А тебе сегодня было б сорок...
За тебя, не чокаясь, мы пьем.
Галки рыхлый снег клюют, как творог,
Над бегущим весело ручьем.

Гонит ветер облаков лоскутья,
Тянет теплой прелью от земли.
Голые березы руки-прутья
Над твоей делянкою сплели.

Запах свеч, гвоздики в изголовье,
Сладковатый сигаретный дым...
Замерла весна на полуслове
Над притихшим крестником своим.

Как ты был до этой жизни жаден!
Как ловил на грудь ее волну...
Изо всех вершин своих и впадин
Как не угадал ты ту одну?!

Где теперь душа твоя витает?
Там, в тиши небесных этажей,
Как тебе, должно быть, не хватает
Наших встреч, походов, кутежей!

Вот под солнцем нежится пригорок
Над веселым мартовским ручьем.
За твои несбывшиеся сорок,
За тебя — не чокаясь, мы пьем.

Мы стоим. А с неба свет струится.
И, ловя весенний этот свет,
Вдруг запела в вышине синица —
Словно от тебя живой привет.

***

На высокой тонкой ноте “си”
Боль звенит в виске.
Кружит, кружит желтое такси
По ночной Москве!

Переулки, скверы, пустыри,
Свет прицельный фар...
Задувает полночь фонари,
Ослепив бульвар.

Не проси пощады, не проси —
Сам всему виной!
Кружит, кружит желтое такси
По Москве ночной.

Эй, бродяга — ветер в голове,
Ноги уноси!
Кружит, кружит по ночной Москве
Желтое такси.

Кто там в черном кепи за рулем,
Пальцы — как ножи?
С этим не расплатишься рублем —
Душу заложи!

Всё одно, кричу:
— Останови!
Слышишь, увози
От слепящей боли и любви,
Желтое такси!

...Просыпаюсь. Всё внутри вверх дном.
Ночь мокра от слез.
И, едва заметный, под окном
Серый след колес.

***

На берегах цветущих Леты
Живут умершие поэты.
Беседуют и пьют нектар.
Иного здесь не наливают,
И холодов здесь не бывает,
И все на равных — млад и стар.

Здесь Пушкин размышляет с Блоком
О чем-то вечном и высоком —
О Шиллере и о любви.
С травинкою в зубах, рассеян,
Глядит, прищурившись, Есенин
На небо в жертвенной крови.

Поручик, тонкий ус кусая,
Следит, когда мелькнет косая
Тень паруса, как вещий знак.
О чем-то споря меж собою,
Бредут, померившись судьбою,
Цветаева и Пастернак.

Им все вершины были малы,
И неуютны пьедесталы,
И собственная в тягость плоть.
Теперь от нас они далече,
Для них невнятны наши речи,
Над ними властен лишь Господь

Да воздух — братский и сиротский.
Гекзаметры бормочет Бродский
Стихиям ветра и воды.
Шумят платаны величаво.
Присев в сторонке, Окуджава
Негромко пробует лады.

За все превратности награда
Им эта райская прохлада
И бег неспешный облаков.
...А наш Парнас — на ладан дышит.
И нам писать — для тех, кто слышит,
А не для будущих веков!

***

Чернышевский сидит на Покровке,
У трамвайной сидит остановки.
Смотрит вдаль — и не видит ни зги.
Трет очки свои в тщетной надежде —
Темен жребий России как прежде,
От кремлевских палат до тайги!

Не найти на вопросы ответов.
В рэкетиры подался Рахметов.
Молчаливый истории суд
Тяжелей, чем тюремные нары.
Вере Павловне снятся Канары,
И студенты цветов не несут.

Как он чист и наивен был, боже!
Светоч мысли, кумир молодежи,
Обличитель — почти диссидент,
К топору звавший сонное царство,
Претерпевший нужду и мытарства —
Чтобы здесь обживать постамент.

Где шумят, зеленея, бульвары,
И влюбленные шепчутся пары,
И пропойца небритый в пальто
Собирает по урнам бутылки,
И трамваи звенят у развилки,
И что делать — не скажет никто!

***

Ненужные своей стране,
А прочим — и подавно,
Мы обживаемся на дне,
Бесчинствуя исправно.

На илистом уютном дне,
Общипаны и горды,
Мы топим истины в вине,
Братаемся, бьем морды.

