Для России – 80 рублей, при заказе двух и более экземпляров – 70 рублей.

Для зарубежья – 6 долларов США.

“Nature vive с витамином С” Андрея Гордасевича — следствие довольно жесткого, почти экстремального эксперимента, поставленного автором, человеком пишущим, на себе самом. Отслеживая процесс расщепления собственного сознания на сознание простого человека и человека пишущего, автор предпринимает отчаянную попытку "поделиться одиночеством", приходит к осознанию того, что "близость многих равна сумме взаимно принятых одиночеств".

Изначально заявленная как “инструмент для импровизации”, книга Гордасевича апеллирует к музыке и рассчитана на читателя, “захваченного музыкой”. Автор не то чтобы устраняется из пространства постмодернистских игр с текстом, — он изначально находится вне его. Раньше нечто подобное было возможно лишь в поэзии. Гордасевич честно попытался написать книгу без сюжета. Книгу о Времени как таковом. Декларативно становясь на сторону реальности, автор тем не менее стремится эстетизировать её в соответствии с законами искусства — придать ей статус уникальности.

.......................................

“Реальность”, живописуемая Гордасевичем, довольно приветлива, почти уютна. Но где-то на донышке этой реальности приютилось ощущение незабываемого ужаса, если не безумия... Даже воспоминания о детстве представляются Гордасевичу в виде ящика с дырочкой: “не рискуешь приникнуть к отверстию; у тебя фобия, что кто-то выколет тебе глаз изнутри”.... Тотальное одиночество автора приводит к появлению двойника... Сложные отношения с собственным двойником, а позже — с множащимися двойниками, беспрерывные уточнения характеристик этих двойников и составляют, собственно, сюжет “Nature vive”. В отличие от постмодернистского конфликта “автора с порождаемым им текстом”, здесь перед нами — жест беспримесного одиночества... Изначально двойник выглядит довольно кокетливо... Позже он, подобно гоголевскому Носу, обретает самостоятельность...

.....

Ты сидел за столом, а под оргстеклом на столе лежали бумажки из нужного и не очень. И вторых было большинство, а те, кто остался в меньшинстве, не смели поднять восстание. Ты рассуждал, как монарх: “Выкинуть их все к едрене фене!”, но, как у монархов, всё твоё время входило в представительские расходы. […]

Ты никогда не бывал в комнате Рыжиллы (“Жила да была в коммуналке…”), и оказалось, что она просторная, но уютная. Как и в других комнатах, в ней было четыре стены. На одной висели ключи, кажется, от городов, но невозможно было сказать, от каких, - похоже, из песка. Другую и третью стену сплошь занавесили декоративными тарелками, а четвертую - кувшинами. И всё походило бы на колдовское логово, если бы не ветки тополей; солнце капало с них на подоконник, стекало на пол, образовывая лужицы, в которых хлюпали врачи. Медсестра и медбрат делали что-то с Рыжиллой, задавали ответы, а её вопросов ты не слышал, только голос, и он был обмотан тряпкой. А вы толпились у входа, рядом с книжным шкафом, где скучились Бальмонт, Цветаева, Блок, Набоков и ещё полно знаменитостей - все в коленкоре, но тесноты не было…

- Ты моли не видал? – обратился я к тебе как-то раз после работы, так просто, чтобы спросить о чем-то важном, что имеет прямое отношение к твоей и моей жизни (как, например, мой пиджак, который я в эту минуту стягивал).

- Почему же не видал? – переспросил ты, вальяжничая перед телевизором. – Видал, конечно.

И предупредительно замолчал, чтобы заставить меня задавать вопросы. Это твоя манера общаться.

- Отлично, - неторопливо произнёс я, развязывая галстук. – Ну, и что же ты с ней сделал?

Не стоит, пожалуй, говорить, что я старался выглядеть как можно безучастнее и невозмутимей.

- Дал ей твой свитер, - ты переключил на программу, где шли сплошняком одни музыкальные клипы, и сделал звук погромче.

Я как раз снял галстук и вертел в руках. Мне в голову лезли штрих-пунктирные вопросы, вроде: надо ли намыливать галстук или он и так достаточно скользкий, потому что шёлковый?.. Или, наоборот, он шёлковый специально для того, чтобы быть скользким?.. И: а можно ли делать ещё более скользкие галстуки, и будет ли от этого легче, и будет ли сам галстук тяжелее, а если легче, если да, если нет - то в чём?.. И в чём станет труднее? - должно же соблюдаться равновесие.

