток, оставалось три года. Но надежд он не питал: у ОСО в запасе лет много и оно их раздавало, не скупясь.

Старичок был мастером спорта по шахматам, встречался за доской с самим Михаилом Ботвинником. Старичка посадили за два года до того, как в СССР стали присваивать шахматистам звание Гроссмейстеров. Вот с таким человеком любители шахмат свели Корзинку. Они сыграли вничью. Старик предложил повторить, но Женя отказался. Когда он ушел, шахматиста спросили, знает ли он, с кем только что играл. Ответил: «С очень талантливым молодым человеком». «Это вор в законе», - сказали ему. Тот даже привстал у стола: «Не может быть!» - воскликнул потрясенно.

История старого шахматиста побуждает меня вспомнить о Ванятке из моей первой бригады. Зеки, когда хотелось посмеяться, просили его рассказать, как его судила тройка. И он никогда не отказывал. «Дело, - начинал Ванятка, - было так. Пошел я как-то к корешу под вечер. Сидим у него стакан за стакан, слово за слово. Все чинно, культурно. Разговариваем, значит. Но в гостях оно как бывает? - Сидишь, сидишь, а потом встаешь и уходишь. Иду домой веселенький такой, довольный, а надоть через железну дорогу, на другу сторону. Вышел на полотно и подумал пьяной-то башкой, а чего мне на тропе грязь месить после дождя-то, когда можно путем пройтись почти до самого дому?

Вот и иду себе. Подходят двое: «Ты че тут шастаешь?» - спрашивают. «Не шастаю, - говорю - домой иду». «Кто домой идет, тот по дороге ходит, а ты, ровно паровоз - по рельсам!» Схватили они меня под микитки и поволокли в железнодорожную милицию, ровно, как вредитель я. А утром, говорят, на суд пойдем. Берет меня один милицанер с пушкой и ведет. Привели в какой-от барак. Захожу, говорят, становись на весы. Встал. Ведут в другу комнату, там линейка, рост смерили. А оттель в третью комнату завели, там три мужика сидят. Один в середке, двое по бокам. Вот тот, что в середке (морда кирпича просит) и говорит: «Три года». Я: «За што?!» А он: «Пять лет». Я ишо шибче: «За што?!!». А он: «Восемь лет!». Тут милицанер, ткнул в бок и шепчет: «Заткнись, дурак, шлепнут!» Вот я и заткнулся».

Ваняткина история случилась в 1933 году. К Началу войны он освободился, но власть любила своих осужденных, и старалась делать все, чтобы они не теряли на долго лагерной прописки. А повод - пустяк. Был бы человек, дело всегда найдется.

На Кольский полуостров

Из Ракпаса я уехал так же нежданно, как и попал туда. Только вернулся из рабочей зоны, вызывают на вахту. Стандартные вопросы: имя, фамилия, близкие родственники, статья, срок, специальности. Папка личного дела. Сверяет надзиратель с моими словами. Закрыл папку, отпустил. Через несколько дней это повторилось. А неделю спустя в барак явился надзор: «З-к Беркович, с вещами, на выход!» Я понял: этап. Но куда и кому я вдруг понадобился? Тем более, что сидеть оставалось чуть больше года.

Вывели за вахту, усадили в воронок и повезли в Княжпогост. А там - на станцию. Глянул, а начальник-то конвоя тот самый, что бил меня рукояткой нагана по башке. Старый знакомый, почти родственник! Нас собирали по всему Севжелдорлагу. Стали знакомиться - все механизаторы, большей частью - шоферня. Но никто не знает, куда везут. Догадываются: на какую-то важную стройку. Но догадки к делу не пришьешь. Куда же нас - таких хороших?!

Состав шел почти без остановок. Всюду зеленый. Остановят, покормят, и - снова перестук колес. Начались белые ночи, стало ясно: везут на Крайний Север. Начальник конвоя творил, что ему хотелось. Дважды проводил поверки, сгоняя зеков в одну часть вагона. При счете солдаты били. И мы зря возмущались: власть над себе подобными так естественна для человека! Ну, что за интерес жить и никого не избивать, ни над кем не властвовать?