Вот бывший мэтр,
В коленках слаб,
Вползает в ЦДЛ, как краб,
Готов сгрести всё разом.
Вот, плоская, как камбала,
Постмодернистка из угла
Косит стеклянным глазом.

Для тех, кто умер, — смерти нет.
Вот чистит плавники поэт,
Ловя в прицеле мушку.
Вот новоявленный Дюма
Сопит, похожий на сома,
Усы макая в кружку.

Здесь всех напоют — за свои.
Пиджак из рыбьей чешуи
На псалмопевце старом,
Карась с отвисшею губой
Кутит с кикиморой рябой
Довольный гонораром!

И я — я с ними заодно.
Я тоже вдавлен в это дно.
Пью водку, не икая.
И масленый блуждает взгляд,
И лобызаю всех подряд —
Профессия такая!

И звон стекла, и дым столбом,
И кто-то стол бодает лбом,
И телеса медузы
Всё нависают надо мной,
И ширится проем дверной,
Впуская воду в шлюзы!

***

...Уйдешь, я умру.
            А. Ахматова

Прости, что я себе не господин,
Что в этом веке я не ко двору,
Что отвечать за всё привык один.
Но если ты уйдешь, то я умру.

Я сам тебя в отчаянье гоню,
В тоску вгоняю, пью, безбожно вру
И предаю — по десять раз на дню.
Но если ты уйдешь, то я умру.

Флиртую с кем попало на глазах,
Пускаясь в недостойную игру.
Смеюсь — когда душа твоя в слезах.
Но если ты уйдешь, то я умру.

Твержу, что сыт твоей любовью я,
Что не тебе унять мою хандру,
Что мне лишь Бог — заступник и судья.
Но если ты уйдешь, то я умру.

***
Положим, всё вышло не так.
Хотя б на мгновенье позвольте
Представить счастливый конец,
как детский бесхитростный сон.
Под Пасху прощен Иисус,
женился Тристан на Изольде,
Принес извиненья Дантес,
к Медее вернулся Ясон.

Представим, что вышло не так,
что чья-то незримая сила
Вмешалась, ломая сюжет,
успела беду отвести.
И не обернулся Орфей,
и Ева плода не вкусила,
Вина не отпил Амадей,
Ромео замешкал в пути.

Представим, что вышло не так,
что кто-то мудрей оказался.
Служитель небесных кулис
забыл дать последний звонок.
Родных не покинул Улисс,
с убийцами Брут не связался,
Войска повернул Бонапарт,
и Гамлет отбросил клинок!

И мир обновленный решил
былые печали развеять.
Счастливый исход — даже жаль
привычного груза потерь!
...Ну что ж ты стоишь и молчишь?
Неужто способна поверить,
Что если бы впрямь было так —
мы б счастливы были теперь?

***

Люблю не эту женщину, а ту —
Отчаянную, дерзкую мечту,
Ту, гордую, свободную, как птица,
Ту, что срезала метким словом, ту,
Что мужиков держала за версту,
И в зал любой входила, как царица,
Отбросив черных будней суету!

Мне нравится та женщина — не эта,
Что в лоскуты обид своих одета,
Опутана долгами и детьми,
Что над костром зачахнувшим хлопочет,
И хочет доказать, и слезы точит,
Внутри себя не замечая тьмы.

Порою говоришь себе: “Не сетуй,
Живи, всё остальное — ерунда!”
Но что мне делать, если только в этой
Способна та проснуться иногда?...

***

М. Полицеймако

Колодец петербургского двора,
Где время — как стоячая вода,
В которой отражается “вчера”,
А “завтра” не наступит никогда.

Где низкие провисли небеса
Над угловатыми плечами крыш,
И мертвецов оживших голоса
Звучат из-за стены, покуда спишь.

Здесь ничего не знаешь наперед,
Не ведаешь, прихлебывая чай,
Как память за рукав тебя берет
И в прошлое уводит невзначай.

И вновь клокочет коммунальный быт.
На кухнях — перебранки, дым и чад.
И репродуктор из угла глядит,
И песни довоенные звучат.

Вновь позывные: “Я тебя найду!..”
“Это ошибка...разберутся...жди!..”
И снова кто-то падает на льду,
Прижав горбушку черствую к груди...