……………………………………………………………

А потом вы на пару с Рукой начали валять фри-джаз, а мы ввосьмером к вам присоединились, и вышло что-то вроде альбома “Коллективная импровизация двойного квартета Орнетта Коулмана” с двумя приглашёнными солистами. Это была колоссальная абстракция, в течение которой мне удалось на какую-то долю секунды понять, что всё вокруг – одна импровизация: эта наша встреча, ветер в занавеске, скрытая квартирная музыка, аромат сакуры, in vino veritas, аромашки герцога, количество лепестков на них, любит-не любит. Я почувствовал, что в этот миг музыка увлекла меня на глубокую высоту, и впервые ощутил, что находился не в своей прострации, но на её пространствах.

К сожалению, долго оставаться там без привычки было слишком тяжело и, как ни старалась импровизация, мне не открылась с первого раза цель более высокая, чем личная. Поэтому принять её как свою я тоже не смог. Возможно, потому, что и личная-то цель представлялась мне весьма смутно. А может, оттого, что сама цель оказалась импровизацией.

.А........    Б....
(перебивая друг друга)

В то время тебя стали звать просто “А”, меня – всего лишь “Б”, и наши имена отличались теперь друг от друга только одной буквой, а дни эти были - как думаешь, “А”? - пожалуй, самыми счастливыми, что мы провели вместе. Я не умел отвечать на вопрос “Почему?..”, а ты не спрашивала меня “Зачем?..”, не желая ставить ближнего в неловкое положение. Возможно, поэтому в обоюдном молчании нам становилось уютнее, чем поодиночке. Или каждый из нас слишком сосредоточивался на себе самом, чтобы сбивать для другого буквы в уже написанные кем-то слова. А может, это работа сделала нас такими неразговорчивыми: каждое утро мы поднимались ни свет ни заря и собирали оставленные на лестничной площадке прошлодневные газеты.

Уж чего-чего, а газет на этаже хватало: жильцы окрестных домов охотно складывали прочитанные возле нашей двери, так что иногда её даже сложно было приоткрыть. Все сонные, мы стаскивали газеты в кухню, включали газовую плиту, если зима, - вспоминаешь, “Б”? - или открывали форточку, когда лето, и, вооружившись ножницами, рассекая старые заголовки на буквы и слоги, составляли из них свежие.

С семи тридцати соседи выбегали на работу (первым вечно оказывался Этот-из-двадцать-четвёртой), и мы стояли вдвоём у подъезда, продавая новоиспеченные полосочки бумаги. Благодаря тебе, “А”, у нас всегда находились заголовки на любой вкус: политика, экономика, культура, спорт, наука, - даже набранные мелким шрифтом анонсы с афишных страниц. Кроме того, видя, какие заголовки раскупались с особой охотой, мы за гроши выдавали секрет хозяину типографии, располагавшейся в подвале нашего дома, - и он точно знал, о чём написать в следующем номере местной газеты. Заработок это, конечно, давало небольшой, - правда, “А”? - но верный, а самое главное: начиная с половины девятого, когда Господин-с-четвертого последним шаром выкатывался из подъезда, мы чувствовали себя абсолютно свободными до очередного завтра.

Тогда мы возвращались домой, прыгали в неубранную постель, а расстояние между нами, равное отрезку АБ, становилось ничтожно малым, и им уже можно было пренебречь, - скажи, “Б”? - чем мы и занимались, “А”. И после таких уроков геометрии, когда внутри дома по будням ни звука (все на работе), ты, “А”, учила меня прислушиваться до тех пор, пока я не стал различать шум от падения пылинок: под их дробь я засыпал быстрее, чем под музыку.

