 |
ЧЕМОДАННОЕ НАСТРОЕНИЕ
1
я закручу в тугой рулон
и уложу на дно чемодана
этот пейзаж за моим окном
это утро туманное
утро седое все разрешит
нос утру тем
кто не спешит
спишемся после
от сентиментальных тем
пальцы тянутся к похудевшему календарю
разбазарю и раздарю
ставшие лишними личные вещи
вещие сны еще не зловещи
не увещуют меня
силы воды и огня
воздуха и земли
письменный стол вчера увезли
2
Может вам, а может нам,
Может здесь, а может там
Перед вражьим станом странствий
Троном станет чемодан.
Свет зеленый, дверь открыта,
Поутихла наша свита:
Неохота оставаться
У разбитого корыта.
Покидаемое царство,
Неизбежность и тревога.
Помолчим, глотнем лекарство,
Посидим еще немного.
3
Неуютно и неловко
Проживать на чемоданах.
Стала вечною жидовкой
В странах страстно долгожданных.
Отрешиться бы от странствий
И держаться за карман
Мне, заброшенной в пространстве,
Оседлавшей чемодан.
Словно всадник Марк Аврелий
Посреди не Рима - мира,
Вы когда-нибудь сидели
У вокзального сортира
На огромном чемодане
Без билетов и желаний...
4
Чемодан многоэтажный
Без окошек и дверей,
Черный, кожаный и важный
Как чекист тире еврей.
В нем сухая колбаса,
Десять классов средней школы,
Две бутылки кока-колы
И любовь на полчаса.
У него двойное дно,
А на дне икра и рыба,
И таможникам дано
Погружаться без отрыва
В многослойный чемодан,
В чемодан немногословный,
В чемодан, который дан
Нам от Б-га, безусловно.
В нем мелькают вверх и вниз
Кнопки скоростного лифта,
Томик Джонатана Свифта
Под застежкою завис.
Все вместилось: смех и страх.
Посмотрите - вам не странно:
Вас уносят на плечах
В деревянных чемоданах?
***
Кругом порок -
Пророков изгоняют
На вечный срок
И ныне присно...
Поехали в Содом!
В Гоморре - ненавистно.
***
Сумерки умерли, ночь начиналась,
Утро в утробе у ночи зачалось,
День - привиденьем оденься навстречу
Вечному вечеру, чарам наречий
Черных чертогов, где страсть и усталость.
В сумраке зуммером утро рождалось.
***
Хранимы храмом девственницы Весты
Безвестные и вечные невесты
Бог весть кого - известно только им.
А я от них, себя и от инцеста
Глубоким рвом кастрации храним.
***
Нам по душе все то, что на пределе:
Раз тело существует у души,
Пора бы призадуматься о деле,
Чтобы бюджет вести не на гроши.
Мы в поиске пустом на вираже
Над суетой планируем и кружим.
И ангелы ощипаны уже
И скоро будут поданы на ужин.
***
На площади плоской, как шутка о белой спине,
Спиной прислонившись к прохладной и белой стене
Сижу по-турецки, от сильных сего в стороне
Я, старый и странный, как все в этой странной
стране.
На тень мою плоскую, цвета затоптанных плит,
Плевки и окурки бросают, собака скулит...
Я нищенства символ, я вечный его монолит -
Но если меня неожиданно кто разозлит,
Я так помяну его маму, жену и сестру,
Что все ужаснутся... И я никогда не умру.
ПРИМОРСКИЙ БУЛЬВАР
Устно, письменно, мысленно
или посредством астральной связи...
Городские куранты над Пушкиным громко и гулко,
голубая струя - голубям на чугунной вазе:
не иду по бульвару, а припоминаю прогулку.
На скамейке старушки о чем-то беззубо смеются,
из колясок младенцы, а им еще плакать и плакать,
и потрескалось ветками тверди молочное блюдце,
и по капле, по капле туман превращается в слякоть.
У Потемкинской лестницы - парочки: место
свиданий,
только Дюк одинок. Вы от зависти позеленели,
господин Ришелье, или вязкая сырость апреля?..
Может вместе, под ручку, -
вдоль этих закрученных зданий,
мимо голых платанов, ручных голубей,
а над нами куранты?
(Жаль народ из аллей разбежался, шалея.)
Вам давно надоел одинокий удел эмигранта? -
Так пожалуйтесь! Может быть, Вас пожалеют.
Устно, письменно, мысленно или посредством жеста.