Очнешься. Сиротливый дождь бубнит.
За окнами — тяжелых капель взвесь.
Должно быть, кто-то там еще хранит
Тебя, в залог оставленного здесь.

И только лифт грохочет, как бадья,
В колодце петербургского двора,
Вылавливая из небытия
Крупицы затонувшего “вчера”.

***

Изморось. Голые ветви осенние.
Гул электрички вдали.
Привкус отчаянья. Пристань спасения.
Храм Покрова на Нерли.

Вот он — рукою дотронуться хочется
До белокаменных стен.
Полдень. Прозрачный покой одиночества.
Горькой гармонии плен.

Как он парит над холмами и долами
Этой усталой земли,
Нищими селами, рощами голыми —
Храм Покрова на Нерли!

Поле безлюдное. Речка неспешная.
Край, всем открытый ветрам.
Путь потерявшие, лишние, грешные —
Все мы придем в этот храм!

Вынырнув из обессилевшей взрослости —
В детство, забытое здесь,
Молча шепчу я: “Помилуй мя, Господи, —
Если ты все-таки есть!

Дай мне наивных надежд воскресение,
Тихую мудрость пошли”.
Изморось. Рыхлое небо осеннее.
Храм Покрова на Нерли.

Христос

Он знал, что воскреснет. Но так, как поэт —
Стихами. Когда отпоют и отплачут,
И рукописи за подкладку запрячут —
До времени, чтоб не слепил этот свет.

Он знал, что воскреснет — ярчайшей звездой.
Не в тех, с кем делился краюхою хлеба —
В немногих безумцах, глядящихся в небо,
И в топку идущих за ним чередой!

А прочим останутся пряник и кнут,
Скелет толмачами обглоданной притчи.
Но будут под снегом следы его птичьи
Отыскивать те, кого завтра распнут!

Кто сделает этот немыслимый вдох —
И выдохнет жизнь — сгустком спекшейся крови!
Он знал, что воскреснет — не в славе, но в слове —
Для тех, кто поверил, что слово есть Бог!

Астрологическое

Я вышел из воды. Из глубины.
Из темной и таинственной купели,
Где нимфы колыбельные мне пели
И в тине утопал зрачок луны.

Я сушу ощутил. Я стал дышать
Ноздрями, как положено от века.
Я принял смутный облик человека,
Надеясь в нем не слишком оплошать.

Но твердой почвы не найти нигде,
И бредит капля каждая потопом.
По всем земным, мощеным, торным тропам
Я посуху иду, как по воде.

И в сумерках кропаю дотемна
Обманчиво-прозрачные стихи я.
В них плещется, искрясь, моя стихия.
И в час, когда разверзнется она

И ряскою затянет мой альков,
И поплыву, блажен, в края иные —
Останутся лишь знаки водяные
На всех листах моих черновиков.

***

Мы не погибнем на дуэлях,
Нас вражья не сразит рука.
Нам умирать в своих постелях
При свете тусклом ночника.

На нас не станут тратить пули.
В тиши покинем этот мир,
Глотая горькие пилюли
И пыль захламленных квартир!

Но в душных городских теплицах,
Удел ничтожный свой кляня,
Мы знали — и на наших лицах
Играли отсветы огня!

Того — рожденного Элладой,
Того, что гениям знаком
И пушкинской строфой крылатой
Повенчан с русским языком.

ПЕСНИ

Трубадур

Зря ты губы раскатал, трубадур.
Зря трубишь ты, словно раненый зверь.
День встает, как арестант, зол и хмур —
И ничего тебе не светит, поверь!

Ничего тебе не светит, пойми.
И в карманах твоих ветер свистит.
Для чего же ты ложишься костьми
В свою песню, в свой израненный стих?!

А в кудрях твоих уже первый снег,
А в глазах твоих — надежда и боль.
А вокруг тебя — зевак ражий смех
И за кровные куски смертный бой!

Для кого же надрываешься ты?
Ничего тебе не светит, глупец!
Даже женщины прохожей цветы,
Даже в траурной каемке столбец.

А по бороздам лица льется дождь,
Затянуло злой тоской небеса.
А с экранов то ли скалится вождь,
То ли голые блестят телеса...

И ничего тебе не светит, поверь!
И бредешь ты средь сутулых фигур —
Неприкаянный усталый Орфей...
Для чего же ты поешь, трубадур?