Наконец, состав остановился надолго. Слышим, загоняют в тупик. Глядим в окно: «Станция Мурмаши». Кто-то сведущий: «Кольский!» А тут и выгрузка началась. Нас построили вдоль состава. Подкатил «Иванвиллис» (ГАЗ-67), вышел толстенький коротышка-полковник и повел человеколюбивую речь. «Товарищи! - начал он (я не оговорился, именно «товарищи» сказал полковник) Партия и правительство поставили перед нами важнейшую государственную задачу. В кратчайшие сроки мы должны построить железнодорожную ветку от станции Мурмаши до Петсамо (Печенга М.Б.), что будет способствовать расширению торговли со странами Скандинавского полуострова. Мы считаем вас патриотами Родины, временно находящимися в изоляции. Но - временно. Очень скоро вы вольетесь в среду честных тружеников…»

Так мы попали в патриоты. Речь полковника была короткой, но полной «глубокого уважения». Тут же нас разделили на две части. Малая осталась в тупике, выгружать составы, прибывающие для лагеря, вторая двинулась на окраину поселка Мурмаши. Северное солнце сияло над 3-им июня 1951 года. Оставалось совсем немного до окончания полярного дня. В логах еще лежал снег, дул противный сырой ветер. Перед нами - большая поляна. Как подарок от начальства патриотам конвоиры выкатили бухты колючей проволоки, грузовики привезли пиломатериалы. Майор Зуев в кожаном пальто разгуливает меж зеками и объясняет суть задачи. Лагеря нет, надо построить. Начинать следует с вышек и ворот - с проходной, вахтой и ограждением. После можно будет ставить палатки.

Трое суток мы не спали. Я вошел в небольшую бригаду, которую возглавлял механик, бывший вор в законе дядя Володя Воронин. Он - один из немногих счастливчиков, кому удалось отойти от преступного мира по добру по здорову. Как только поставили палатку, все упали на голые нары, пахнущие свежей сосной, и уснули..

Вскочил я от слов «Жратву привезли!». От этого мертвый проснется. «Где?» - спрашиваю. Крепыш Леша Васильев смеется, но тут я сам увидел фляги возле вахты и побежал к ним.

Майор Зуев пообещал: в палатке мы долго жить не будем. До первого собранного барака. Обманул. Барак поставили, но заселили в него свежий этап. Леша Васильев - к Зуеву, правду искать, а тот, мол, войдите в положение. Вы-то - народ закаленный, а этап с воли пришел. Посели их в палатки, - падеж начнется, а нам ведь с вами дорогу строить надо, а не свежие могилы копать.

Мы вошли в положение, новички - в барак. Остались в таком жилье на всю полярную ночь. Зато - какая палатка! Двадцатиместная, а нас всего 13 душ. Хоть танцы устраивай.

Вскоре меня посадили за руль рогатки. Мы привезли с собой машины из Севжелдорлага. Их было так мало, что каждая находилась на контроле начальника авточасти нового лагеря, невысокого еврея лет тридцати, лысого, горбоносого, не очень разговорчивого. Ни имени, ни фамилии не помню. Но я работал только по его заданию. Однажды он попросил задержаться на сутки. Автомашины являли собой большой дефицит и, конечно, очень были нужны колонии. Поэтому Зуева злило, что шофера ему не подчинены.

После суточной работы, я возвращался в зону. У ворот шумел развод. Бригады вывели за проходную. Сейчас их отправят пешим дралом на места работы. Вдоль колонн разгуливает майор Зуев. Увидав меня, говорит своему помощнику:

- Закройте пропуск этому жиду. Жрет у нас, а работает черт знает где.

Человеком я был не слишком гордым, словом «жид» не прошибить. Четыре года никто не называет иначе, как Мишка-жид. И я не возникал. Но тут совсем другое дело. Это ведь не зек говорит, а майор, начальник колонии! И говорит зло. Что-то меня обожгло изнутри. Надо немедля ответить и я судорожно искал ответ, но не нашел ничего достойного…

- Если я жид, то ты фашист.

- Заберите пропуск, - повторил он.

Ко мне подошел его зам, забрал пропуск на бесконвойное хождение, и я пошел в зону. Катастрофа! Каждый день мне закрывали 125 процентов. А это означало, что каждый день мой засчитывается за два. Я так хотел домой, к маме, к папе, к сестрам! А тут такая нелепость! Откуда? Почему? Я ни в чем не провинился… Я пребывал в полном смятении, в панике. И ничего лучшего не придумал, как объявить голодовку. Требование: пусть явится передо мной, как лист перед травой, прокурор по надзору. Я расскажу ему, какая бяка - майор Зуев. И прокурор Зуева за слово «жид» со свету сживет! Теперь смешно, а тогда…

До Зуева дошло, что я отказался от еды. В палатке появился надзиратель:

- Вставай, начальник колонии вызывает.

-Я ж ему нужен, а не он мне, - сказал переполненный чувством собственного достоинства глупец. - Пусть он и идет.

Зуев почему-то не пришел, а прислал четверых конвоиров, они на плечах притащили меня в его кабинет, поставили на ноги. Выяснив чего мне надо, сказал:

- Ладно, лежи себе, голодай. Может, и дождешься своего прокурора, кто тебя знает?

