Соломон Воложин

БЛЕСК И НИЩЕТА ИВАНА БАГРЯНОГО

Мне случилось послушать по телевизору заседание Верховной Рады Украины, на котором предлагалось комитетом по культуре (кажется, так он называется) на законодательном уровне отметить столетие Ивана Багряного, писателя, по словам докладчика, Яворивского, превзошедшего Солженицына с его "Архипелагом ГУЛАГ". Так хоть сравнение с Солженицыным, писателем, можно сказать, публицистом, должно было б служить острасткой мне, любителю скрытого, нецитируемого смысла, но что-то в словах Яворивского меня, видно, насторожило. И я решил самолично проверить, нет ли чего все же истинно художественного у Багряного. И нашел кое-что.

"Людина бiжить над прiрвою". 1949 года. Самое начало:

В этом микростолкновении уже видна идея целого – вековой, но недосягаемой мечты украинского народа о независимости Украины.

Речь идет о времени разгрома немцев под Сталинградом. Оккупанты отступают через городок. (Он в Слободской Украине, близкой к Сталинграду, это самый восток теперешней Украины и восточнее ее, в Белгородской области. И жители городка волею автора являют собой каких-то чуть не бандеровцев из Галичины. Я знаю, что первая антинационалистическая спецгруппа, переброшенная через линию фронта, была отправлена на Харьковщину. Но чтоб народ…) Канонада (советских, надо думать, орудий) поэтому воспринимается негативною. В пику крещению ребенка.

Я могу надоесть своим читателям неумеренным протаскиванием психологической теории художественности Выготского. Но ничего не могу с собой поделать. В таком столкновении позитивного и негативного, как в процитированных двух предложениях из Багряного, предчувствуется катарсис, который, будучи осознан, маркируется словом, например, таким: "самостийность".

Самостийность, в первую очередь, от побеждающего в войне СССР. Атеистического. – И столкновение противоречивых элементов следующих предложений опять налицо:

"Хата" переводится как "дом". А можно ли назвать домом церковь? – Я думаю, можно в каком-то расширительном смысле. Иначе пришлось бы считать, что тут еще и противоречие типа абсурда: что автор на третьем предложении "забыл" про второе предложение своего произведения. На самом деле тут сталкивается рождение с разрухой. И результат – духовная стойкость. Принести крестить ребенка в разрушенную церковь – это, знаете… Дорогого стоит. Да еще если вспомним о двадцати годах предшествовавшего разгрома церкви в СССР. Здесь оно символизируется тем, что данная церковь разрушена сегодня советским артиллерийским или авиационным налетом: "димилась, i сходила чадом".

Столкновение: "архiтектури" – "брил" (глыб), "струнке" (стройное) – "хаосом", "Растреллi" – "кiстьми" (костями), повторяет идейное столкновение "верующие – атеисты". А память об обряде крещения, – несколько прямолинейно, правда, – наводит на одухотворенность верующих. (Пишу об этом так настырно, потому что одухотворенность атеистов полтора десятка лет чуть не всеми замалчивается.) Зато обращу внимание, что разгром под Сталинградом был зимой, – и зима фигурирует в дальнейшем тексте, – поэтому, ретроспективно, крещение ребенка в разбитой церкви под бомбами и зимой… Это впечатляет, пусть и является просто понятым намеком, а не катарсисом.

Следующий абзац.

Отступает итальянское подразделение:

Почему такая позитивная ассоциация?

Есть не только столкновение противоположностей, но и более широкое понятие – сопротивопосталенность. И еще есть минус-прием: расчет на знание.

Надо знать, что немцы в войну давили самостийные потуги украинцев, а итальянцы в этом участия не принимали. Вот откуда оно, сопоставление позитивного с позитивным: "сонячного", "легендарної" – с одной стороны – и "Iталiї" – с другой. И потому – такое сочувствие к… агрессору:

Но самое лучшее по противоречивости место в первой главе – ее последний абзац (это уже сколько-то времени после Сталинградской битвы):

Сталкивается отрицательное "анархiї", "безвладдя" с положительной краской "справжньої свободи" этого отрицательного, сталкивается ужас от бомбардировки с радостью, что она одинакова с красной и с коричневой стороны. Это рождает чувство независимости от обеих сторон.

Правда, к сожалению, чувство названо. Не поверил Багряный читательскому сотворчеству. И – пришлось ему самому объяснить катарсис словами, сделать его цитируемым: "вiльних, i цiлком самостiйних, i нi вiд кого не залежних, i перший раз на своєму вiку рiвних та повноправних громадян".