Песенка шута

Вы простите мне, Ваше Величество, эти слова.
Только скоро и ваша слетит на помост голова
И к ногам санкюлотов покатится пыльным мячом!..
Ах, пардон, я всего только шут, и я здесь ни при чем.

Вы простите мне, Ваше Величество, дерзкую речь.
Я неумною шуткой решил Вас сегодня развлечь.
Вы крамольные язвы прижгите каленым мечом!..
Ах, пардон, Вы всего только шут,
и Вы здесь ни при чем!

Что держава для Вас? Вам давно на державу плевать!
И рванется кабацкая голь погреба штурмовать.
Будет новый пророк с винной бочки махать кумачом —
Ах, пардон, он всего только шут,
и он здесь ни при чем!

Рухнут Лилии в грязь
под щенячий восторженный крик,
И вчерашний сапожник нацепит судейский парик,
И народ сам себе станет стражником и палачом!..
Ах, пардон, я всего только шут, и я здесь ни при чем.

Что за дело шуту до того, чья гордыня права?
Всё покроется пеплом, и даже моя голова.
Запечатает время истории прах сургучом...
Ах, пардон, я всего только шут
и не знаю — при чём!..

Антиперестроечная, или Сон о памятниках

Рушить всё до основанья нам, похоже, не впервые.
Но приснится же такое — видно, на ночь перебрал!
Сменены все изваянья, на углах — городовые,
И двуглавый над толпою на знаменах заиграл!

Я Москвой шагаю светлой, что лицо свое сменила.
Всё восстало, будто Феникс, хоть и стоило трудов.
И где был когда-то Свердлов —
гордо высится Корнилов,
Где стоял Железный Феликс —
там воздвигнут Бенкендорф!

Все, кто был у нас в опале, —
нынче в бронзе и в граните.
Мавзолей весь опечатан, Маркс валяется во рву.
А на том на пьедестале — “всей России притеснитель”,
И у ног его девчатам назначают рандеву.

Чтоб навек в сознанье русском
больше не было прогалин,
Коммунизма лик бесовский нынче в Лету погребен.
На вокзале Белорусском вместо Горького — Булгарин.
А на бывшей Маяковской — водрузился поп Гапон!

И по этому покрою вся страна рядится дружно.
Вижу в Киеве Петлюру, вижу Врангеля в Крыму.
Все они теперь — герои, даже Власов, потому что
Предпочел солдат немчуру, а не “красную чуму”.

И давно с кремлевских башен звезды красные исчезли.
И над Зимним в Петербурге гордо реет царский флаг.
И брожу я, ошарашен, — вновь в Историю мы влезли,
Словно пьяные хирурги, удаляющие рак!

...Я проснулся, будто грохот разбудил меня “Авроры”!
Неужели мы намелем этих глупостей опять?
Неужели с нас эпоха не сорвала эти шоры?
Неужели мы умеем только идолов менять?!
1991 г.

***

Под сенью столетнего парка
Прядет свою ниточку Парка.
И в солнечном свете неярком
Блестит позолотой листва.
Аллея уходит под арку,
И август подобен подарку.
И кружат, как листья, по парку
Забытые кем-то слова.

Устав от неверного бега,
Здесь Время присело до снега.
И лета прощальная нега
Неслышно его оплела.
И солнцу последнему рады
Облупленные колоннады,
Чугунные львы у ограды
И статуй безруких тела.

И жизнь, не надеясь на скидку,
Подобна раскрытому свитку.
И Парка прядет свою нитку,
Что как паутина тонка.
Помедли усердствовать в этом,
Ведь парк еще полнится светом.
Дай мне насладиться букетом
Последнего лета глотка!

Письмо Грибоедову

Ах, Александр Сергеич,
Не уезжайте в Тебриз!
Ваша звезда в апогее,
Ваши скитанья — каприз.

Вверьтесь Амуру и лире.
Что Вам парадов кимвал?
Пусть похлопочут о мире
Те, кто войну затевал.

Вспомните шумные ложи,
Жаркие взгляды актрис...
Что же тоска Вас всё гложет,
Гонит в проклятый Тебриз?

Там средь базарного гула
Шаха снуют нукера.
Там не до светских прогулок,
Там нищета и жара.

Что Вам до этого сброда —
В час, когда тлеет заря, —
И до шута Нессельрода,
И до позёра царя?

