Лев БОЛДОВ. Часть 1

От издателя

Когда мне было лет тридцать (сейчас мне уже скоро будет сорок), я — вопреки распространенному в то время представлению, что молодым поэт может быть хоть до семидесяти (пока его не примут в Союз писателей) — считала себя человеком очень солидным и с состраданием смотрела на двадцатилетних, начавших писать в годы “разброда и шатания”, когда многие из нашего поколения писать как раз перестали, растерявшись перед новой реальностью. “Что же будет с этими молодыми? — думала я. — Cмогут ли они писать, когда и писать-то не о чем и, кажется, незачем?” Прошло несколько лет и, к счастью, некоторые из тех, к кому относилось мое горькое сострадание, выжили, не исчезли с литературного небосклона и пишут стихи. Среди них — талантливый московский поэт Лев Болдов.

Лев Болдов — один из немногих, кто спокойно, без выкрутасов, верен классической традиции; поэзия его пряма, самостоятельна и, я бы сказала, бесстрашна: смутное время не сломило его, а, наоборот, укрепило спокойную решимость жить так, как он считает нужным, и не отступать от выбранной стези. Лев не твердит о “бессмертии в веках”, он просто выполняет свой поэтический долг, потому что поступать иначе не хочет, не может да и просто не умеет: в одной из песен поэт прямо признается, что и хотел бы спрыгнуть с подножки, перестать писать, научиться жить как все, но — “крут обрыв, и склон высок, и снова стих стучит в висок...”
Остается одно – соответствовать званию “русский поэт”, раз уж лучшей участи не дано...

Лев Болдов считает себя мистическим романтиком. Действительно, его стихи не лишены поэтической тайны. За кажущейся простотой и “прозрачностью” текста кроется не только глубина мысли, но и довольно редкое среди поэтов качество — любовь к жизни. В свои тридцать лет Лев Болдов — поэт вполне зрелый. Хочется верить, однако, что главные творческие удачи у него еще впереди.

Эвелина Ракитская

Когда я впервые прочитала несколько стихотворений Льва Болдова, еще не подозревая, что он автор двух талантливых поэтических сборников, мне отчетливо увиделся в нем не просто одаренный человек — но профессионально работающий в литературе поэт, со своим — сложившимся и развивающимся во времени — творческим путем, со своим поиском образа, с тем ярким и весомым сплавом чувства и мысли в строке, который ведет за собой читателя, заставляя проборматывать засевшие в памяти четверостишия:

Нет, я не с тем высоколобым Богом,
Что жаждет жертв, вериг и власяниц —
Чтобы проситель робкий падал ниц,
Как жалкий червь, перед его чертогом!
Что чад послушных держит в черном теле,
Всем прочим пеклом адовым грозя.
К кому в слезах и терниях стезя
Ведет от крестных мук Страстной недели!

Не с тем, что ставит храмы на крови,
Жить приучив в смирении и страхе,
Но с тем, что — в каждом дереве и птахе,
Что соткан весь из света и любви.

Что радуется радости земной,
Не требуя псалмов и восхвалений,
Склоняясь, как незримый добрый гений,
Над человечьей порослью больной.

Эти и другие строки поэта останавливают на себе внимание еще и потому, что на нынешнем фоне многозначительных посредственных версификаций, на фоне раздражающе неряшливого обращения со словом они выделяются действительной глубиной и точностью выражения, за ними — не только эмоциональный и взволнованный поэтический наговор, но и законченность мысли, и драматичность интонации, и гуманистическая философичность. За ними — для меня — дальнее эхо Гумилева, Заболоцкого, Пастернака...

Татьяна Кузовлева

	ЗАКАЗАТЬ КНИГУ ЛЬВА БОЛДОВА
КНИГИ НАЗАД:		КНИГИ ВПЕРЕД:

Сергей САКАНСКИЙ		Лев БОЛДОВ (2)
Борис ВИКТОРОВ		Игорь ШВАРЦ
Мария АРБАТОВА		Дмитрий ЛЯЛИН
Любовь МЕДОВАР
Рита БАЛЬМИНА