Это ему не прошло даром. Все остальное произведение, состоящее из еще 25-ти глав такого же размера, как первая, он построил на нехудожественной стратегии простого заражения чувством (очень-очень редко где от текста рождаются противочувствия). А довольно трудно заразить, когда входишь в противоречие с известным. Например, с тем, что советских солдат встречали как освободителей, а те себя ими так и чувствовали:

Или вот:

И это не общая фраза. Там аж сюжетные ходы связаны с двурушниками: завотделом образования при немцах Ирчуком, вешателем Зайцем, гестаповцем Волыком, и имеются в виду еще многие.

Можно ли читателю заразиться пышущими от этих строк ненавистью к вошедшим в советский город советским солдатам и к действиям военной комендатуры по восстановлению советской власти? – Можно, но только политизированным СВОИМ: ну перегнул автор малость, зато в общем же верно – империя зла, сверху донизу. – Так и к империи зла можно ж относиться с разными оттенками? – Можно. Но нужно, чтоб именно с ненавистью и как к чужой стране и народу.

Не оттого ли стремление говорить "в лоб", не оставлять читателю ничего для сотворчества? Не от недоверия ли это к людям, даже и не в СССР (или не в РСФСР) живущим, но что-то знающим о событиях всех касавшейся войны?

Возможно, впрочем, что Багряный и в принципе не был, что называется, настоящим писателем. И лишь как исключение затесывались в его тексты истинно художественные строчки. Например, как арестованный за что-то рябой фронтовик, злой-презлой с виду советский офицер, страшенным криком и ударами кованым сапогом по двери заставил Зайца дать, как всем, хлеб трем пленным немцам, заключенным со всеми, и чуть этими всеми не растерзанным заживо – за немецкие бомбы, что сыпались на окрестности тюрьмы. Рябой заставил, отвернулся и закурил. А один немец стал не есть, как два других, а затрясся в беззвучных рыданиях. Жаль, рассусоливающий стиль Багряного, любую сцену растягивающий до непереносимости (что, может, и хорошо для внушения негатива, ибо сцены всё – ужасные), не дает возможности этот эпизод процитировать.

(Жаль еще, что при претензии взлететь над схваткой СССР и Германии лишь исключением является случай, что морально позитивным дан русский – пусть он хоть рябым будет в отместку. Благо, хоть Пушкин помянут – раз – не злом. Зато Кутузову многократно не повезло.)

В этой тенденциозной вещи есть некоторое прямое подтверждение мысли, что Багряный – не то, что понимают под обычным писателем.

Эпизодический герой Мыкола, – вспоминается главному герою, архитектору Максиму Колоту, – был расстрелян немцами за художественный смысл (самостийность Украины) феерического изображения, которое он нарисовал на театральном занавесе по контракту с ответственным лицом "анi в управi мiста, анi в комендатурi" (Максим не помнил где). Рисуя, Мыкола с главным героем "висловили [высказали] низку думок, що розшифровували змiст [смысл, содержание] цiєї феєрiї". При этом присутствовал некто Ирчук. Он донес немцам. Мыколу расстреляли.

То есть Мыкола, получился иллюстратором идеи, которая была словесно оформлена до того, как была оформлена красками.

И по всему чувствуется, что повествователь не понимает, что тем самым подаваемый как художник Мыкола с уровня творца низведен до уровня ремесленника. А дистанции между повествователем и автором, так уж сделано, нет. Вот, например, третья глава начинается так:

(И оба начала так и оставил. Как и сам этот непосредственный выход к читателю. Сравните, кстати, эпизод с занавесом с автобиографией Багряного: "Меня арестовали в 1942 году за антифашистский занавес, нарисованный мною в местном театре. Антифашистский символический смысл его заключался в том, что на нем был изображен закат солнца, придавленного тучами с запада. Просидел два месяца в тюрьме. Избежал расправы только потому, что очень уж трудно было доказать, где в самом деле на занавесе восток, а где запад. Поводом же для ареста была фраза, брошенная мной во время работы в присутствии провокатора, о настоящем смысле занавеса".)

Можно, правда, сказать, что разрисованный театральный занавес это произведение прикладного искусства, использованное как плакат. Тогда действительно Выготским козырять нельзя.

