I
КИТОВРАС И СОЛОМОН
(АПОКРИФ)
Желваки бугрились под кожею,
говорил:
— Ч е л о к о н ь положено! —
И смоковница, как подкошенная,
осыпалась к ногам прохожего.
Бил копытами о полы,
бушевал:
— До какой поры!
Над колодцем, острогом, храмом
поднималась его звезда.
А ходить умел только прямо,
не сворачивал никогда...
Царь приветствовал Китовраса:
— Чем потешишь, любезный, нас? —
И сказал царю кареглазый
зверь по имени Китоврас:
— Как свидетельствуют симптомы,
колотун и хмельной синдром
не по слухам тебе знакомы,
этот опыт и мне знаком!
Царь зачин оценил, с икотой
совладал, и уже всерьез:
— Осторожней на поворотах... —
Со значением произнес,
изумруд перед ликом темным
вспыхнул, аки кошачий глаз,
и сказал царю неуемный
зверь по имени Китоврас:
— Ты, божественный иудей,
натравил на меня людей,
заманил меня в пыльный город,
в непонятный Иерусалим,
что безумен, как птица Кокот,
и, как женщина, уязвим,
нацепил с заклятием божиим цепи,
только мне ни к чему
дармовое великолепье
в твоем тесном и так дому,
опоил третьесортной дрянью,
а престижу нанес урон,
и меня человеки бранью
осыпали со всех сторон...
Не по мне разговор елейный,
а насчет поворотов, да,
соглашаюсь — прямолинейный,
не сворачивал никогда!
Дело сделано, молви слово
слугам преданным, повели
снять заклятия и оковы,
рук не чувствую, затекли...
И поднялся с земли порывистый
зверь, огромные крылья выросли,
взвились огненные волосья!
И ответил на заковыристые
и мучительные вопросы,
и сказал Китоврас:
— Сверх меры
я терпел тебя, окаянный! —
и забросил интервьюера
к океану...
Царь, конечно, вернулся в лоно
обожаемого им трона,
но с тех пор по ночам бессонным
мучил страх царя Соломона,
в окруженье наложниц трясся
и при имени Китовраса
передергивался болезненно
царь божественный,
взор мутнел, отвисала челюсть,
во дворце замирала челядь...
И его берегли ревнители
царской чести; телохранители;
60 молодцов проверенных
из израильских стран и северных!..
II
КИТОВРАС И ГОРОЖАНЕ
(РЕТРОСПЕКТИВА)
Средь друзей он шутил:
— Налево
не пойдешь, — коленкор не тот,
кобылицы ревнуют к девам,
а девицы наоборот!
И, не понят Святым писаньем,
самовольно издалека
на лубочной доске сказанье
переправил через века,
а серьезной номенклатуре
Китоврас отомстил с лихвой,
проходя заодно с культурой,
именуемой смеховой.
Не пресытились Китоврасом,
и верша в коммуналке суд,
правдолюбицы с керогазом
имя всуе не помянут...
Но толпа к нему непреклонна
и секрет тиражей не прост,
и отмщение — в миллионах
обид и просьб:
— Челодив не задень мой дом
ох не время ему на слом
буду век пред тобой в долгу
пожалей вдову
— Челоконь не ломай крыльца
пощади вдовца
— и наложниц спаси и слуг!
— э да ты не сговорчив друг
— Человек обойди врата
— Человек накажи врага
— Человек соверши добро
— что сломал? пустяки ребро
— Зверовек обойди наш сад
— подскажи где клад
— намекни с кем муж
— Зверовек! не мучь
— Звероконь не топчи газон
— разгадай мой сон
— разреши наш спор
— э да ты на расправу скор
— Зверомуж пощади гарем
— обнаглел совсем!
— никаких границ
— не смущай наготой девиц!
— Зверодив пощади базар
— не убий навар!
— не губи людей нищетой
— обойди базар стороной
— обойди стороной тюрьму
— что тюрьма ему?
беззаконник сам
цепи видите — ? — по рукам
Так шагал Китоврас среди
просьб и выкриков — впереди
соломоновских строгих слуг,
было столько страстей вокруг!