	* Мне б родиться не здесь, а в другой России — Где серебряный век серебром сорил, Где пролетки в бессмертие уносили Звонких гениев — бабников и кутил! Где в элегию скрипок врывались бубны, Где металась в горячке хмельной страна, Где гремел Маяковского голос трубный И стонала цветаевская струна. Мне б родиться не здесь, а в другой России — Где ревел в Политехе оваций шквал, Где, бараков чумных одолев засилье, Аполлон опаленный из тьмы вставал! Где по рельсам звенящим неслись составы, И раскачивал ветер надежды бриг Под аккорды тревожные Окуджавы, Под дворового Гамлета хриплый крик. Мне бы вылепить жизнь из другого теста, Взвесить дар неземной на других весах. Но оплачено время мое и место, Моя карта разыграна в небесах. И в стране, где паханы гугнят спесиво, Где пройдошливый нищий трясет сумой, Я за то уже должен сказать спасибо, Что кому-то еще нужен голос мой! * Устало веки прикрывает век, Последний отмотав почти десяток. Две борозды — колесный отпечаток — Неторопливо заметает снег. Он падает за воротник пальто, Слезами застывает на ресницах. Что веку умирающему снится Сквозь это снеговое решето? Должно быть, жаркой юности пора Зарницами как прежде полыхает. Летит сквозь время конница лихая, Гремят раскаты дальнего “ура!”. А может, петербургский шумный зал. Нарядные расставлены фигурки. Бал, господа! И кружатся в мазурке С красавицей-смолянкой лейб-гусар. Слабеет память, ей уж не помочь. Снег на плечах лежит, как эполеты. Герои, императоры, поэты Стоят, в седую вглядываясь ночь. Он дремлет, век. Он ко всему привык. Скрипят колеса, близится развязка. Петляет инвалидная коляска Среди примолкших улочек кривых. Ладонь к виску, и жилка на виске. Всё дальше — в сумрак ночи безнадежный, Где сквозь метель пушистый венчик снежный Несет фонарь в протянутой руке. Безбожный век — он сам себе Господь. Но в смертный час, гоня дурные вести, Он втихомолку ваши окна крестит, Сложив персты прозрачные в щепоть. * Вот так и умереть — в объятиях друг друга. И после смерти стать деревьями, сплетясь Корнями, кронами — да будет эта связь Верней, чем брачных уз хвастливая порука! Ты слышишь, как течет по жилам сок зеленый, Как бродит в нас весны могучее вино? ...А рядом теплится за шторою окно. Там контуры двоих и шелест губ влюбленный. Вот так — как мы теперь на фоне занавески Стоим. А за окном всё шепчется листва. Все наши досказать пытается слова. И ветви тонкие сплелись, как арабески. * Натянулась тетива, Ржавый ветер дует с оста. Едет Блок на острова, Где всё призрачно и остро. Сумасшедшие слова, Торопливые объятья, Аромат волос и платья, Глаз запавших синева. Грозно плещется Нева, Черный снег в ложбинах тает. Едет Блок на острова, Воздух режущий глотает! От вина, и от вины За круги земного ада, От беременной жены, Что чужое носит чадо... Наважденья пелена, Хриплый хохоток Амура... Азиатская страна Веки продирает хмуро. Пусть дописана глава, Жизнь по капле убывает — Едет Блок на острова. Уплывает, уплывает... Вон — взгляни на небосвод, Где, отринув бренный остов, Белым облаком плывет Его остров, его остров! * Уедем куда-нибудь в глушь От этой дотошной, лотошной, Крикливой, кривой, суматошной Москвы, где тебе я не муж! От рыночных клуш, от реклам, От этого смога и смрада!.. Ведь вовсе не много нам надо — Чтоб каждый ломоть пополам. От потных, залапанных душ, От столиков липких и стоек, От коек чужих, от попоек — Уедем куда-нибудь в глушь. Где всё по старинке течет, Где время неспешно и важно Плывет, как груженая баржа, Под мерный кукушечий счет. Чтоб верить в простые слова, Чтоб утро звучало, как месса, В соборе соснового леса! И чтоб через год или два Вдруг так захотелось назад, В медвежьи объятья столицы, Где наших безумств очевидцы — Каретный, Ордынка, Арбат. Вдруг так захотелось домой — До спазма, до волчьего воя — В бурлящее, злое, живое — В котел, что зовется Москвой! Ведь знаем, смешно тишины Искать нам, испорченным детям. Ведь знаем, что городом этим Мы неизлечимо больны. * Придешь — за окнами кисель. Не расхлебать столовой ложкой. Поставим чай, грибы с картошкой Пожарим, разберем постель. И Время медленно умрет, Зубами скрипнув от бессилья. И будет Пако де Лусия Играть с Вивальди в очеред. Мы будем так с тобой близки, Как никогда никто на свете — Сбежавшие в пустыню дети От взрослой склоки и тоски. А после — слипшаяся прядь, И ангел тихий, и — ни слова. И мы проснемся в полшестого, Чтоб Царство Божье не проспать. * Повеяло нежданным холодом. И в сердце заскреблась тоска. А осень высветилась золотом — В скупые щели чердака. И озаряет мебель ветхую И книг вязанки на полу, И тянется кленовой веткою К уснувшим ходикам в углу. Нам здесь вольно, гостям непрошеным. В пыли, средь сундуков с тряпьем Отыщем в переплете кожаном Старинной памяти альбом. Дагерротипы пожелтевшие, Немое кроткое кино. Какие здесь помолодевшие Все те, что умерли давно! И прошлого живое зеркало Вдруг наши отразит черты. Вот я — во фраке, с бутоньеркою, А в белом платье — это ты. Мы были вместе. Что ж, всё сходится. Всё подтвердилось — век спустя. Вот ты, светла, как Богородица, К щеке прижавшая дитя — Моё. А дальше мрак сгущается. Недолюбившие тогда, Мы здесь стоим — всё возвращается, Как бумеранг, через года! Дай руку мне на все скитания. Какие ждут нас времена? Какая грусть и нежность тайная На дне зрачков погребена? Как сонник, память перелистана. За перелеском день погас. И наши тени смотрят пристально Из тьмы, благословляя нас. * На суку сидит ворона, Как посланница Харона. Целый день сидит она У замерзшего окна. На дворе мороз лютует. А она и в ус не дует. Даже с места не сойдет — Ждёт. Сумерек густеет краска. Тени проступают резко. На глазу у ней повязка, В клюве у нее — повестка. Будет нынче не до сна Обитателям окна. А в окне кружатся пары, Не смолкает патефон. И хрустальный перезвон, И картонные фанфары Возвещают Новый год. А она сидит и ждет. ...Отчего вдруг стало тише? Отчего лежим, как мыши, И ночник давно погас? Эта сказка — не про нас. Не гляди же так печально. Просто вспомнилось случайно, Словно из дурного сна: Одинокая ворона С весточкою от Харона Возле нашего окна. * Как Слово ни утаивай — Пробьет ростками росными. Витает дух Цветаевой Над болшевскими соснами. Над домом, над калиткою, Где — стой и дождь подслушивай, Где ожиданье пыткою Выматывало душу ей! Смириться б с фрачной Францией, Не знать бы горя большего!.. Ты стало первой станцией Ее Голгофы, Болшево! Леса. Клочок отечества. Безверье. Одиночество. Как поздно человечество Влекут ее пророчества! Собраться бы под окнами Негаснущими раньше вам... Блестят скамейки мокрые Под фонарем оранжевым. Не вышли сроки встретиться. Но здесь она — звучащая. И тихим светом светится Рябины кисть горчащая. В Нескучном Цвет поздних сумерек. Аллеи, Сбегающие вниз, к реке, Тенистых просек параллели, Сходящиеся вдалеке. В молчанье чутком и счастливом Путь среди кряжистых корней К скамье заветной над обрывом, Над пестрым пиршеством огней. И щедрость тающего лета, И церкви маковки вдали. И наша крохотная лепта В сердцебиение земли. Состаримся, отяжелеем, Сольемся с тишиной в свой час, Но никогда не пожалеем О том, что так роднило нас. Об этих днях, об этих датах, Об этих пнях-богатырях, Скамейках, мостиках горбатых, Подслеповатых фонарях, Словах, необъяснимых толком, Нашептанных из синевы... Об этом поцелуе долгом Среди желтеющей листвы. * Этот странный мотив — я приеду сюда умирать. Коктебельские волны лизнут опустевшие пляжи. Чья-то тонкая тень на подстилку забытую ляжет, И горячее время проворно завертится вспять. Я приеду сюда — где когда-то, мне кажется, жил И вдыхал эту соль, эту смесь