Прощение не за упрек за отсутствие даты написания (почти все так поступают), не за прошлеп с источником вдохновения (мол, «можно рукопись продать», вот и не «не продается вдохновенье»), не за натяжку с порою горестных воспоминаний (мол, да, соседствует в тексте горесть смерти с горестью от реставрации капитализма, ну и что), не за просмотр, что дело было в деревне (мол, что ж за критик, если такой невнимательный), не за «доброй памяти СССР» (когда она недобрая), не за то, что я использовал «плохости» словоприменения (за это как раз не прощения просить бы, а благодарить, ибо где ж и проникать в подсознание, как не через оговорки и проговорки).

Прощение я прошу за общий минор статьи.

Постиндустриальная цивилизация, если она случится и спасет человечество от гибели (к которой, – думаю я, а отнюдь не Галия, ибо она о человечестве не думает, – ведет цивилизация техногенная) в качестве спасительницы иметь должна, конечно же, черты позитивные, какими бы они неясными мне сейчас ни представлялись. И я не имел права кончать статью цитатой-раздраем и озаглавливать ее цитатой из «Гамлета», подчеркивающей смутность чувств.

Я читал когда-то, что человек – существо оптимистическое. Аж на нейропсихологическом уровне. – Большая часть мозга занята центрами положительных эмоций. Человек создан для счастья. И Галия его воплощает своими рассказами. У меня же за вычетом цитат из Галии 5/6 текста не о радости. Тогда как у нее даже неприятное ей, например, о блате, дефиците, описано, – из-за обилия уменьшительных слов, наверно, – как что-то миленькое: «дворик», «городке», «утробишко», «красненькие туфельки», «дворики», «ботиками, сапожками и тапочками». Тут даже и «девочки» и «подсобки» приобретают очаровательную сентиментальную окраску: глазами маленькой девочки все – хорошо на белом свете.

А имеющее место быть нехорошее… Ну да, ну всегда оно… И «тогда», и «теперь»… Ну и социализм плох, и капитализм плох. Зато будущее хорошо. И кончаются рассказы оптимистически: «…всех сразу надежд – а вдруг...», «…отодвигать, как могу, эту пору горестных известий...»

Сделай я упор на неплоскости оптимизма Галии, похвали, что само словотворчество ее, само нарушение порою норм письма очаровательно и по-хорошему символично (это-де катарсис раскованности, высвобождения от горестных обстоятельств в царство высшего и свободы, чем является искусство), покажи больше, КАК сделаны ее вещи, тогда даже дай я волю догадке, что не от хорошей жизни этот оптимизм, не было бы взбрыка. Но я ж чуть не зарекся ни хвалить, ни ругать, а только интересоваться, ЗАЧЕМ ТАК сделано…

Психоаналитику лучше. Сам психоанализ появился как явная успешность в лечении истерий и неврозов. Там в принципе можно судить о правильности проникновения в подсознательное по выздоровлению. А интерпретатору художественных произведений чем объективным довольствоваться? Авторы мертвые молчат, живые обычно не реагируют из принципа. Что: только и радости, если кто и взбрыкнет, то не без смущения за проговорки?

Грустно осознавать, что публика совершенно права, думая, что обращение к подсознательному, – пусть оно и выражается в сходимости синтезирующего анализа множества элементов художественного произведения, – есть метод слишком гибкий, чтоб позволить точную проверку результата. Что почти любой необоснованный критицизм к интерпретации едва ли отличим от обоснованного. Что потому торжествует принцип «пусть цветут сто цветов»… или даже хуже: «мол, и негоже заниматься толкованием», как с сожалением констатировал крупнейший авторитет в методике преподавания знаменитый литературовед Гуковский. Грустно. Но народ всегда прав.