Что Вам имперская слава,
Блеск эполетов и риз?
Разве Ваш гений — забава?
Не уезжайте в Тебриз!

Пусть Вас осудит богема.
Стоит ли слушать невежд?
Не покидайте Эдема —
Воздух тифлисский так свеж!

Но под чадрою невинной
Прячет фортуна лицо.
И на венчании с Ниной
Падает наземь кольцо.

Тихие своды орешин,
Горный иззубренный фриз...
Кончено! Вскрыта депеша.
Лошади скачут в Тебриз...

Поздно молиться аллаху!
В комнатах крики и дым.
Пять декабристов — на плаху,
Вас на закланье — шестым!

Словно барана на вертел,
Голову взденут на кол!..
Вот Вы бумагам и верьте,
Что “полномочный посол”!..

Памятник на Чистопрудном,
Пыль театральных кулис...
Холодно, пышно и нудно.
И не уехать в Тебриз...

***

Качается поезд. Качаются мысли.
На поручнях руки, как плети, повисли.
И сонно качаются мутные лица.
И силюсь я с этими лицами слиться.
Забыться под гул голосов и колес,
Что в кровь проникает, как будто наркоз.
И телом бескостным, упруг и напорист,
Качается поезд, качается поезд.

Качается поезд меж раем и адом.
Зачем снова вижу лицо твое рядом?
Твой шепот горячий... Я сплю наяву,
Как мертвый листок, по теченью плыву.
Я выдохнул жизнь, я не чувствую боли.
Я только магнит в электрическом поле.
И каждый мой атом — отчаянья полюс.
Качай меня, поезд. Качай меня, поезд!

Качай, чтоб забыл я свою одичалость.
Чтоб время магнитною стрелкой качалось.
Чтоб выдала жизнь мне последнюю фору,
Мигнув на разъезде огнем светофора.
Закинь меня в небо, как мяч надувной,
Чтоб ночь захлестнула соленой волной!
Я с тела срываю спасательный пояс.

Качай меня, поезд! Качай меня, поезд!

***

Я эту предвидел схватку.
Терпенью настал конец.
Ловите мою перчатку,
К барьеру, бесстыжий лжец!

Завистник чужого блуда,
Отвергнутый ловелас —
Я Вас вызываю, сударь,
И пуля рассудит нас!

Циничны вы и лукавы,
Но вас не минует месть.
Вы трус, но хотите славы,
А нынче задета честь.

Снабдить я могу вас ссудой
На ваши похорона.
Я вас вызываю, сударь,
И верьте, что вам хана!

Я болен, мне нужен роздых,
А вам — благородный фарс.
Вы будете целить в воздух,
Но я буду целить в вас!

Молитесь богам покуда.
А, впрочем, вы ж атеист...
Я вас вызываю, сударь,
Но я перед вами чист!

И так столько лет покорно
Я слушал ваш подлый трёп.
Довольно, я сыт по горло.

Вам нынче заказан гроб!

Финита! Не ждите чуда —
Я пулю вам в лоб всажу!
Я вас вызываю, сударь!
...Так зеркалу я твержу.

 

***
Вновь окутало окна мглою,
Как завесою дымовой.
Только кто это за стеною
Всё вздыхает, как домовой?

Кто там бродит в тиши домашней?
Чья в прихожей мелькнула тень?
Это путаник — день вчерашний.
Приживал мой, вчерашний день.

Я его приютил случайно.
А он сон мой спровадил прочь.
Я поставлю на кухне чайник —
И гоняем чаи всю ночь!

Он заходится сиплым кашлем,
Он бормочет мои стихи...
Ну на что ты мне, день вчерашний?
За какие казнишь грехи?

У него недержанье речи,
Всё он плачется о былом.
И дрожат, оплывая, свечи
На лице его восковом.

Боль обид и пустые шашни —
Всё не лень ему ворошить!
Брось куражиться, день вчерашний.
Видишь, свечи пора тушить.

Видишь, утро в прогалах окон,
Не просохшее от росы.
Слышишь, бьют далеко-далёко
Над притихшей Москвой часы.

Эти стрелки на старой башне
Повернуть не дано нам вспять.
Шел бы с миром ты, день вчерашний,—
Я не стану тебя искать.

***

Н. Филатовой

Уезжают друзья — не на день, не на год.
Между нами нейтральная зона уже.
И встревоженной птицей взлетит самолет,
Остывающий след оставляя в душе.