Но есть другие примеры, свидетельствующие об отсутствии подсознательного начала у Багряного. Например, огромный перевес выражения внутреннего состояния Максима при… натуралистических замашках изобразить ужасное внешнее. И вот несколькосуточный гон энкавэдэшниками арестованного, в плохой обуви, а потом и вовсе босиком, по мартовской мерзлой земле, сменяется его побегом и мыслями… о еде, в первую очередь. А не как достать что-то, чем замотать ноги, если не обуть их. Чтоб убежать надежно. Будто Максим какой-то йетти, снежный человек. И ведь заглавие-то какое – "Людина БIЖИТЬ над прiрвою". И вот: "Він не йшов, він летів. Між ним і домівкою було всього яких 120 кілометрів "по прямій". Та якщо добре йти день і ніч і ще день, то він міг би переступити поріг ще до наступної ночі. І він гнав". И это по целине снега то по колено, то по грудь, через еще сутки, несколько раз попав к советским, чаще почему-то к энкавэдэшникам, дважды к тем, от кого сбежал, удирая опять и опять, так ничего и не евши, с лихорадкой. И лишь раз за несколько глав вспомнено, что он босой.

Если бы в создании этого произведения участвовало все существо человека, а не только кипящий разум возмущенный, то оно б не дало вкраплять в эмоционально нагруженный натурализм ненатуральные выдумки.

Впрочем, у Багряного и тело и дух работают "в лоб" на дух:

Или, может, бессознательным элементом можно счесть обязательное упоминание при любом эпизоде появления любой группы русских, что те матерятся? (Лишь одно, тоже художественное, кстати, исключение насчет мата есть – как "страшною, божевільною лайкою" выругалась юная ангелоподобная украинка санитарка и тем скорее, чем парабеллумом и немыслимой по храбрости остановкой бегущей пароконной упряжки, заставила – во время панического отступления – ехавших охранников при колонне арестантов отдать сани для эвакуации госпиталя. Нет. Это второе исключение. Первое было с нематерившимся рябым русским…)

Возможно, это однообразное сочинение нельзя было б прочесть, если б не приключенческий сюжет. Там попавшегося Максима раз… отпускают советские солдаты идти к немцам, куда, они видели, он шел. Раз, примкнувшего к ним (чтоб не застрелили) и заснувшего с ними ночью, они… не будят, проснувшись на рассвете и уходя к своим. Случается даже встреча с… начальником особого отдела армии, тем Кутузовым, бегущим теперь в сторону немцев с мешком еды и без оружия. Тот откупился хлебом. – Чего не позволит себе автор со зла на русских… Ну и тот хлеб помог Максиму мирно разойтись еще с двумя окруженцами, уже дезертирами. А потом он ускользает очередной ночью от целой группы окруженцев-дезертиров. (Вообще непонятно, отвлекаясь от текста, как такой паршивый народ, русский, победил в войне. Оч-чень тенденциозно все…) Наконец, немцы. Постой в ночном селе. – Он, как зверь, от них улизнул. Немецкая разведгруппа – тоже по-звериному их почуял и спрятался. Чудеса! Попал под мечущиеся, от бугров на дороге, лучи машинных фар – лег на дорогу, и машина проехала рядом. Галлюцинации… сон на ходу… очнулся – по пояс в какой-то воде… влез на дерево…галлюцинации кончились, вода осталась. Поплыл (это в пальто-то!). Преодолел половодье. Вышел на шоссе. Когда появлялись машины, сходил с него, ложился в грязь, и его в ночи не видели. Раз, другой, черт знает какой. (Фантасмагория.) Предрассветный мороз, ветер… Обледенел. Как наказанный в Севлаге, где он все же спасся! (Все как-то сделано так, чтоб немцы не позорили себя при мучениях героя на их территории.) Вдруг среди степи – хата без окон, без дверей, "як у казці". Нет. Дверь и окно все же были. Просто завалены стены, окно и дверь камышом. Но в хату его не пустили. С матом. Русская семья. Ввинтился в эти камыши. Подсох. – Спать? – Нет, идти. И набрел-таки на хату, где хозяин, украинец, вчера вернувшийся домой окруженец, дал попить и разодранный мешок с бечевкой дал.. (Наконец, вспомнено об обуви. И… может, Багряный таки знал, что делал: задубевшие, мол, от холода ноги не болели, а отогревшиеся… ужас.)

И есть, есть еще несколько истинно художественных отрывков. Аж слеза подходит.

Однако мало для того, чтоб художественным стало все произведение.