А всего вероятней - вернут и поставят на место...
***
Еще я здесь, но вам уже нельзя
Не потерять меня, мои друзья,
Еще я здесь, но мне уже легко
Переселиться очень далеко.
Еще я здесь, как видите. Поскольку
Наш мозг затвердевает, как орех,
Америка распахнута настолько,
Что не попасть в нее тяжелый грех.
Еще я здесь, но тайные, другие
Прядутся нити, парки голосят,
Я, может быть, умру от ностальгии
Лет через сорок или пятьдесят.
Еще я здесь, гляжу с родного мыса
За горизонт, мечтая о земле,
И чувствую себя почти как крыса
На потерявшем мачту корабле.
Еще я здесь. Разбитое корыто
Толкну ногой, задвину под кровать.
Америка пока еще открыта,
Но, ходят слухи, будут закрывать!
***
Есть геометрия, в которой нет
Ни Лобачевского с Эвклидом, ни Дизарго,
Ни Пифагора -
И такой предмет
Не изучают дети в тесных классах,
И на доске не чертят биссектрису,
Разрезавшую ровно пополам
Наш уголок... я убрала цветами...
У провожающих в руках цветы.
А перемена мест не изменяет
Ни суммы неизвестных, ни значенья
Таких условий, при которых ты
Возводишь в степень страхи и сомненья.
И только боль день ото дня сильней
От извлеченья собственных корней.
***
Осталось вечные долги раздать,
И сестрам по серьгам, и поклониться
На все четыре, а чтоб годы вспять
Могла рулеткой память-баловница -
Осталось из семейного альбома
Две-три любимых фотографии
С корнями вырвать, вырваться, удрать -
Не из под власти, а из биографии
Географически контрольных мест.
Уже в руке дрожит прощальный жест,
Сейчас “Славянка” над перроном заиграет
И я ступлю - даст Бог, свинья не съест,
В разверзшуюся пропасть рая.
***
И когда мой экспресс застучит и умчится,
Постелите мне степь: я степная волчица
Из растерянной стаи, чей вой в городах
Даже тише полшепота был вне закона.
Оставаясь глухой к перебранке вагонов
В обстановке движенья, крушенья основ,
Приближенья уже запоздалых вокзалов,
В новолунье без рун я себе предсказала
Априорное знанье не понятых слов
На чужом языке, незнакомые лица,
Ностальгический сон про степную волчицу.
***
А мальчик ел мороженое и
смотрел, как взрослые вносили утварь
по трапу - сундуки, баулы -
и бабушку жалел:
она сидела на чемодане,
что-то бормотала
и поминутно к шее прижимала
седеющего пинчера. Отец
зачем-то бросил в море горсть монет,
они, как рыбы, серебристой стаей
ушли ко дну. Пройдет немало лет -
ребенок вырастет и осознает,
что это было вехой, перелом -
что начиналось летоисчисленье
по новому звучащей эры,
когда взлетали руки из толпы
на пирсе... А слова прощанья
на варварском забытом языке
(читай родном) перечеркнуло время
и горизонт... И, по большому счету,
Система Социального Устройства.
***
Смеется роджер, в трюмах трали-вали,
Крепчает штиль, отринуты сомненья -
И Ной солярку в баки заливает,
И обречен на вечное спасенье,
На вечный бой - покойников оставим:
Им все равно, что после нас потоп -
Пускай могилы порастут кустами
Морской капусты, а потом, потом,
Потом на абордаж берется Арарат,
И все становится как до потопа:
Кто был не рад, тот все равно не рад -
Америка, Австралия, Европа
В последнем чтеньи принятый Завет
Впоследствии окрестят Новым -
И нет Ковчега, и потопа нет,
И сброшены одежды Ноем.
***
Май девяностого года,
Мятая зелень Горсада,
Праздник и много народа,
и отовсюду “Ламбада”.
Город горд, переполнив
Чашу греха и смеха:
Завтра уже не помним
Тех, кто вчера уехал.
***
Не состоится наша встреча -
Но в глубине души таится
Надежда: не бесчеловечен
Господь к перемещенным лицам,
И я не нарываюсь на спор и
Смиряюсь, говоря: “Храни вас Боже -
На разных полюсах диаспоры
Вымаливать одно и то же”.
***
Не буду жить ни в райских кущах,
Среди жар-птиц яйцекладущих,
Ни на заоблачном последнем
Пятьсот десятом этаже;
Не буду заполнять анкеты,
Зачитываясь словарями,
И преодолевать диеты,
Чтоб превратиться в экорше.