Дай вам Бог обрести в том бесснежном краю
Свой потерянный рай — если он еще есть!
Только я не меняю прописку свою —
Моя Муза навечно прописана здесь!

Только здесь —
где в Донском порастают могилы травою,
Где бульваров листва осыпается медью дешевой.
Только здесь —
где простерта петровская длань над Невою,
И в осеннее небо стартует квадрига Большого!

Уезжают друзья — распадается круг.
По сто грамм на прощанье хлебнем второпях.
И завертится жизнь, и уже недосуг
Вспоминать об оставшихся здесь чудаках!

Дай вам Бог, чтобы был полной чашею дом!
Я от вас буду ждать благодатную весть.
Только я не расстанусь с обжитым гнездом —
Моя Муза навечно прописана здесь!

Только здесь —
где нахмурили сосны косматые брови,
Где в осколках весеннего льда отражается небо.
Только здесь —
где впечатан в гранит пастернаковский профиль,
И Высоцкий прикован к упряжке жестокого Феба!

Уезжайте, друзья, — мне вас не в чем винить.
Пусть Звезда Вифлеема вам светит в пути.
Этой жизни шальной путеводную нить
Так легко потерять и так трудно найти!

И пусть водкою снова я раны лечу,
И порою хоть в петлю от горечи лезь —
Я из этой страны никуда не лечу,
Моя Муза навечно прописана здесь!

Только здесь —
где кружит над Кремлём голубиная стая,
Где в заброшенных парках
сирени от тяжести гнутся.
Только здесь,
в эту горькую землю корнями врастая,
Обретаешь ты силы до Неба ее дотянуться!..

***

Поверь в меня, когда я сам
В себя не верю ни на грош,
Когда по душным небесам
Перед грозой проходит дрожь.

Когда всё зыбко и темно,
И рядом лиц не угадать,
И ветер ломится в окно,
Как будто тать, как будто тать!

Поверь в меня, когда мой храм
Давно заброшен и забыт,
И по углам кочует хлам,
И вороньем алтарь забит,

И от житейской шелухи
Не продохнуть уже давно,
И вянут старые стихи,
И киснет терпкое вино!

Поверь в меня, когда я нем
Для всех, кто в этом мире глух.
И заперт в плен холодных стен,
Где только дождь ласкает слух.

Когда скользит по волосам
Твоя рука, все беды — ложь!
Поверь в меня, когда я сам
В себя не верю ни на грош!

***

Отчего аллеи скверов пожелтели,
Отчего листва за окнами пестра?
Это осень расплескала акварели
По паркету петербургского двора.

Запорошены старинные фасады,
Потускнели вицмундиры колоннад.
Над красотами Таврического сада —
Серой дымкою подернутый закат.

Не прошу я у природы снисхожденья.
Мне и так на удивление везло!
Листья кленов, словно крестные знаменья,
Осыпаются на грешное чело.

Вон четверкой запряженная карета.
Черный ворон на запятках уж сидит.
И помчим по мостовой вдоль парапета —
Только искры полетят из-под копыт!*

*Песня из спектакля “Три смерти Николая Гумилева”

Монолог Сальери

Ну чем ты лучше, суетный шут,
игрок, алкаш и повеса?
Тебе с рожденья неведом труд,
твои проделки тупы.
Неужто слеп всемогущий Бог,
пригревший мелкого беса,
И всех борений моих итог —
насмешки подлой толпы?

Ну чем ты лучше, жалкий фигляр,
стяжавший лавры у черни?
За что блаженный дан тебе дар,
с ума сводящий меня?!
Его растратишь ты на гроши —
в дыму, в борделе, в таверне,
А мне теперь — пиши-не пиши —
не знать покоя ни дня!

Ну чем ты лучше — разве не я
от счастья плакал ночами,
Когда вдыхала муза моя
в меня напевы богов?
Когда в беспечной Вене, один
владея рая ключами,
Я был ей верен, как паладин,
и в грош не ставил врагов!

За что же дан тебе этот свет,
пробивший сонную Лету?
И через сто, через двести лет
твой гений неповторим!
И я вживаюсь в лубочный миф
затем, что выхода нету,
Затем, что даже тебя сгноив,
я буду только вторым!