И меня отпустили с миром. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не начальник авточасти. Узнав причину моего невыхода на работу, он явился к Зуеву, потом - ко мне в палатку, и отчитал меня, как самого последнего дурака.

- Ты что - первого антисемита в жизни встретил? Или, в самом деле, надеешься, что кто-то накажет твоего начальника?

Мне он говорить не позволил.

- Кто же в конце срока затевает тяжбу с начальником колонии? У него неограниченные возможности расправиться с тобой! В столовую шагом марш!, А потом - на работу!

- Пропуск же закрыли…

- Вот твой пропуск, - сказал он, вынимая из кармана мой главный документ.

Я не «шагом» пулей полетел в столовую.

А с Зуевым мы скоро разошлись. Бригаду шоферов перевели в новую колонию, где мы недели две жили в бараке, вернее в разных бараках. Потом опять всех вернули в палатку. Накануне мне дали новенький автомобиль, игрушечный, самосвальчик ГАЗ-93, поднимавший 1,75 тонны. Сказали, что буду вывозить скальный грунт от плотины Туломской ГРЭС.

Дело в том, что все грузы для новой трассы должны были проходить через плотину, иного пути не существовало, и сделать его не предоставлялось возможным. А от плотины, на левом берегу Туломы не было въезда на старую купеческую дорогу, идущую вдоль берега. Предстояло разрушить скалу возле самой плотины и сделать злополучный въезд.

Там работала только что сформированная бригада. Взрывчатка зекам не полагается. Орудия труда - клинья, кувалды, кирки и ломы. Камень в кузов грузили вручную. Я выводил газик на полку скалы, с грохотом сваливал груз, назад спускался задним ходом. Развернуться негде. Сто метров туда, столько же обратно. Поогляделся немного, на камешке увидел странного мужичка, на карлу похожего с двумя горбами, с изъеденным оспой лицом и наклоненной к правому плечу головой.

В конце смены карла подписал мне путевку. И я поехал в гараж. На вахте мне сказали, чтобы шел в новый барак, пока он еще не полностью заселен. Прихожу, - почти все места заняты. На правой стороне увидел свободное место внизу, на крайних нарах. Лег и таким образом прописался. Народ кругом незнакомый. Шум, гам в бессекционном бараке - 120 зеков. Поогляделся, а сосед мой - тот самый карла, десятник.

На следующий день работа повторилась, опять карла подписывает мне путевку… В барак пришел уже после восьми вечера. Накрылся с головой и вскоре отключился. Гам - не помеха. Сквозь дрему почуял, все смолкло, как ножом обрезало. И почти сразу кто-то сорвал с меня одеяло. Глаза открыл - у нар стоит мужик с топором. Рядом с ним - еще двое. Моментально смикитил, что дело швах: с топором не приходят приглашать на буру или на чифирь. Холодок по спине пробежал: те, что ходят с острыми топорами по зоне тоже ведь имеют право на ошибку.

Сорвавший с меня одеяло, сказал «Не он!» и тут же сдернул одеяло с соседа: «Вот он, сука!». Карла заорал истерически. Мастер ударил его инструментом по темени, вторым ударом отсек голову. Она покатилась тыквой в угол. Тело забилось и затихло. И его постель, и моя - в кровище. Мастер взял голову за ухо и понес на вахту. «Правило» такое было, неписанное: убил, приди и скажи, где труп лежит. Иначе поступать считалось невежливо, неэтично как-то по отношению к охране.

Не стану описывать, что со мной творилось. В бараке переполох: никто в толк не возьмет, за что они такое убожество грохнули. «Да это же Никола Самовар, - сказал кто-то сведущий, - сука, каких свет не видывал». Не скажу, что жалел его, сволочей всегда не любил, но с того дня у меня началось прогрессирующее нервное расстройство, с которым я и вышел на свободу.

В новой колонии поножовщина считалась, как левизна в коммунизме, детской болезнью. Людей резали, как поросят к свадьбе. Был однажды такой случай. Прибывший этапом зек отказался входить в зону, объяснив надзору, что там - его заклятый враг. Новичка закрыли на ночь в изолятор, чтобы утром отправить в другую колонию. Заклятый же узнал, кто прибыл. Ночью обманул дневального изолятора, вошел к спящему врагу в камеру, отрубил голову, тело изрубил на гуляши (едва собрали в мешок). Убийца отнес голову на вахту и сказал, с кем расправился. У него был законный четвертак, обновили: четвертак со дня совершения последнего преступления. Таким образом, за жизнь человека он получил дополнительно несколько месяцев…

Мои приключения на том не кончились. Как-то вечером, уже в новой колонии, пошел в КВЧ, поиграть на гитаре. Моя расклеилась, не рассчитана на хранение в палатке, установленной в центре кольской тундры. Стою, осматриваю инструмент, поданный заведующим, слышу из-за спины: «Фрей!». Оглянулся, какой-то красавчик лет двадцати семи машет, зовет. Продолжаю осматривать гитару, а затем выхожу на крыльцо. Красавчик - в меховой шапке и не в лагерной робе. Мне бы обратить на это внимание…

- Ты че не пошел, когда я звал? - Сердито сказал красавчик.