волхованья и лени. И полуденный жар обжигал мне ступни и колени, И полуденный ангел, как чайка, над пирсом кружил. Я приеду сюда, где шашлычный языческий дух Пропитал черноусых жрецов, раздувающих угли, Где, карабкаясь вверх, извиваются улочки-угри, И угрюмый шарманщик от горького пьянства опух. Этот странный мотив... Я, должно быть, и не уезжал. Всё вернулось как встарь, на глаза навернувшись слезами. Вот возницы лихие с тяжелыми едут возами, Чтоб приморский базар как встревоженный улей жужжал. Вот стоит в долгополом пальто, чуть ссутулившись, Грин. Это осень уже, треплет ветер на тумбах афиши. Остывающим солнцем горят черепичные крыши, К покосившимся ставням склоняются ветви маслин. Этот странный мотив... Ты забыл, мой шарманщик, слова. Я приеду сюда умирать. Будет май или август. И зажгутся созвездья в ночи, как недремлющий Аргус, И горячие звезды посыплются мне в рукава! * Я — бусинка в цепи, на четках лет. Я в прошлом свой отыскиваю след, Бродя впотьмах с фонариком карманным По закоулкам, где табличек нет, По городам и весям безымянным. Где из окошек низких бледный свет Сочится на булыжник, где копыта Коней сердцам отстукивают такт, И из-за туч луна на снежный тракт, Глядит с улыбкой, как Мадонна Литта. Я бусинка. Я затерялся меж Тяжелых плит, где стершиеся даты И имена, где вечный ветер свеж. Что ж приумолкла ты? Глядишь куда ты? Я здесь еще пока. Замедлив шаг, Я голову кладу тебе в ладони — Моей, с холстов украденной, Мадонне. И гул времен звучит у нас в ушах. Одной поэтессе В твоей комнате вместо окон — зеркала. И лиловая, липкая, душная мгла. И, над чашей качаясь, ты пьешь аромат Чайной розы — засушенной вечность назад. Жизни гул никогда не ворвется сюда. Здесь стоячая, сонная дышит вода. Здесь удушливым ладаном пахнут цветы, И в кривых зеркалах повторяешься ты. За стеклом ядовитый клубится туман. И мерещится в нем то уродливый Пан, То японская гейша в цветном кимоно — Но всегда лишь тебя отражает оно! Ты как рыба в воде — в этом душном мирке. С истончившимся вечным пером в плавнике. С каждым вдохом воды набираешь ты в рот. Ты б хотела сказать — да никто не поймет. И молчишь ты, глотая слова, как крючки, В пустоту близорукие щуря зрачки. И к распухшей лиловой гортани приник Твой запекшийся пряный эзопов язык. Ты б разбила кривые свои зеркала. Но привычно баюкает вязкая мгла, Сладко шепчет — и кругом идет голова: “Только здесь, в этой мертвой воде, ты — жива!” * Вдоль убогих окраин бредет неприкаянный Каин. Утопиться б — да жертвы и этой не примет Хозяин. Где-то брешут собаки, дымят слободские кварталы. Увязают в грязи башмаки, сердце биться устало. Брат — подрядчик небес — особняк, “Мерседес”, вилла в Ницце. Он из мертвых воскрес — откачали в парижской больнице! С той поры двух “горилл” за собою таскает повсюду. (Из которых один, говорят, лично вздернул Иуду.) А у Каина в доме детишки орут с голодухи. Над корытом жена — вечно хворая, вечно не в духе. Он плетется в ближайший кабак, как в привычное стойло, Где молодчик за стойкой нацедит грошового пойла. Знать бы, в чем виноват!.. Слезы пьяные падают в кружку. Брат... Да что тебе брат — спустит с лестницы, как побирушку! Погружаются в сумрак бетонные дебри окраин. В безответное небо таращит глаза бедный Каин. *** Надо всё потерять, чтобы вновь оценить Шум листвы и дождя серебристую нить, Скрип качелей, трамваев трезвон поутру И на скатерти солнечных бликов игру; И в воскресном метро путь вдвоем налегке, У торговки вокзальной черешню в кульке, И тропу через лес, и безлюдье окрест, И на даче поленьев березовых треск; Зелень с грядки, из чайных стаканов вино, И шмеля, залетевшего с гудом в окно, Из колодца воды леденящей струю, Шорох платья, усталую нежность твою, И волос, по подушке рассыпанных, прядь — Чтобы вновь полюбить, надо всё потерять!