Я постараюсь приспособиться,
Живя без визы и гаранта,
От коммунальной межусобицы
Переходя к идеям Канта.
***
Не буду жить ни в райских кущах,
под всплески воды в бассейне на палубе,
наблюдать край света,
втянув горизонт в зрачки,
и не прислушиваться к чаячьей жалобе
на отсутствие корма (назойливый крик);
крепкий и загорелый старик
демонстрирует, стоя на голове, плоды
культуризма и йоги, -
потом его вернувшиеся из-под небес ноги
оставят быстросохнущие следы
на раскаленной палубе... одно и то же
каждый день. Милосердный Боже,
я делаюсь брюзгой, становлюсь капризней, -
все думается: какого черта
пространство,
очерченное корабельным бортом,
превращается во время, напрочь вычеркнутое
из жизни?
***
Нелетная. До половины третьего
Задержан рейс его из Шереметьева,
Пространство к времени пристрастно.
Странно:
Нет выхода из бара-ресторана.
Официанты сонные грустят,
И дым отечества под люстрой коромыслом,
Когда тебе почти под шестьдесят,
Нет в циферблатах собственного смысла.
И, сопрягая с нецензурной бранью
Обрывки элитарнейших цитат,
Усталый обитатель мирозданья
Опять роняет голову в салат.
В весеннем небе вспыхнет самолет,
О чем напишут в очерке, что даже
Абстрактный гуманизм ведет на эшафот -
Конкретный приведет туда же.
***
Мысль ускользает, и летит туда,
где хмурый ветер развевает
знамена алые, где талая вода
парад на площади уныло отражает,
и праздничного шествия стада
под марши шлепают по лужам
с большими транспарантами, простужен,
вождь на трибуне кашляет в кулак,
над башней гордо реет мокрый флаг
с пещерной атрибутикой труда,
но снова возвращаются сюда,
где на меня глядят устало
венецианские каналы
зеркальной рябью пасмурного дня,
и, где ветрам прибрежным вторя,
Адриатическое море
ничем не радует меня.
ВАРИАЦИИ НА ТЕМУ КОЛЫБЕЛЬНОЙ
(МАЛЕНЬКАЯ ПОЭМА)
“А те, с кем нам Господь послал разлуку,
прекрасно обошлись без нас - и даже
все к лучшему...” А.Ахматова
“Спи, Земля не кругла - она просто длинна...”
И.Бродский
1.
Пишу эти строки, сидя
за низким столиком сына,
уснувшего за книгой
на койке, из коей вырос.
Правдиво пишу ли - лживо?..
За восемь последних весен
многое изменилось -
в том числе и нажива,
охватывающая сегодня
привычных все брать в кавычки:
уже хватает на спички -
но не хватает на мыло
и на веревку.
Ловко
меня к берегам прибило,
где якорь врастает в дно -
а днище ковчега одно
из мест, куда не дано
прилепиться моллюску,
когда уже суждено достаться на ужин
киту.
Нанизывание жемчужин
в периметре коммунального суперлюкса
указывает на ту
сторону творческого процесса,
из-за которой мечтательная принцесса,
лежащая на горошине
с температурой и простуженным горлом,
хрипло, но гордо
отказывает в руке и сердце
прекрасному принцу,
уже решившему для себя, куда ему деться, -
и остается на своей горошине,
думая, что жемчуг растит -
но ничего не вырастает хорошего...
На другой стороне глобуса,
теряя сон, аппетит, волосы,
принц прекрасный
некогда,
хоть нос в веснушках,
а ныне вполне безопасный, -
по причине физической удаленности -
для нового мужа принцессы
работает кем-то на побегушках
в одной из редакций русскоязычной прессы
в отделе “Новости”.
2.
Эти строки запоминаю,
трясясь в переполненном летнем трамвае -
тесно и душно, - ...кончились сроки,
когда ожидаешь послушно
исполнения сказочного желания,
радости узнавания
все реже
с годами нас посещают - где же
место на карте или в природе,
в котором прощают, вроде,
и прочее
нас за ошибки?..
Короче я,
не очень скорблю о том,
что под рукой ни пера, ни бумаги нет -
отвергая совет
записать в толстую книгу жалоб
о том, что день нестерпимо жарок,
и мысли, в рифму рядящиеся,
не складываются в строфы...