- Гитару выбирал.

Только я закончил фразу, как получил кулаком по лицу. Мы стояли с ним на крыльце, метра полтора над землей. Я размахнулся и влепил ему ответную. Он упал с крыльца, вскочил на ноги и заорал:

- Ножа, сука, дайте ножа, - и побежал со всех ног.

Только тут до меня дошло, что напоролся на кого-то со специфическим запахом, и это может иметь довольно печальные последствия.

Пришел в палатку, тут же рассказал все Воронину. Он выслушал меня и сказал укоризненно:

- Что ты натворил, парень? Ты же самого Баборю ударил.

И он объяснил мне, что Баборя - вор в законе. А с этим в зоне шутки коротки. Баборю лагерное начальство поставило бригадиром над полуцветными.

- Из палатки - ни на шаг! - приказал дядя Володя. - И старайся быть поближе ко мне. Может, отмажу.

И в самом деле, минут через двадцать, самая агрессивная часть Бабориной бригады явилась в шоферскую палатку. Полуцветняки шли гуськом друг за другом, каждый в рукаве держал нож. Дядя Володя решил взять ситуацию в свои руки.

- Чего приканали? Чего ищете на нашем баштане? - спросил Бабориного дружка, возглавлявшего шествие.

- Где Мишка-жид?

- Зачем он тебе? - поинтересовался дядя Володя и подтолкнул меня на нары.

Я удивился, как они узнали имя. Не мог же Баборя, которого я впервые видел, знать, кто я такой? Наверное, спросили заведующего КВЧ или посетителей.

- Он, сука, на Баборю маховики поднял, - сказал главный мститель. - За ним еще из Ухты грешок тянется. Не одного урку куму сдал…

Обвинение в стукачестве в этой среде равно смертному приговору. И сочувствующих не найдется. Сидя на нарах, я понимал: только чудо может спасти меня от расправы. Чудом этим оказался Воронин, не побоявшийся вступиться за того, кто обидел вора в законе.

- Какая Ухта?! - заорал во все горло Воронин в лицо полуцветняку. - Чего врешь, сученок! Мишка-жид из Ракпаса пришел, в Ухте его никто не видел! Ты чего раздуваешь?

- А маховики поднял на Баборю? - несколько смягчил тон полуцветняк.

- Не знал он, что это Баборя, - уже спокойным тоном сказал Воронин. -

Понимаешь, не знал? Что ж теперь его резать? Смотри, какое шобло привел сюда, атаман! Не дам я вам этого парня. Идите, а с Баборемй мы найдем общий язык. Баборя - не фраер, он поймет старого вора.

Такие слова на шпану действовали. Во-первых, леща пустил Баборе, а, во-вторых, с ними не кто-нибудь говорит, а уважаемый человек - старый вор! После короткой перепалки, гость потребовал, чтобы ему показали «Мишку-жида».

Воронин ткнул в меня пальцем: «Вот он!»

- Что, сученок, очко заиграло, на нары залез? Маховики распускать - ничтяк, а от месора - на нары?

- Я не знал Баборю. Даже имени такого не слышал никогда, - оправдывался я, но уже понимал, что не зарежут.

Их было около двадцати. Они могли бы легко справиться с малочисленной шоферней, да и не думаю, что все бы бросились на защиту. Но вот хватило одного дяди Володи.

- Смотри, сученок, - сказал мне, уходя, предводитель полуцветных, - еще раз и - я тебя съем, паскуда.

Воронин предупредил, чтобы дня два-три никуда один не ходил. Он встретился с Баборей. Тот потребовал, чтобы я привез ему в рабочую зону бутылку водки. Но меня долго не направляли на его делянку. Наверное, не было короткого леса. И вот, примерно, месяц спустя, получаю путевку на ту делянку. Перед заездом под погрузку, остановился на кольце. Еще не выключил рычаг коробки, кто-то прыгнул на подножку. Глянул - Баборя.

- Здорово, потрох!

- Здорово, Баборя.

- Ты че, потрох, не знал меня?

- Не знал.

Он сунул руку в карман достал, не помню уже какую, купюру и сунул мне:

- Второй ходкой притартаешь.