Измывалась толпа над ним:
— Не конюшня Иерусалим! —
И над Руфью, его женой,
потешалась, давясь тоской...
III
ПЕЙЗАЖ В СУМЕРКАХ
(ГРАВЮРА)
Еще сохранилась рощица —
заговорщица,
небо в искрах
из-под копыт,
а над Истрой
карий зрачок блестит.
Рядом с рябиной
чудится челоконь,
точно сроднились
дерево и огонь...
IV
РУФЬ, ЖЕНА КИТОВРАСА
(БЫЛЬ)
В садах мерцает, хворост жжет
на огородах.
И — руки за голову — ждет
его прихода.
Таится в сумерках. И вновь
сквозь куст терновый
глядит, задумчивая, в ночь,
а там — подковой —
луна, и лошади вдали
куда-то мчатся,
но их копытам от земли
не оторваться...
И чудо-зверь входил, кося
ревнивым оком,
и Руфь в его объятьях вся
тонула, охнув!
Как обуздать и превозмочь,
страдая, зрея,
дрожь — человеческую? мощь —
слепую — зверя?
Глуха, подспудна, глубока
от века к веку
любовь и вместе с ней тоска
по человеку...
Но Руфь поверит, прикипит,
поймет, очнется
(земля уйдет из-под копыт,
мир покачнется,
сольются твердь и небеса,
с пути собьются
волхвы и звезды, голоса —
в один сольются!)
Взовьется поднятая пыль
в степи азийской,
падут столетия в ковыль
густой и низкий,
но будет ждать его она
все это время,
стоять безмолвно у окна,
ждать Чудо-зверя,
тысячелетья будет ждать,
забыв про возраст,
и каждый вечер собирать
в лощине хворост.
... Он возвращается, он спит
сном беспробудным.
И Руфь, счастливая, следит
за зверем Чудным.
Спит до полудня Китоврас,
Руфь рядом ходит.
И — руки за голову — глаз
с него не сводит.
V
ПРИТЧИ ЦАРЯ СОЛОМОНА
(В ИЗЛОЖЕНИИ КИТОВРАСА)
“Долгоденствие в правой руке,
в левой — честь и богатство, и слава...”
Соломон, с этой притчей в тоске
ходит нищий с протянутой правой.
“А судить надо строже сперва
тех, кто сына дороже...” Отлично!
Жаль, что эти святые слова
я не слышал в подвалах темничных.
“Здравомыслие — доблесть души
и оно ж — украшенье для шеи...”
Соломон, говорю, хороши
твои притчи, да цепь тяжелее.
В пятой песне, коль верить словам,
ты противник любовей случайных.
Соломон, ну а как еще нам
приобщиться к разлукам и тайнам?
Да, горьки, как полынь, и как нож
острый — гибельны грешные встречи.
Я хотел обуздать эту дрожь,
но влекли голоса человечьи...
Нет прямее стези! И в грозу
я с пути не сворачивал, помнишь?
Где однажды я пролил слезу,
там лоза разветвляется в полночь!
Мудрый царь, не спеши, потерпи
осуждать и казнить поминутно.
Там, где двое блуждали в степи —
вырос город наутро!
Я стою, пригвожденный звездой,
над колодцем у хижины вдовьей,
был в плену и в разлуке с женой,
тишина в изголовье...
В мире множество правильных слов,
жизнерадостных гимнов, да только
их, наверно, не знал зверолов,
что тропил меня долго...
Ты поешь во дворце золотом
свою лучшую песнь на досуге,
да не слышат ее, Соломон,
твои верные слуги...
Мы в апокрифе ссоримся, царь.
Но зато, песнопевец великий,
рассудил нас лубок-календарь,
сохранил наши лики.
Ты не знаешь вины за собой.
Я ж гнездо птицы Кокот порушил.
И она прилетает порой
по ночам — и кровавит мне душу...
VI
ПТИЦА КОКОТ
(АПОКРИФ)
Грудь когтит, сурово судит
и, возможно, никогда
не простит и не забудет
разоренного гнезда...