Так чем же лучше ты, Амадей, —
паяц, алкаш и распутник?
За что ты избран среди людей,
что, как котята, слепы?
За что рукой твоей водит Бог —
союзник твой и заступник?
И всех борений моих итог —
насмешки подлой толпы!

***

Обойдусь без тебя, обойдусь.
Ну и пусть пустота, ну и пусть!
Ну и пусть серый полдень в душе
И дымящийся пепел в горсти...
Обойдусь без тебя, как уже
Обходился полжизни почти.

Обойдусь без тебя, обойдусь,
Спи спокойно и лавры срывай!
Я ведь знаю давно наизусть
Всех разлук немудреный словарь,
Всех романов нехитрый финал —
Я ведь знал, будет так, я ведь знал.

Обойдусь без тебя, обойдусь —
Без ресниц, без ладоней, без губ.
Неотвязную жалкую грусть
Приютит тихой комнаты куб,
Где стихи под рукою всегда,
И в бутылке — живая вода.

Обойдусь без тебя — уж поверь!
Состраданья просить не приду.
Все равно не моих ты кровей.
Только что ж как потерянный жду
Я твою телефонную трель —
Или это всего лишь апрель?

Обойдусь без тебя? Обойдусь...

***
Так и надо тебе, так и надо.
Ни надежды теперь, ни тревоги
Не смутят твой покой, Леонардо, —
Всё решили бесстрастные боги.

Над каналом плывет серенада,
У соборов скучают калеки...
Потерял ты ее, Леонардо.
Потерял, обессмертив навеки.

Вспоминай теперь, старостью мечен,
В тихий вечер, что душен и долог,
Как луч солнца ласкал ее плечи,
Пробиваясь сквозь лиственный полог.

Как, сбежав от засушливых истин,
От придворной грызущейся клики,
Ты угадывал чуткою кистью
Отраженье свое — в женском лике.

Так и надо тебе, бедный мастер.
Тяжелы твои гордые крылья!
Слишком долго не верил ты в счастье,
И его черным крепом укрыли.

И угас силуэт ее зыбкий
В мутных водах, в разлившейся Лете.
И осталась лишь тайна улыбки,
Над которой не властны столетья!

Рвется в синюю высь колоннада.
Бесприютна закатная алость.
Пей до дна свою грусть, Леонардо, —
Что тебе в этом мире осталось?!

Ну а, может, лишь в том и отрада,
Что, Господнему вторя капризу,
Ты придумал ее, Леонардо, —
Отраженье свое, Мону Лизу...

***

Шумит весенний гам, и мир творится снова.
И снег сползает с крыш, как старое тряпье.
А все-таки печаль — на дне всего земного.
И никуда, поверь, не деться от нее.

Живешь ли целый век скучнее пса цепного
Иль верстами дорог судьба твоя пылит —
А все-таки печаль на дне всего земного.
И тихий ее свет в глазах твоих разлит.

Будь вошь ты или вождь, аскет иль Казанова,
Паши или пиши, молись иль зубоскаль, —
А все-таки печаль на дне всего земного —
Прозрачная, как лед не тающий, печаль.

И в этом бытия оскома и основа.
И да пребудет так в белесой мгле веков —
Да светится печаль на дне всего земного,
Всех песен и легенд, и сказок, и стихов!

***

П. Анциферову

В залитой светом казенной палате
Старец библейский в больничном халате
С блеском ретивым в безумных зрачках
Шарик диковинный вертит в руках!

Пахнет карболкой и клюквенным соком.
Нянечка смотрит бдительным оком
За стариком, что смеясь и грустя,
Вертит игрушку свою, как дитя.

А на игрушке, цветной и влекущей, —
Горы и реки, и тропиков кущи,
Питер, Чикаго, Париж и Бейрут!..
И человечки смешные снуют.

Всё им неймется — воякам, скитальцам.
Щелкает старец их скрюченным пальцем
И заклинанье бормочет под нос,
Не замечая с обедом поднос.

Полночь. По койкам больные уснули.
Нянечка дремлет с вязаньем на стуле.
Мается старец, уныл его вид,
И борода, как мочалка, висит.

Вертится шарик в руках его дряхлых.
Спичку поднес, и войною запахло.
Плюнул — под воду ушел материк!
И, как ребенок, смеется старик.

Так год за годом сидит он в палате —
Старый безумец в больничном халате.
Солнцем тоскливым сменяется мгла.
Вертится шарик в руках, как юла.