- А вдруг шмон.

Он пустил сквозь зубы длинную струю слюны и зло бросил:

- Ты мне, водила, шарики не крути. Чтобы водяра была, понял, потрох. А куда ты ее затыришь - не моя тоска!

Бутылку я ему привез. Конвой и не думал шмонать машину.

- Молоток, потрох, - сказал Баборя, спрыгивая с моей подножки.

Больше я его в лагере не видел. Я всеми силами старался не попадать на его делянку… Как ни странно, но он вскоре вышел на свободу по помилованию. Какая-то дева, написала дорогому товарищу Сталину, что хочет выйти замуж, а ее жених отбывает срок. Он еще совсем молод и она ручается, что сделает все, чтобы он больше не воровал. Там были трогательные слова о пылкой и романтичной любви, о невыносимых страданиях, которые приносит ей разлука с любимым…

Человек, который, по моим меркам, никогда не должен был выйти на свободу, покинул лагерь, оставив там тех, кто никогда не должен туда попадать. В этом и заключалась гуманность советского правосудия.

…Я ехал с лесом по трассе, которую каждые два часа очищали от снега бульдозеры. Снегоуборочных машин тогда не существовало. Шестивольтовые лампочки фар выхватывали из темноты полярной ночи небольшой клочек дороги. Услышал странный удар в правое крыло. Остановился. Смотрю, между фарой и крылом какой-то странный ком снега. Потянулся рукой, чтобы скинуть его, а это оказалась куропатка. Забрал в кабину, после работы сварим.

Еду дальше, вот уже видны огни Мурмашей. Вижу, человек голосует. Редчайшее явление в тундре. Во всяком случае, меня никто прежде не останавливал. Затормозил, открыл гостеприимно правую дверцу. Жду. Гость нырнул в кабину и сказал:

- Здорово, потрох!

- Здорово, Баборя. Ты как тут оказался?

- Подкинь до поселка, вышел по чистой.

У меня не было желания расспрашивать его. Ехать надо было не более километра. И мы сидели молча. На окраине Мурмашей я высадил его. Он поднял над головой ладонь, сказал: «Ну, бывай, потрох!», и навсегда исчез из моей жизни. В палатке дядя Володя потребовал с меня «полбанки» за клевую весть. И сообщил, что на мое счастье освободился Баборя, услышав, что это для меня не новость, сказал: «Все равно, за это стоит вмазать!» Я не стал возражать.

Прощай, ГУЛАГ!

В последней декаде января 1952 года мне сказали, что 2 февраля выйду на свободу. Я и сам полагал, что осталось немного. Все силы направлял на зачеты, норму постоянно перевыполнял, и определенно тянул на максимум для механизаторов - день за два. День за три получали только те, кто работал на лесоповале. Я подсчитал, получилось, что на Кольском полуострове заработал с 3 июня 1951 года пять месяцев и десять дней.

1 февраля меня, Ивана Лебедева и Алексея Васильева на работу не пустили. Мы все освобождались в один день. Трудно передать состояние души человека, который завтра выходит на свободу, после стольких нечеловеческих мытарств. Не верилось, что дожил, не представлял себя на свободе. Всю ночь не спал. Курил одну самокрутку за другой, думал, вспоминал, представлял, фантазировал... Перед глазами вставали лица мамы, папы, сестер... Собрал добро, без отца нажитое - деревянный чемоданчик, сделанный еще на Ракпасе своими руками, расклеенную гитару. Вот и готов к вольной жизни з/к Беркович.

Утром нас усадили в крытый кузов грузовика и повезли в Мурмаши, в управление лагеря. Погода стояла не морозная, повизгивала метель, каких-то минус семь-восемь градусов, но на двадцатикилометровом пути мы замерзли изрядно.

Заставили ждать в коридоре. Первым в спецчасть вызвали меня. Расспрашивали с полчаса, кто я откуда, год и место рождения, что окончил, где и когда работал, на каких судах, какой суд дал срок, по какой статье, где отбывал наказание. Имена и фамилии всех родственников…

Справки об освобождении и билеты на поезда, а также все заработанные в лагере деньги нам выдали уже в конце рабочего дня. Я получил огромную сумму - около двухсот пятидесяти рублей! Но куда же мне деваться на ночь, если мой поезд отправляется завтра днем?

Выручил Алексей Васильев. Весь срок за ним ездила его жена с детьми. Кажется, их было двое. В какой лагерь его ни отправляли, - она через месяц-другой была рядом. Жила она в деревушке, на левом берегу Туломы, заведовала магазином. Вот мы все трое и пошли в деревню. На радостях женщина собрала стол. Водка, закуска. Потом жена Алексея повела нас в магазин и мы с Ваней ночью сделали первые покупки на свободе. Не помню,что купил он, а я за 70 рэ - отличную рубашку в мелкую клеточку. Лет десять носил! Моя огромная сумма перестала быть таковой.