В осыпающихся кронах
ночь, и стража за дверьми
превозносит Соломона
над людьми.
Гулом полнится терраса,
где злодеем и лжецом
называют Китовраса
и грозят ему судом...
Просыпаюсь. Мне не спится.
А сомкну глаза — и вновь
снится мстительница-птица,
заговорщица-любовь.
Руфь молчит, а птица кружит,
темь взрезает до зари
(все внимательней и уже
глаз с фонариком внутри...)
Кто мне скажет, как свиданье
с птицей Кокот отложить?
что ответить в оправданье?
как мне жить?
Руфь очнется и научит,
скажет:
— Птица не страшна,
это совесть тебя мучит,
неотступная вина,
отведи возмездья коготь,
душу грешную открой
и промолви: “Птица Кокот,
я виновен пред тобой”,
ты скажи ей, что оравой
издевательски в полон
был захвачен и отравой
одурманен, а потом
непутевой царской страже
с Соломоном отомстил!
Если птица Кокот скажет:
“Нету сил
для прощения”, ответствуй,
что вину готов добром
искупить, что на отвесном
диком выступе крутом
возведешь, как рассветает,
для нее гнездо-дворец! —
и тогда тебя оставит
птица Кокот, наконец...
Руфь права. А мне не спится.
И крадется, словно тать,
новый страх — отныне птица
перестанет прилетать,
в полночь город не озвучит
крыльев судорожных жесть,
и виной не станет — мучить,
и предчувствиями — жечь...
VII
ДВА ГОЛОСА
— Торопливый ногами оступится,
справа ночь, слева ночь и распутица,
впереди ни дороги, ни вех...
— Я пойду за тобой, Человек!
— Вновь отстроят бараки дощатые,
твое имя припомнят глашатые,
оклемается страж у врат...
— Я пойду за тобой, Челобрат!
— Роют землю коровы бездомные,
рыщут по небу псы чумоломные,
стонут птицы, в силки угодив...
— Я пойду за тобой, Челодив!
— Видишь, рушатся стены соборные,
воскресают века беспризорные,
холодеет на сердце ладонь...
— Я пойду за тобой, Челоконь!
VIII
ВСТРЕЧА В МАСТЕРСКОЙ
Наш герой,
утопая в снегах-столетиях, вне дороги,
шел, не сворачивая, по прямой.
Я опоздал немного,
прогрохотал последний экспресс ночной.
А в мастерской
товарища — на Басманной —
пришлый натурщик спьяну
себя казнил
ржавой водой из-под крана
и, воскресая, твердил:
— Я за точность
ручаюсь своей головою — жив,
о ком вы спорите, Челодив!
В прошлом студент-заочник,
потом начдив,
кстати, вместе со мной контуженный под Орлом
в сорок втором,
а в сорок девятом, кажется, угодил
в космополиты... — Так говорил
выживший в годы грозные человек,
благодарил за воду, тепло, ночлег,
не брал гонорара,
отвечал: “Проживу и так, достаточно стеклотары!”
И обещал: “Мы, люди, встретимся через век!”
IX
ШЕСТВИЕ КИТОВРАСА
Художник слышал: “Творишь кощюны!” —
и лишь отмалчивался в ответ,
и выходил за Москву, где лунный
над слободою струился свет,
подолгу всматривался стоглазо
в вечерний город, в речную синь,
в лик сотоварища Китовраса,
и пил вино из колодцев с ним,
и был с похмелья окован цепью,
и взят в полон,
и был наказан за то свирепо
и справедливо царь Соломон!
Он знал, художник,
как прихотливы
лубок и сказка, а потому
иные ритмы и перспективы
чутье подсказывало ему,
он оборачивался на оклик
пурги ночной,
он останавливался у окон
с резьбой чудной,
но не кощунство —
резные ставни в себе несли
воображение и искусство,
и образ Мира всея Земли!
Он в окна всматривался,
как в лики
своих собратьев, и в этот час
знал все наречия и языки
людей всех рас!