Выспавшись, мы обыкновенно отправлялись побродить в каком-нибудь парке и, если зима, – не перебивай, “Б”! - оставляли прохожим следы на снегу, а когда лето – играли с детьми в классики. На обратном пути, заскочив в гастроном, покупали что-нибудь на обед, а заодно и ужин, и снова оказывались в своей квартирке, на кухне, заваленной газетными обрезками, где буквы-сластёны липли на варенье, не хуже мух – помню, помню, “А”…

После обеда сразу наступал вечер, в котором мы, устав от слов, сидели на полу комнаты и во что-нибудь играли. Иногда я ставил тебе музыку – чью-то игру, которую так пронзительно слушать в темноте, а ты, “А”, рисовала мне на стёклах, пока окна не превращались в таинственные витражи – помню, “Б”. Включив люстру и взяв в руки по зеркальцу, мы могли часами пускать друг в друга блики света, притворявшиеся солнечными зайчиками. И молчать. Мы так подолгу молчали вдвоем, что порой молчанье материализовывалось, и однажды я подарил тебе, “А”, колечко, выкованное из его металла – да, “Б”, да...

Пожалуй, разговаривали-то мы почти только о башне, которая портила и без того городской вид из окна. Строго говоря, ты права, “А”, это была вовсе не башня, а самая настоящая труба, из которой ветер вытягивал дым, валяя его во все стороны; но, когда наступало затишье, дым снова поднимался, упрямый, как Ванька-Встанька.

Мы с тобой никак не могли решить, что это – дым или пар. ““А”, дорогая, это пар, - уверял тебя я, - Откуда здесь взяться дыму?..” Но я возражала: “Не может быть, “Б”, чтобы пар, я же чувствую запах!”

И всё же в твоих словах, “Б”, что-то есть: труба наша страшно походила на башню: выстроенная из красного кирпича, она выглядела под старину среди белёсых человеческих муравейников-параллелепипедов и навевала книжные воспоминания о рыцарях и прочей романтической чепухе, которые тотчас же проходили, твои – дымом, мои – паром.

Чтобы не разочаровываться и не видеть башню – вспоминаешь, “А”? - мы посадили перед домом деревья, но как раз в то, что могло бы защитить нас от навязчивых видений, ударила молния, как только оно достаточно вытянулось. Казалось необъяснимым, зачем грозе понадобилось это деревце, если на горизонте высилась такая великолепная мишень, но приходилось мириться со случившимся и наблюдать, как наш горизонт распадается надвое: по левую и правую сторону от трубы - при этом по законам линейной перспективы каждая половинка оказывалась вдвое уже целого.

Со временем нам стало казаться, будто не только тот горизонт, где башня, расколот на две половинки, но и тот, где мы сидим на кухне, глядя в окно на трубу, - и мы, “Б”, оказываемся в разных его частях. Вот как случилось, что, не желая разлучаться, мы решили уехать.

Соседям вряд ли стоило сообщать об отъезде, тем более, что мы понятия не имели, когда вернёмся и вернёмся ли вообще, а ненужных пересудов и расспросов было бы не избежать. За квартиру ты, “А”, заплатила до конца месяца (а до него оставалась ещё вся середина), и мы могли либо со спокойной совестью приехать обратно, либо подыскать себе что-нибудь похожее, но в ином, неизвестном месте: с нашей профессией заголовщика не пропадёшь.

Наутро собрали нехитрые пожитки: одежду, две пары ножниц, клей, прихватили в дорогу бутербродов и нераспроданных заголовков, разделили крохи накопленных денег на две кучки, завязали в носовые платки и запрятали их поглубже за пазуху, оставив только на билеты, - и с рюкзаками на спине вышли из дома. (Одна газета попала под дверь, и нам пришлось вдвоём навалиться изнутри, чтобы приотворить на щёлку, а потом ты, “Б”, вылез на лестничную клетку, раскидал газеты, и ты, “А”, вышла почти как королева.) Ключ от квартиры я бросил хозяину в почтовый ящик, и он пустовато брякнулся о дно.

На вокзале толклась толпа незнакомцев, откуда-то доносились гудки поездов, из-под ног порскали ошалело-упитанные голуби, дворовые псы вынюхивали всякую съедобную всячину, а бездомные люди просили подачки, и мы оставили им несколько свободных крох, которые нам, скажи, “Б”, всё равно погоды не делали, - зато теперь перед нищими было не так стыдно, что у нас за пазухой - хоть что-то.