Вдоль скудной витрины универсама
назад уплывает кинореклама,
призывающая трудящихся
к сокровищам авиакатастрофы.
Мне не нужно сокровищ чужой беды:
у меня есть мое сокровище - сын,
как две капли воды
всеми чертами лица
похожий на своего отца,
жителя другого конца
этой планеты -
у них одинаковые веснушки
и выходки непредсказуемо-бесстыжие,
и шевелюры рыжие,
и глаза болотного цвета...
Очень жаркое нынче лето:
от зноя волосы липнут к макушке,
от жажды под языком оскома,
в сумке тяжелой сыну обновки
и до моего дома
еще бесчисленны остановки.
3.
Конопатого рыжего ангела накормит хлебом
и молоком и уложит спать моя мама,
а я нахожусь между землей и небом -
под куполом храма,
который не был
храмом почти полвека -
казался сирым калекой,
служил огромной укромной квартирой
для голубей. Сейчас его ремонтируют.
Я реставрирую фрески храма,
иконостас и купол.
Голубь упрямо
летит в тот угол,
где было его гнездо.
Какая сила
гонит его
туда, где ничего
не осталось от прошлой жизни.
Лети, мой милый,
поди привыкни к чужой отчизне.
Словом,
я представляю, что он почтовый
с вестью ко мне
из-за
Атлантического океана, -
и на стене
у апостола Иоанна
делаются болотного цвета глаза
и рыжие волосы...
Подкармливаю гонца.
Бездомный голубь и Дух Святой
- ко мне сегодня с вестью благой
во имя сына, во имя его отца,
во имя Отца и Сына...
Кажущийся трудным и длинным
рабочий день
(нервы шалят на шатких лесах)
окончен, быстро сгустилась тень
сумерек. Сегодня на небеса,
выкрашенные в небесный,
недостойного вознесла.
Господи, мне интересно,
как ты расцениваешь мою
выходку, сидя в своем Раю,
как заключенный, ибо лишился Ада,
из Чистилища выбыл,
а у меня, за труды наградой,
есть еще выбор.
4.
...и когда вдруг выяснилось,
что неразделенной любви нет,
что даже самая взаимная
на столько лет
разделена Гринвичем, океаном,
еще черт знает чем, -
не странно слушать советы,
пожеланья забыть и т.д.,
ждать вестей или слухов жареных,
хладнокровной треской в океанской воде,
и дышать, задыхаясь, жабрами,
ожидая конца света.
На вопрос - как дальше жить,
дорогая редакция? - передо мной дилемма,
что будет дальше, лучше спросить у
Станислава Лема
или Дельфийской Сивиллы, а я не знаю...
Сейчас дописываю маленькую поэму
на заданную тему,
но темы не раскрываю
и не закрываю -
и не закрываю тетрадь.
А сын проснулся, позвал и уснул опять
без колыбельной песни.
Ну хоть ты тресни, уместней
сказать в завершение,
что, сколько бы ни ахала, ни эхала:
ведь столько сора и ссор из избы, -
место трески в пучине,
и я никуда не уехала
лишь по этой причине,
но иногда сомневаюсь в правильности
принятого решения.
РАЗЛУКА
1
“Я хочу - зеркалами - твои глаза,
и ладони твои на запястья - путами.
Но стеной нейтральная полоса
горизонта, а циферблатов пасти
отплевываются минутами
и годами необратимых разлук.
Письма - в пламя, и клочьями пополам.
Улыбаемся криво кривым зеркалам.
И желанье увидеть тебя нелепей,
чем сонет Маргариты Наваррской, спетый
дуэтом старых портовых шлюх,
нелепей слова “люблю”,
произнесенного вслух,
даже нелепей смерти...” -
Это письмо в зарубежном конверте,
где почерк такой знакомый,
а стиль, догадайся, чей:
“Здесь на чужом континенте,
так же нелепа связка ключей
от комнат нашего дома,
как на другой планете...”
2
Потому, что весна -
оправдались пророчества.
Отсырела стена,
тяжелей одиночество
оказалось с годами...
Куличек привычный черт
городами зачеркнут, и адрес стерт,
как со сверхзвуковых высот,
облаками без ангелов горизонт
тоже стерт.
Потому, что весна,
отсырела в углу стена,
потому, что весна, конечно -
снегирей война за скворешню.
Потому, что весна, все чаще
ты мне снишься со мной спящим...