Там, за столом, более опытные мои товарищи по несчастью наставляли меня на путь предстоящий. Обогащали информацией, о какой и понятия не имел. Оказывается, я не должен никуда уходить от вокзалов до самой Одессы. Потому что милиция очень любит бывших зеков. Им легко шить всякие дела, на них можно списывать какие-то кражи, а иной раз и убийства. Нельзя также приближаться к скоплению людей, чтобы не заподозрили в попытке вытащить кошелек или сумочку.

Утром супруги Васильевы, пожелав доброго пути, проводили нас с Иваном до Туломы. Мы перешли ее по льду и направились на автобус. В тот же день я сел на поезд Мурманск - Ленинград, забрался на свою верхнюю полку и уснул, накрывшись телогрейкой. Я ведь почти две ночи не спал. Поэтому сон был, как у младенца. Коротко ли, долго ли спал, проснулся от свежести. Огляделся - телогрейки нет, сперли. Жалко: новая совсем была. Но ничего, хорошо, что лагерный бушлат из-под головы не вытащили, а то бы не знал, в чем на улицу выйти: все-таки зима…

От кого защищалась власть?

Я точно соблюдал инструкцию, полученную от друзей по несчастью, и ни на шаг не удалялся от вокзалов - ни в Мурманске, ни в Ленинграде, избегал появления среди скопления людей. В Одессу поезд пришел в половине шестого утра. А в шесть я уже стоял перед дверью отцовской квартиры. Господи, как же я волновался! Постучал, спросили, кто, ответил. Не поверили сперва, они ждали меня через полгода с лишним. Я не писал им о зачетах, потому что не верил в них до последнего дня срока. Нет, видел, разумеется, как освобождались по зачетам другие, к себе не мог их примерить. Мама и младшая сестра выбежали в коридор и повисли на мне. Вошел. Квартирка у нас была крошечная: 16 кв. м. комната и 12 - кухня. Не сразу понял, почему не встал папа.

Оказывается, у папы инфаркт, и он осужден на пять лет лишения свободы. Суд любезно дал отсрочку исполнения приговора в связи с болезнью. Папа упал прямо в зале суда, сразу же, как только услышал последние слова приговора. Не удивительно, ему шел семьдесят второй год. Судили его за ремесленничество. Он - сапожник - шил дома обувь. Соседи донесли. А дальше все поехало по накатанной дорожке. Обыск - нашли три пары обуви - пара хромовых сапог и две пары дамских туфель модели лодочка. Как раз приехала папина любимая дочь Ира, и он решил сшить ей новые туфли. Неудобно инженеру ходить в стоптанной обуви, да еще при отце - сапожнике. По этому поводу на суде между обвинением и защитой разгорелась забавная дискуссия. Имеет ли право советский инженер на две пары обуви? Мнения разошлись. Наконец, решили: имеет, но должен купить в магазине, ни в коем случае не брать шитые отцом.

Никак не мог понять, за что осужден отец. Приговора в доме нет. И я попросил, чтобы меня разбудили в 12 часов дня. Папа разбудил на полчаса позже. Я продрал глаза, глянул на часы - опаздываю, и - ка-ак «загнул» нечто лагерное! Тут же пришел в себя, посмотрел на папу и от стыда полез с головой под одеяло. Я никогда не слышал от него мата. Папа ни слова не сказал, понимал, что сын вернулся со спец.образованием после института благородных девиц.

Встал, направился в суд. Мне выдали копию приговора, при этом миловидная украинка-судья предупредила заботливо: «Вы торопитесь, отсрочка кончится, я его у вас заберу». Узнаю, что приговор вошел в силу. Я ведь вернулся с высшим юридическим образованием. Ни один юрист не знал так подробно уголовный кодекс, как знал его зек, проведший в лагере хотя бы несколько лет. Говорю маме, что остается только одно: ехать в республиканскую прокуратуру, или к председателю Верховного суда Украины. Мама махнула рукой:

- Ничего это не даст, Ира уже ездила, вернулась ни с чем…

- Где документы? - спросил я.

- Нет никаких документов.

- Тогда я поеду!

- Зачем зря тратить деньги, которых у нас и так нет?

- Мама, но с этим невозможно смириться. Я поеду…

- Сначала съезди к Ире, может быть, у нее есть документы?