И все-таки настроение мое сменилось.

На немецкой стороне у повествователя и Максима сникли нутряные злобные выпады против русских, советских. Немцы – да, враги. Но враги какие-то чужие. К ним отношение повествователя и героя спокойное.

Расстреливают всех, якобы гражданских, кто без документов идет с фронта? – Ну и понятно. Вдруг кто шпион. А немцы ж рационалисты… Поиздевался один, – не среагировав даже на немецкую речь, – не пристрелив Максима сразу, как тот к нему подошел, а "дав" шанс: перейти весенний проток, в котором давеча, как сказал немец, две лошади утонули… – Так все-таки это был шанс. И Максим им на сто процентов воспользовался… И кроме этого, единственного непосредственного столкновения Максима с немцами, их по сюжету нет. Негатив общего тона стал спадать. Украинские хаты стали одна за другой его впускать и люди сопереживать. Перед последним броском к дому его даже по слухам знали и почитали, полечили, уложили спать, умоляли не идти дальше и дали ботинки, не умолив остаться.

Эта вся история с босотой меня почему-то особенно растравляет.

Я не знаю, физиологически можно ли в марте выжить, если плыл в пальто, а потом оно заледенело (пусть оно и стало нетеплопроводным). Я не знаю, можно ли силой воли сохранять при лихорадке такую остроту ума и всех чувств, чтоб позволяли ТАК тонко обводить всех и обходить все и вся, даже мины на заминированном шоссе. Но в плане сочувствия больше всего я не знаю, физиологически может ли быть, чтоб боль в задубевших от холода ступнях не была безумной и позволяла сутки за сутками идти… даже по стерне под конец.

И когда Максим снял и оставил хозяину хутора подаренные опорки (они "різали, наче ножем") и воспрянул духом от облегчения, когда еще загодя начавшееся, с попадания на немецкую сторону, общее воспарение духа взмыло теперь, в последних главах, в поднебесье… весеннее… я последовал душой за автором. И в апофеозе счастливого конца, видя дома выздоравливающего Максима на фоне цветущих вишен и дальнего гула канонады (что через пару месяцев, знаю, превратится в гул Курской битвы, от чего – тут, по тексту – Максим отмахивается мысленно), я подумал, будто это и не я: а ведь и правда, "главный враг Украине – Россия", как сказал мне один гражданин Украины. Очень уж похожи народы. И, похоже, в 1949-м, в год написания Багряным этой вещи, грозил ответом "да" знаменитый пушкинский вопрос: "Славянские ль ручьи сольются в русском море?"

И я опешил от себя.

Да, я читал у Фейхтвангера, кажется, в "Успехе", как некий фашист, министр юстиции, почувствовал себя большевиком, смотря фильм "Броненосец Потемкин". Но чтоб так ярко пережить подобное мне!..

И я понял, как это сотворил Багряный.

Очень уж измучил читателя автор 18-тью главами негатива. Так что 8 глав все нарастающего позитива с апофеозом в конце сделали свое. А тут еще огромная идея присовокуплена. Максим – символ народа. Народ неистребим. Ще не вмерла Україна! А Максим выжил! Не смотря ни на что!!

"Тоталитаризм и либерализм одинаково предписывают жизнерадостность, на которую большинство всегда оказывается способно, а меньшинство почему-то всегда нет" (В.Бибихин. Новый ренессанс. М., 1998. С. 15).

Я оказался с большинством, попадая под обаяние апофеоза финала.

Славный Мелетинский подробнее объяснил эту технологию.

"…демифологизация всегда бывает неполной, относительной, а периодически ее сменяет ремифологизация, и это, в частности, относится к нашему веку". Веку колоссальнейших разочарований.

"Миф вообще исключает неразрешимые проблемы и стремится объяснить трудно разрешимое через более разрешимое и понятное… Главная цель - поддержание гармонии личного, общественного, природного, поддержка и контроль социального и космического порядка".

Как в той песенке: "Если я тебя придумала, стань таким, как я хочу".

Не удается что-то с социализмом. – И появляется социалистическая мифология:

""Раннее" время - подготовка и проведение революции - представляется как "космизация" дореволюционного Хаоса "в отдельно взятой стране" (в других странах сохраняется капиталистический Хаос). "Культурные герои" - Ленин и Сталин. Революционные праздники - ритуалы и ритуализированные партийные съезды, питаемые революционномагической энергией "раннего" времени, - как бы воспроизводят и укрепляют это "раннее" время в настоящем". И т.д.