В резьбе немыслимого окраса
дверных наличников — узнавал
и птицу Кокот, и Китовраса,
и откликался, и окликал...
Клонило в сон, тяжелели веки,
но зная многое наперед,
переходил с Китоврасом реки
и сам проваливался под лед,
работал яростно, бескорыстно,
и если женщина пронесла
обыкновенное коромысло,
он убеждал нас, что два крыла!
(И Руфь встревоженная,
родная,
к реке спускалась, и у мостка
снежинку хладную, замирая,
ловила кончиком языка...)
Шел Китоврас по прямой, как было
всегда удобней ходить у нас
(смущались женщины, а кобылы
поводья рвали, разгорячась).
Вослед знакомый конезаводчик
шутил, осклабясь, как жеребец:
— От этой жизни кто не захочет
стать Китоврасом и под венец!
Сосед-каретчик,
спец по вредителям, тычет в бок:
— Скажи, зачем лошадей калечишь?
и чей лубок?
Зато возница
зрит в самый корень, кнутом грозит:
— Ты ищешь почестей за границей,
космополит!
Маститый конюх
принципиален, попал в струю:
— Художеств оных
не признаю!
Но самый-самый
взял под защиту: — Наоборот,
я вижу, он человэк упрямый,
живи, юрод!
— У них ведь шоры, —
вздыхала женщина, а герой
через бульдозерные заторы
шел по прямой,
и как судьба его ни ломала,
он воедино собой связал
лубок, раешник, театр Лемана,
и крики уличных зазывал,
сквозь чингисчванство, заслоны, стены
он шел, не видя иных путей,
и цепи сбрасывал неизменно
к ногам царей!..
Х
ОСТАНОВКА В ПУТИ
Любимая, прошедшее не в счет...
Осиротел оконный переплет —
мой крест в непревзойденном октябре.
Я и при жизни думал о тебе.
И Китоврас копытом в землю бьет.
XI
ИСПОВЕДЬ КИТОВРАСА
Как попутчик, привыкший к шмону,
лес осыпавшийся, сквозной,
заметает следы по склону...
Я с тобой!
Руфь, леса на сто верст в округе,
догорает свеча в избе,
лишь не спится на свете вьюге,
небесам, да еще тебе.
За горой прохрипели третьи
петухи, в этот час глухой
оживают в крови столетья,
воскрешаемые тобой,
в тех столетиях, вспоминаю,
верил гадам, блуждал в толпе,
и как выжил тогда, не знаю,
вспоминаю, влекло к тебе.
В прошлой жизни неосторожной
пил вино, пропадал в гульбе,
и все время — без подорожной —
шел к тебе,
я сжимал не твои запястья,
я бродяжничал, не любя,
умирал — и не ведал счастья
без тебя...
В тех столетиях я повязан,
в этом нету иных путей,
не суди, я и так наказан
настороженностью твоей,
исповедаюсь не подруге,
не отшельнице, не рабе,
говорю одинокой вьюге,
небесам, да еще тебе.
Руфь, не я выбирал дорогу
через Тынду и Колыму,
все ж она привела к порогу
твоему!
Одиночества во Вселенной
дышат хворостом и золой, —
говорю, преклонив колена
пред тобой...
Я соперницами твоими
был спасен, я не помню их,
говорю — и молюсь во имя
сестер твоих!
Ты ревнуешь меня по праву,
а вина и того темней,
говорю — и молюсь во славу
любви твоей!
XII
ЛАЗУТЧИКИ И ЦАРЬ
Лазутчики донесли:
“Мы видели сами, как на краю Земли
из черепа Китовраса вытянулась лоза,
каждая виноградина что слеза
пьяного Чудо-зверя!”
Царь отводил глаза
и говорил: “Не верю
слугам-головорезам”, —
и уходил за двери,
окованные железом,
обшитые бирюзой,
опутанные лозой.
__
Но разговоры безобразные
порой просачивались в логово.
С плеч, как скафандры водолазные,
слетали головы.