Я поменял справку об освобождении на паспорт, сел на пароход и поплыл к сестре, в Саки. Ира не помнила, где была - в прокуратуре, или в Верховном суде, кажется, в прокуратуре. Документов у нее никаких нет, потому что ее выгнали из кабинета, когда она сказала, что две пары туфель отец шил ей: «Вы сюда врать приехали?!»

Я из Сак - в Киев. Поезд пришел в столицу Украины ночью, трамваи не ходят. Где искать Верховный суд? Но пошел в центр города, полагая, что именно там он должен быть. Успел: записался одиннадцатым. Узнал, что председатель суда принимает 12 человек в день. Сидел и ерзал на стуле, вскакивал, готовил «речь» для судьи. И все боялся, чтобы он по моей одежке не определил, кто я такой. Секретарша дважды делала мне замечание, чтобы не егозил, сидел спокойно.

И вот меня впускают в кабинет. Иду по ковровой дорожке, здороваюсь на ходу. Председатель суда товарищ Нощенко (имени и отчества не помню) высокий, солидный мужчина, волнистая светло-русая шевелюра с большими залысинами, смотрит на меня внимательно и показывает ладонью на стул. Сажусь.

- Ну-с, так с чем мы пожаловали?

Я вздохнул тяжело и говорю, называя его по имени и отчеству:

- Да вот отец у меня набедокурил…

- Что же он там у вас «набедокурил»?

И я стал рассказывать суть дела.

- Постойте, кто-то у меня уже был с этим делом. Кажется жена ваша.

- Нет у меня жены, - похолодев от ужаса, сказал я.

- Значит, сестра. Врала тут мне, понимаете.

- Посмотрите, прошу вас в эти документы, - взмолился я, - здесь подтверждается, что именно для нее предназначались туфли.

- А сапоги вам? - недобро улыбнулся Нощенко.

- Нет, не мне.

- Ну, вот, видите, значит, преступление все-таки совершено? Чего же вы от меня хотите?

Где мне было найти такие слова, чтобы он понял всю нелепость этого подлого суда, и чтобы при этом не обозлить его? Ведь жизнь и смерть папы в руках этого очень довольного собой человека! Тоже ведь не лишенного чувства своей власти. Он только внешне отличается от тех конвоиров,которые тешили самолюбие избивая беззащитных зеков.

- Конечно, конечно, - рабски соглашаюсь я, - но разве это такое преступление, за которое надо платить жизнью?

- А его никто и не убивает!

- Но у него же инфаркт и ему идет семьдесят второй год. Неужели вы не понимаете, что он не вынесет наказания?

Он склонил голову, задумался на некоторое время.

- Слишком он у вас активен, - сказал, - размышляя. - Работал бы в артели…

- У него очень ноги больны, - бормочу, как сквозь сон, ни на что не надеясь.

И вдруг:

- Давайте, - протянул руку Нощенко.

Я видел, как он красным карандашом начертал на углу: «Истребовать для пересмотра!»

- Не знаю, согласятся ли со мной коллеги, но попробую, - сказал он.

Я от него не на ногах - на крыльях летел. Я был счастлив, ибо ничуть не сомневался, что приговор будет отменен. Не за что было сажать старика в тюрьму!

С каким восторгом все это рассказывал я маме! А она не верила мне. Невозможно было в это поверить: как это так, адвокат, дочь-инженер ничего не могли сделать, а я со, своими шестью с половиной группами добился!

Как-то вечером явился адвокат и сказал маме, что благодаря его стараниям дело затребовали в Киев. У адвоката есть связи в Верховном суде, но, «как вы сами понимаете, это стоит денег».

Что я ни говорил, как ни возмущался, мамуля моя сама была обманываться рада. Позвонила Ире в Саки, выскребла все, что могла в собственной квартире и все-таки отдала плуту-юристу 2000 рублей. А вскоре и пришло сообщение из Киева: приговор отменен, Верховный суд определил наказание в виде пяти лет условно. Отец остался дома. И это главное.

Я долго не мог найти работу. Наконец, поступил шофером на Одесский рубероидный завод. Там прошел курсы, сдал экзамен на первый класс (минуя второй). Но работал на подмене: сегодня на одной машине, завтра на другой… Давать мне постоянную машину не собирались, я уволился и перешел на военную автобазу, которой командовал майор Демин, добрый, порядочный человек. Я скрыл от него судимость. Работал, поступил в заочную школу, чтобы закончить седьмой класс. За два месяца до сдачи экзамена на аттестат получаю повестку. Приглашают в городское управление милиции, на улице Советской Армии.

Принял меня некий невзрачный майор в очках, посмотрел мой паспорт и сказал:

- Вам надлежит в течение десяти дней покинуть пределы города и поселиться не ближе, чем за 101 километр.