...А человечки беспечными стали.
Шутит над ними скучающий старец.
Метит, ласкает — и давит, как блох.
Что ему, если есть справка, что — Бог!

Вот и тронулся лед на Москве-на реке.
Я стою, молча шапку сжимая в руке.
И гляжу, как помешанный, в ту полынью,
Где под лед погребали Россию мою.

Здесь все те, кто сорвался, скача впереди.
Вижу царский мундир и кресты на груди,
Глаз раскосых прищур, папиросы дымок...
Вот где встретились, мэтр, —
кто поверить бы мог?!

Полынья, полынья,
Зыбкий след бытия,
Пересуд воронья,
Рваной раны края!
Мглой твоей полон я,
Полынья!..

Луч весенний прорезал колодезный мрак.
И мерцает во мраке булгаковский фрак.
А вокруг — хороводом теней — вся страна,
Где ночами в Кремле правит бал Сатана.

Вижу главы церквей, что сравняли с землей.
Вижу ту, что строку затянула петлей.
А чуть ближе — в силках —
поседевший птенец,
Что шутя свой терновый примерил венец.

Полынья, полынья
...............................

Всё ясней, всё рельефнее лиц череда.
Вот шукшинские скулы качнула вода.
Вот и брат его сводный, что, славу презрев,
Спит в Париже, на кладбище Сен-Женевьев.

Это память-спирит над водой ворожит.
И струною гитарной поверхность дрожит,
И хрипит из воды, пробиваясь сквозь лед,
Тот единственный голос, неистовый тот!

Полынья, полынья
...............................

Я у той полыньи на коленях стою,
Я пригоршнями воду студеную пью.
И пускай до костей пробирает она —
Нет причастья святее на все времена!

Вот подернулась рябью неверной вода,
И исчезли виденья мои без следа...
И глядит, как сквозь тонкую пленку слюды,
На меня отраженье мое из воды.

Полынья, полынья,
Зыбкий след бытия,
Пересуд воронья,
Рваной раны края!
Мглой твоей полон я,
Полынья!..

 

* Песня на сюжет картины Петра Белова
“Грачи прилетели”

***

Всё это так, конечно, так,
Я в этой жизни не мастак,
И мой ремесленный верстак
Усыпан стружкой.
И тянет сбросить этот плен,
Как шлюху старую с колен,
И побрататься, как Верлен,
С пивною кружкой.

Когда весна ломает лёд,
Когда Амур стреляет влёт,
И пахнет лестничный пролёт
Сиренью душной,
Я сознаю, что отрешен,
Что я почти всего лишен,
И даже зеркалу смешон
Мой вид недужный!

Но знаю, сколько б я ни жил
И над судьбой ни ворожил —
Я лишь транзитный пассажир
В вагоне тряском.
И только в пыльное окно
Мне видеть жизнь разрешено —
Глядеть на это полотно,
Не веря краскам.

Мелькает станций череда,
И мчит экспресс меня туда,
Где моя шалая звезда
Зайдет с восходом,
Где замыкает время круг,
Где грифель падает из рук,
И где скользит харонов струг
По черным водам!

Во мне мессия не воскрес,
И не просил я этот крест,
За что же давит он, как пресс,
Худые плечи?!
За что я заперт, как в загон,
В свой зарешеченный вагон,
И даже строчек самогон
Души не лечит?!

Забыть бы эту маету,
С подножки спрыгнуть на ходу,
Упасть в бурьян и в лебеду —
И жить учиться!
...Но крут обрыв, и склон высок,
И снова стих стучит в висок,
И я от бед на волосок,
А поезд мчится...

***

Порхай, моя Муза, — кораблик бумажный —
Средь моря рекламных огней,
Среди пустословья богемы вальяжной,
Загнавшей крылатых коней.
Порхай, позабудь свои бренные корни,
Лицо теплым ветром умой.
Пусть будет твой путь тем светлей и просторней,
Чем уже и сумрачней мой!

Порхай, моя Муза, над пестрой столицей,
Над роскошью и нищетой.
Тебе не грозит стать диковинной птицей
И в клетке сидеть золотой.
Зато пред тобою распахнуты шлюзы
Во все океаны-века.
Лети на их зов, моя девочка Муза,
Как сон предрассветный легка!