3
Промозгло. Пасмурно. Дожди как стража
На мокрых улицах плохих погод
И некому пожаловаться даже,
Что писем нет. Уже который год
Нет писем от тебя - и я не жду...
У вас в Нью-Йорке по прогнозу дождь...
Ты, знавший в leters patria нужду,
Их тоже больше от меня не ждешь,
А помнишь клятвы? Вечно... Только ты...
Максимализм и помыслов и фраз,
И споры до утра, до хрипоты,
И мой категорический отказ
Уехать. А потом из недр вагона
Немым упреком - клоунский поклон,
Короткий путь до Чопа-рубикона,
И очень долгий - через рубикон.
Не знаю как “разлука” по-английски,
Как “одиночество” или “тоска”...
Далекий мой и самый-самый близкий,
Ты - седина у моего виска,
Ты - первая печальная морщина
На лбу, - но в девятнадцать лет,
Несбыточный, единственный мужчина,
Которому прощенья нет.
Живи в раю и счастливо живи.
Ты больше писем от меня не ждешь,
А я дарю подобие любви
Тому, кто чем-то на тебя похож...
РЕСТАВРАЦИЯ ХРАМА
1
Под куполом жара - пары “нитроэмали”
настилы на лесах - под шаг -
Ковчегом Ноевым качает.
Рискни и заберись сюда,
где твердь небес действительно тверда,
шершава и покрыта малярной краской, -
до поры пуста,
но скоро скорбный лик Христа,
Архангел, на трубе играя,
и прочие исчадья Рая появятся,
проявятся.
(Господь, прости
за святотатство) - знаю как спасти
утерянный, но бутафорский рай,
и, опуская веки, вижу край
рештовки шаткой и резной карниз -
взгляд срывается вниз, -
туда,
где строители, как всегда,
ведут нецензурный спор
о непорочном зачатии Девы
и напиваются “для сугреву”
с утра.
А здесь духота, жара,
под куполом в рисованном Раю,
где краски, высохнув, поблекли,
где Ангелов и Бога создаю -
как в пекле...
2
Гляжу в усталые глаза святых,
простивших всем и все, и колонковой
китайской кистью очищаю их
от пыли, и прописываю снова
обглоданные временем края
корявых кракелюр под аркой.
Здесь, за плечом евангелиста Марка
утрачено изображенье льва,
верней одно крыло и голова.
Каким он был? свирепым или сонным,
или ручным? - попробуй угадай...
И стал похож угодник Николай,
который хуже прочих сохранился -
ведь лик утрачен -
на соседа моего
по даче...
3
Однако же полсотни лет
здесь обитали разрушенье и сырость.
Стаи голубей, облюбовавших колокольню,
полетом горним ангелов дразнили,
попавших в сеть кривых, набухших
как вены умирающего, трещин.
Подтеки ржавчины, отслои штукатурки
откорректировали фрески
старинных мастеров до “сюрра”
или абсурда,
и Христос не спас
вас,
втиснутых в иконостас.
***
Ты придешь из дождя, из автобусной давки
И усядешься в мокром плаще на диван,
Сообщишь, что проект “заморозили” в главке,
Потому что куратор - отпетый болван,
Будешь много курить, в телефонную трубку
Назовешь дураками кого-то в Москве,
И покажешься мне похудевшим и хрупким
И все меньше волос на твоей голове.
А потом ты заснешь за вечерней газетой,
Не прочтя до конца про вчерашнее зло,
И приснишься себе популярным поэтом,
Ну, хоть в этом сегодня тебе повезло.
***
Когда отвергнутое предложенье
лишили смысла только потому,
что существительное от глагола
отделено частицей отрицанья,
годами междометий, океаном
страдательных причастий, - то предлог,
возможно, все-таки найдется,
чтоб завершить корявый перевод
смешных ошибок языка чужого
на собственный, как будто переводишь
ребенка за руку, не оставляя места
в конце пути для знака препинанья:
для знака, запрещающего въезд
в устойчивое словосочетанье,
такое как “останемся друзьями”.
***
Там из Гайдна и Генделя можно послушать любое,
На простертом сквозь тесно старинном рояле.
Затянулся ремонт - периодика вместо обоев
Пожелтела. Устойчивый запах эмали.
Золотятся тома через “ять” на потертом паркете
Под малярной стремянкой.
В рассохшемся черном багете
Потемневшее фото - старик с фолиантом Талмуда,
Под роялем рулоны, на крышке - простая посуда.