Провалилась после Великой Отечественной войны мечта о самостийной Украине. Разочаровались полтора поколения украинских самостийников "в рационалистической философии, в эволюционизме, в прямолинейных "просветительских" упованиях… в позитивистских ценностях", в чем отчаялись и все остальные пасынки века на планете в ХХ веке. И – явилось нечто, являющееся реминисценцией циклического времени, с акцентом на весной возрождающегося вместе с природой бога (народ), с символизирующим этот народ культурным героем, архитектором Максимом Колотом, с противостоянием в период испытаний "своего" (упорядоченного этически, социально, религиозно), украинского, – "чужому", русскому, представленному почти исключительно отвратительными типами, энкавэдэшниками, предателями, хапугами, развратниками, трусами (исключения лишь подтверждали правило). И Иван Багряный прекрасно это оформил в фабуле наступления на Слобожанщине многозначной зимы после Сталинградского сражения и последовавшей затем символической весны крупнейшего поражения Красной Армии под Харьковом.

И все чудесные несуразности, помогавшие спасению Максима, есть не ошибочная смесь натурализма с ненатуральным, и уж тем более не противоречия, рождаемые полуосознающим свою цель вдохновенным художником. Это чудеса, потребные мифу (проход по минному полю, босым – сотни километров и мн. др.). Это далекое последствие мифологического многозначительного косноязычия, – когда все было еще нерасчлененным, не было словом, а было слововысказыванием (из чего появились-таки, спустя века и века, тропы, сама художественность, неотрывная от противоречивости), – но здесь было просто средством приподнять героя над обыденностью и сделать его неомифологическим героем.

А стихийного "расчета" подлинного художника на повсеместный в тексте механизм противочувствий и катарсиса нет. Иначе не тонули б они, редкие исключения, в море внушений и заражения.

Противоречивые элементы призваны осуществить специфическую функцию идеологического искусства, больше ничем-ничем не исполняемую, функцию непосредственного и непринужденного испытания сокровенного мироотношения человека с целью совершенствования человечества (Атанас Натев). Только всем своим существом (в том числе и подсознанием) может это сделать творец и только с человеком, воспринимающим произведение тоже всем своим существом (и подсознанием в том числе). Багряному же все ясно и испытывать своих читателей не нужно. Ему нужно обратное – гармонизировать их сокровенное.

То есть в каком-то смысле неомиф есть произведение не идеологического искусства, а чуть не прикладного, что ли. Как развлекаловка, например. Только та не дает глубоких ассоциаций, а этот – дает.

У неомифа страдает непринужденность воздействия.

Нет, я волен бросить чтение.

Но если я все же взялся дочитать, то я, подобно согласившемуся на лечение гипнозом, подвергаюсь принуждающему воздействию элементов внушения и эмоционального заражения. Которые действуют как бы "в лоб", "под лоб", ибо мы не все "пассы" осознаем.

И как миф БЫЛ источником для художественных произведений, так неомиф НЕ ЯВЛЯЕТСЯ вполне художественным созданием. А может, миф и неомиф вообще не относятся к категории "искусство", как, например, не относится к категории "искусство" категория "развлечение". Может, миф и неомиф в отдельной категории.

Можно предположить, что и другие произведения Багряного такие же, не вполне художественные. Но на Нобелевскую премию его выдвигали, наверно, не зря. Потому что сам Нобель оговорил: "за лучшее произведение изящной словесности идеалистического направления". А уж изящно и идеалистично Багряный писал-таки. "Что-то", насторожившее меня у Яворивского, подтвердилось.

Вряд ли Яворивский, председатель комитета по культуре, просто воспользовался тем, что другое члены комитета не читали Багряного и потому единогласно проголосовали за вынесение вопроса о чествовании его столетия на пленарное заседание. И на самом пленарном заседании конкретно и доказательно о художественности не говорили, я слышал. В ход шли просто факты его признания в мире и антисоветская биография. А Рада была накануне возможного роспуска президентом Украины – за несогласие (в тот день) большинства в политике с такими, как Яворивский. И тогда понятно, – при наличии партийной дисциплины и большинства у политических (в тот день) противников Яворивского, – почему вынесение решения Радою было провалено.

© Соломон Воложин

БАЕМИСТ-2

БАЕМИСТ-3

ЛИТЕРАТУРНОЕ
АГЕНТСТВО

ПУБЛИКАЦИИ

САКАНСАЙТ