- Почему? - спрашиваю.

- Одессу терзает преступный мир. Есть решение выселить из города всех судимых.

- Но я же не совершаю ничего предосудительного, работаю, живу со старыми и больными родителями.

Он встал и ушел из кабинета. Минут через десять появляется вместе с высоким, плечистым полковником. Тот взял мой паспорт и спросил:

- Ты когда отчество сменил?

- Никогда не менял…

- Ты мне арапа не заправляй, где это ты видел еврея Фадеевича?

- Не менял я отчество! Пойдите к отцу и спросите, как он стал Фадеем…

- Чего ты хочешь? - отступился полковник.

- Не хочу уезжать от больных стариков. Я у них единственный сын.

- Ничего не поделаешь, постановление без исключений.

- Дайте хотя бы экзамены за седьмой класс сдать…

- Учишься?

- Да.

Он задумался.

- Ладно, кто хочет учиться, тот и на сто первом километре будет учиться. Десять суток в твоем распоряжении. Не уедешь, посадим за нарушение паспортного режима.

Разговор состоялся уже после «дела врачей». Ни на что хорошее я рассчитывать не мог. В памяти стояла сцена, которая многое перевернула в моем сознании. Это случилось в самый разгар травли евреев на почве выдуманного «дела врачей». Я сел на улице Чижикова на пятый трамвай. Вагон полупустой. Через переднюю площадку взобрался «обрубок», без обеих ног. В руке он держал железную кружку. Остановился и сказал:

«Граждане, помогите, кто, чем может инвалиду, потерявшему ноги в Сталинградской битве». Сделал небольшую паузу и добавил: «Граждан еврейской национальности прошу не подавать». В этом трамвае я впервые понял, что наше интернациональное государство по своей внутренней сути глубоко шовинистическое, антисемитское.

Вы спросите, ну и что тебе дало такое открытие? Ничего конкретного. По-хорошему-то надо было уехать из такой страны. Обязательно надо было! Но куда - в Германию, Польшу, Испанию, Англию? Или в США, где в то время линчевали негров? Надо было перебираться в мир иной. Но я хотел жить. Мне не оставалось ничего иного, как жить в стране, где родился. Просто я сбежал из антисемитской Украины в Сибирь, где, по моим данным, такого лютого гонения на евреев пока не было. Это придет потом, когда возвысят свои гнусные голоса Валентин Распутин и его верные соратники…

Но вернемся в Одессу. Предупреждение получено. Снова на нары мне не хотелось, поэтому написал заявление об увольнении и иду к своему майору Демину. Он посмотрел на мою бумажку и сказал:

- Чего тебе не живется? К тебе, что - плохо относятся в автобазе? Не подпишу! Работай.

Слушаю его приятный баритон и ком в горле, Цыркина вспоминаю.

- Михал Иваныч, я не по своей воле ухожу. Меня выселяют из Одессы.

- Как это? - вскинул он взгляд на меня. - Почему выселяют?

- Потому что я судим.

Молчит, переваривает информацию.

- Так, значит, ты обманщик? Почему мне про судимость не сказал при поступлении?

- Михал Иваныч, если бы сказал, вы бы взяли меня на работу?

- Не взял бы, наверно. Сейчас бы взял, потому что знаю тебя.

- Вот видите, а мне очень надо было работать…

- Постой, я позвоню начальнику милиции.

- Пустая трата времени. Есть постановление, не предусматривающее исключений.

Он опять задумался.

- Как не хочется мне тебя отпускать… Знаешь что, у нас в Календорово стоит полк связи. Там работает одна наша машина. Ну, так теперь будет работать две. В общем, бери путевки и поезжай, не надо увольняться.

Господи, как же я ему благодарен был и тогда и всю остальную жизнь. Кто я был такой для него? Скажем прямо, шоферюга средней руки, каких в его распоряжении имелись сотни. Другой бы без звука подписал заявление и - катись колбасой, человек из преступного мира… А этот...вот так!

Я собрал пожитки, выписался из Одессы и уехал. Заканчивался январь 1953 года.

Приехал в Календорово, работаю в полку связи, а на прописку в деревне душевных сил не хватает. Понимаю, что могут посадить, а все равно не иду. В марте испустил дух Сталин - «Наша слава боевая…», как назвал его поэт, Ус или Гуталинщик, как его называли зеки. И почти сразу же после его смерти, постановление, по которому меня выселили из Одессы, отмененили. Я вернулся к родителям. Мне тогда казалось, что наступил конец моих злоключений, связанных с судимостью. Но я еще бессчетное количество раз вынужден был рассказывать всяким людям, за что и как меня судил военный трибунал… Власть умела мстить тем, кого она наказывала.