Пожилой человек, близорукий, сутулый, устало
Что-то пишет в дорожный блокнот,
И в сверкающей суперобложке
Факсимильного Босха листает,
И гладит сиамскую кошку,
Чью короткую шерсть эти ласки уже утомили,
Там дубовая дверь, на которой десяток фамилий,
Неисправен звонок, запылилась записка
“стучите”.
Постучу и войду, и скажу: “Добрый вечер,
Учитель”.
И окажется чай очень крепким и очень горячим,
И окажется все не таким, а немного иначе.
***
Я - Мария Магдалина
(Не из грязи, а из глины
Яхве сделал нас),
Я порочна и невинна,
Я - Мария Магдалина,
И меня казнят сейчас.
Я - Мария Магдалина,
Я - плясунья и певица,
Дочь трущоб Иерусалима
И презренная блудница.
Наготу в лохмотьях драных
Чем прикрыть? Без покрывала
В плясках у ступеней Храма
Праздно песни распевала,
Извиваясь в танце диком,
Волосами пыль взметая,
Песенным гортанным криком
В вашем городе великом
Возвестив, что не святая.
На базаре пестром, людном,
Данью зною и дождям
Наготой своей распутной
Я бросала вызов вам,
Вам, кто ночью целовал,
А на утро вслед плевал,
Вам, казнящие меня,
Вам не избежать Огня -
Ведь не сыщется меж вами
(Эй, блюстители, сюда!)
Тот, кто первым бросит камень,
Тот, кого не тронет пламя
Страшного Суда.
Я - Мария Магдалина,
Я - презренная блудница,
Я - преступная Далила:
Мне зачтется, мне простится...
От камней не уклоняюсь,
Но не плачу и не каюсь!
***
Я - Красота, во все века за это
Меня великие поэты воспевали.
Нескромными руками Поликлета
Раздета, но распознана едва ли...
Меня из грез ваятель высекал.
Случайный взгляд мой вскользь из-под вуали
Таких страстей усиливал накал,
Что рыцари друг друга убивали.
Я - Красота. Меня во все лета
Клеймили, разрушали, унижали,
Меня травила злобой клевета,
Меня под паранджой держали,
И к переполненным кровавым рвам
Мной щедро наделенных волокли,
Чтобы законностью являлись вам
Мои увечья, шрамы, костыли.
Я - Красота. Меня не пощадя,
Карали казнью тех, кто мне подвластен:
Мои шедевры жгли на площадях,
А память обливали грязью.
О Господи! Помилуй и прости!
Моей стезей попробуй мир спасти.
***
Я, сын Господа,
отмени распятье...
Тебе, Господи,
раскрываю объятья
в последней муке.
Руки мои - что крыльев мах,
но крови ржавчина на гвоздях,
забитых в руки.
Я, Сын Человеческий,
стража играет в кости...
Тебе, человечество,
бросьте браниться, бросьте...
Не умолкает вой черной старухи,
Чаша почти пустая,
Пилат умывает руки,
палач забивает гвозди,
которых всегда не хватает.
***
Вы говорите прозой о стихах,
А я Вас слушаю,
И остро пахнет морем
Сквозь пальцы просыпаемый песок,
И девочка-подросток неуклюже
Рядится в кружево прибоя
На фоне рыжих коктебельских скал.
Ее бессвязные полунагие мысли
Стремятся на свободу - в воду -
Туда, где тень русалочья моя
Скользит по дну и ловит день другую,
Другую тень - тень рыбки золотой,
Чтоб загадать ей целых три желанья,
Хотя желанье у меня одно.
Его беззвучным рыбьим языком
Я трижды прошепчу как заклинанье:
“Не говорите прозой о стихах”, -
Но робко кисть руки передвигаю
В тень Вашей головы
И долго слушаю
И не перебиваю...
***
...Но не раскрылся парашют,
и мелом формула из недр седьмого класса
о гравитации припомнилась в тот миг,
когда проснулся, осознал, что жив,
услышал маятник под фонограмму цикад,
рука привычно
за “Беломором” потянулась вниз,
где шевельнулся пес сторожевой,
как нерадивый вахтер.
Сполох спички,
и потолок над головой повис
всего на миг - и мир опять во тьму
под гул цикад... Под гул турбин шагнул
вовне, и сорвалась земля
со скоростью свободного паденья
лицу навстречу -
круто и легко - до обалденья,
подумал: “К черту, отпуск попрошу”, -
но не раскрылся парашют...