XIII
СВИДЕТЕЛЬСТВА ОЧЕВИДЦЕВ
(ИЗ МОНОГРАФИИ)
Как уже было сказано, в 42-ом
под Орлом
служил в кавалерии, был контужен
взрывной волной,
после войны с художниками был дружен,
на вернисажи ходил с женой.
Немало ребер сломал Китоврас, пока
по заснеженным тротуарам
сквозь метели, очереди, века
продирался Арбатом старым
в мастерскую друга издалека.
Подбирал на пути разоренные гнезда птичьи,
согревал на груди своей,
и цитировал притчи
непонятные для друзей.
После войны подрабатывал на двух ставках,
был моделью для конных статуй
наших генералиссимусов
(с усами и без усов!)
“Редкий торс!” —
говорил критик Х, — вспоминают, — тост,
и закатывал очи сладко,
и подбадривал Китовраса.
“А насчет недостатков?”
“Масса! —
отвечал критик Х позднее, —
вероломен, ревнив, упрям,
шел, не видя углов и ям,
и с годами не стал умнее...”
На пирушках дружеских по сто грамм
выпивал Китоврас стократно
и относился к бабам аристократно.
Можно точно сказать, что он
был отличным стрелком из лука,
выигрывал марафон
на дистанции Пермь-Калуга!
В славный предолимпийский год
вечерами, когда не жарко,
бродил окраиной — и с высот
небо дышало в загривок электросваркой.
В Замоскворечье, где новый
строится ипподром,
ветлы его запомнили. И потом
люди видели след подковы.
(9 комиссий рванулись в Битцу —
через несколько лет...
Но ничего не смогли добиться,
потерялся след.
Ни одной фотографии для печати
не попало ученым в руки,
чем воспользовались — некстати —
мракобесы от лженауки...)
Как удивился, наверное, Китоврас,
пролистав газету в недобрый час,
что сторонники внеземного
происхождения жизни считают его своим!
Другие, таких немного,
обратились в Ведомство Транспорта
Гужевого,
там ответили им:
— Без сомнений,
была нарушена координация движений,
ходил только прямо
по кривым переулкам имени Мандельштама,
довод веский,
пришлось рассчитать
по “собственному желанию”, вот печать...
Трудно какую-либо из версий
другим предпочесть.
Но изо всех проверенных мной известий
автор имеет честь
зачитать письмо самого Китовраса: “Живу
не скупо,
и покуда мой след отыщете,
надеюсь здравствовать как Председатель
клуба
“Кому за тысячу”!
XIV
ПО СЛЕДАМ КИТОВРАСА
(ВМЕСТО ЭПИЛОГА)
Звери откликнулись:
— Помним,
вышел однажды из чащи,
синим светающим полем
двинулся к речке журчащей,
слышалось ржанье табунье
и голоса человечьи,
древние ветлы-горбуньи
были свидетели встречи...
Ветлы откликнулись:
— Точно,
видели, слышали, помним,
речкой проточной
вышел он к пойме,
капельки пота созвездьем
нашу листву задевали.
Далее, за переездом
люди его наблюдали...
Люди откликнулись:
— Значит,
пес наш в испуге
прячется, скалится, плачет —
чует зверюгу!
Вышли за огороды,
видим: навстречу
движется конь без подводы
к Замоскворечью!
— Был чудозверь! —
говорили
мне звероловы, —
видели, знали, тропили,
честное слово!
— Был тут один!.. —
Неуютно
мне у реки отвечали, —
видели смутно
возле причала,
был он задержан охраной
и на поруки
отдан паромщице, крайний
дом у излуки...
Женщина, о подоконник
облокотясь, прошептала:
— Ну, проходил челоконник,
я не скрывала,
выпил воды у порога
и попрощался, поверьте,
ну, а в селении много
врут эти черти...
— Видели! Шел он долиной,
залитой светом.
Все-таки, может, с рябиной
лучше об этом?
— Видели! во поле чистом —
за автотрассой —
рядом с рябиной огнистой
след Китовраса!
— Где еще? — На переезде,
позже в лесу соловьином!
— С кем еще? — Господи, вместе
с ней, говорю вам, с рябиной!..
1978, 1983
