Надо ли цитировать рассказ?

Там, в Словакии, в селеньице Яблонков, жил дед повествователя, чех Роберт Прахазка, учитель.

Чего доброго, и она не была украинкой, раз и она отправлена польской властью в школу.

Казалось бы, довольно привилегированные люди в Польше были дед и бабушка повествователя. Однако ироническая антипольская аура процитированного тоже чего-то стоит.

На что намекает «я» в случае, «когда я сам был почти что на войне»?

Если применить незаконную операцию с годом рождения автора (1968-м), а также вспомнить, что «В армии у меня под началом был броневик. И я мог бы съездить на нем в Яблонков. Двигался бы к Татрам, подстраивая свои радиоантенны так, чтоб принимающие сигнал в Закарпатье не замечали изменения расстояния. И постепенно отступал бы к городку своих снов», то повествователь был в армии независимой Украины, а не в советской. И то ли участвовал в совместных с НАТО учениях, то ли оказался привлеченным к помощи населению, пострадавшему от, скажем, наводнения, оползня или землетрясения, может, и в Словакии. Тогда «неприятельский офицер», вербовавший его, видно, в шпионы, был все же не россиянин, а кто-то с Запада. Что «вытерпели все мои от его армии, организации, наверное, даже от одного только их вида и запаха», сказать трудно. В украинской армии язык команд, кажется, до сих пор русский. Да и советских офицеров в ней оказалось предостаточно. Может, они-то и есть те «мои», что терпят структуры НАТО на Украине.

А есть мнение, что первая глобализация, мол, называлась Пан Македония. Вторая – Пан Британика. И во второй, мол, просто сейчас происходит смена титульной нации (на Америку), как в первой тоже, мол, не раз были смены титульной нации (с эллинов на римлян, византийцев, арабов, турок) без перемены сущности глобализации. Первая – дотехническая, вторая – техническая.

Так что в каком-то смысле это уже сравнение со второй империей империи Российской мы проходим в рассказе.

Третьей империей оказывается Австро-Венгрия.

Учителя Роберта Прахазку, образованного все же, вполне могли призвать в армию в качестве офицера. И тогда его жене, бабушке повествователя, оказавшейся в присоединенной к СССР Западной Украине, совсем не имело смысла афишировать, кто был ее муж. Поэтому внуку только в перестройку рассказал отец, что его отец на самом деле отчим, гуцул (потому и появился в семье «еще один диалект украинского»), познакомившийся с его, отца, мамой в эвакуации в азиатской части СССР и там же женившийся на ней. Тогда понятно, что отчим (псевдодед повествователя) мог быть где-то тех же лет, что и бабушка, которой в 1938 году «было тридцать восемь». И тогда понятно, почему «Однажды [до смерти псевдодеда в – позволим себе еще раз незаконность – 1988 году] к деду пришли приятели. Они хлопнули по стопке и перестали ориентироваться во времени. Старики хотели, чтобы я помог им вспомнить итальянский фронт». Итальянский фронт для этих почти девяностолетних стариков из Карпат был австро-венгерским фронтом 1-й мировой войны.

Кем могли быть карпатские гуцулы в австро-венгерской армии? Конечно лишь солдатами. А каково было солдатам в той бессмысленной для них войне – ясно. Тем не менее в контексте их воспоминаний повествователь применяет слова «легенды, легендарные фразы». Отсюда я делаю вывод о героике солдат-гуцулов. Выходцы из патриархального общества всегда были отличными солдатами. Потому именно горцев-швейцарцев когда-то набирали в гвардию европейских монархов. Что патриархальность тут к месту вспомнилась, говорит и следующая фраза: «Я любил и люблю все, что связано с моим родом».

Такая ассоциация, однако, ведет к дальнейшей ассоциации - к полной индифферентности стариков из рассказа к Австро-Венгерской империи.

С другой стороны, зная об открытии Ахиезером (http://www.ecsocman.edu.ru/db/msg/176833.html) более чем тысячелетней приверженности славян Руси и России к локализму (конгломерату обществ, где все знают друг друга в лицо), как к одной из сторон идеала вечевой соборности (что тормозит и теперь Россию и Украину в деле демократизации), можно предположить, что отношение повествователя к Российской империи в ее нынешнем изводе (собиранию стран СНГ вокруг России) получше, чем к вышеназванным империям. Для того, думается, в рассказе и выведена такая мешанина крови: чехи, украинцы, гуцулы. Все – укоренены в этой земле. И все обретают национальную идентичность вне зависимости от крови. В случае с повествователем исчез чех (по языку), зато он превратился в гуцула, не слился с украинцами. А мог сохраниться и чехом. От случая зависело, а не от национальной политики. Никого насильно не украинизируют. Все – свои в этой тяготеющей в конечном итоге к России национально-пестрой земле: «ареалы обязательно должны расширяться». – Куда? Неужели в Западную Европу? В Америку? Австралию? Разве там не плавильные котлы для славян? Не лучше ли в противоположном направлении?

«Лучше», – похоже, думает Пустогаров, судя по тому выводу о нем из предыдущего моего разбора (http://www.codistics.com/sakansky/paper/volojin/solomon05.htm) и оттого взявшегося переводить такого украинского писателя, который близок ему по имперскому духу).

А не безобразие ли – произвести столь занудный разбор, в разы превышающий по объему разбираемый рассказ?

Меня подвигло к нему нешуточное сомнение: художественное ли произведение написал Тарас Прохасько? Ведь после проявления всех намеков оказалось, что нет в этом рассказе почти никаких противоречивых элементов (как того требует психологическая теория художественности Выготского).

Ведь итоговый внутренний раскол повествователя в отношении оттепели-демократии есть противоречие психологическое, присущее герою произведения, но не структуре всего произведения. А решительность названия – «Вотак» (в смысле «вот так: расширять ареал, но не терять национальную идентичность гуцула, – и никак иначе»), – решительность названия таки противоречит внутреннему раздраю героя структурно, но этого ж мало.

Все остальное сориентировано на одну точку, как в извергнутой лаве намагниченные земным магнитным полем кусочки железа поворачиваются и застывают в руде, навеки указывая на магнитный полюс Земли. Железо и железо. Никакого противоречия. И нет в нас противочувствий. И нет катарсиса от их столкновения.

Что если погодные ассоциации всего лишь намек на скрытое фэ самостийной Украине? Мало ли кто и где выражается намеками! Неужели применение такого средства художественной выразительности, как развернутое сравнение, автоматически ставит изложение в ряд художественных явлений?

Или все же хватает и того, что автор сумел в нас заронить и уверенность повествователя в завтрашнем дне и его дезориентированность в сегодняшнем, от чего нас охватывает смута и неуютность, какая бывает, когда держишь хорошую мину при плохой игре.

И чего ж тогда еще надо?