Мы подошли к развесистой схеме маршрутов, растрескавшейся по поверхности областной карты, взялись за руки, зажмурились и, - дай я! дай я! -подняв сцепленные в замок ладони, дотронулись до какой-то точки, куда и взяли билеты.

День выдался чуть более пасмурный, чем солнечный, но несколько менее дождливый, чем пасмурный, - другими словами, настроение наше диктовалось переменной облачностью, чего ты, “А”, терпеть не могла. Поэтому перед тем, как сесть в вагон, ты вынула из волос шпильку, сдула облако с Солнца и приколола его на пути движения прочих тучек, стремившихся наползти на сверкающий диск, - погода наладилась, рельсы просохли, и на них отчётливее проступила ржавчина, что прозвучало как приказ к отбытию.

Ехали мы не больше чем пару часов, и, казалось, всё время по прямой: в поезде повороты почти незаметны, а вагоны покачиваются в такт движению как раз настолько, чтобы читающие наши заголовки поскорее засыпали и во сне додумывали недосказанное (тебе, “Б”, всё-таки удалось распродать оставшиеся полосочки бумаги тем пассажирам, которые ещё не купили сегодняшние газеты).

А через пару часов наш вагон причалил к невзрачной платформе, укрытой, как серым пледом, старым вспучившимся асфальтом, в трещинах которого кое-где покинуто зеленела травка. Кондуктор поблагодарил тебя, “А”, за подаренные ему заголовки рубрики “Спорт” и махнул на прощание заскорузлой пятернёй (ты ещё сказала мне, что линии ладони страшно напоминали трещины в асфальте, а я ответил, что не только их, но и маршруты на карте области, висевшей на вокзале).

И вот поезд медленно тронулся, ты, “А”, взглянула на небо, где тучки примеривались играть в чехарду; то твоё пришпиленное к небосклону облако сдерживало уже целый ряд, и изредка какое-нибудь одно вытесняли из очереди, и оно, перепрыгивая через соседей, обиженно крапая дождичком, уносилось, как голубой вагон. Солнце же стояло теперь выше, и саму его медленную медную крышку снова скрывали облака: только некоторые лучи падали сквозь прорезь вниз, как на неестественных средневековых пейзажах.

Ты переколола шпильку со стопорящим облаком повыше, и сразу стало светлее, а я в очередной раз подумал, что ты, “А”, всё-таки немного волшебница – да брось ты!

Чтобы как можно скорее удалиться от железной дороги, ты, “Б”, достал из рюкзаков по бутерброду (“Бородинский” хлеб с сыром) и, воспользовавшись кусками хлеба для определения прямого угла, мы построили воображаемую линию, строго перпендикулярную путям, после чего смело двинулись по ней, смакуя чудесный вкус сыра, нейтрализовавший сладковатый хлеб с кислинкой. Вокруг, как в учебнике геометрии, лежали поля, разделённые клетками берёзовых полос, где-то причёсанно темнел лес, а на местном горизонте виднелась деревушка, на которую мы, не сговариваясь, положили глаз.

Но домики отдыхали дальше, чем казалось на первый взгляд. Мы шагали до тех пор, пока твоя шпилька, “А”, всё-таки не вылетела, но к этому времени втыкать её обратно уже не было смысла: сумерки густым киселём обволакивали ветки деревьев, и по тому, как ловко сгустки удерживались на изгибах ветвей, ты узнала в них старые яблони – яблоневый сад рядом с деревней – и закрепила упавшую прядь волос.

Я взял твою левую руку и поднёс её к глазам, но запястье оказалось пусто: наверно, ремешок лопнул, и ты, “А”, обронила часы где-то по дороге. Возвращаться в потёмках не имело смысла, и я просто порадовалась, “Б”, что они не были твоим подарком, - и, постучавшись в первую попавшуюся дверь, мы попросились на ночлег.

Дверь отворил беззлобный беззубый старик, улыбавшийся губами и бровями и шамкавший на слове “Пожалуйте!”: он угостил нас козьим молоком и выпеченным в печке хлебом с хрустящей, чуть подгорелой корочкой, - точно, “Б”, мне ещё досталась горбушка - спросив, далеко ли мы держим путь и откуда прибыли, и мы ответили только, что по сюжету не должны попасть в сказку. Старик предложил нам выспаться на печке, но мы не хотели занимать его место и улеглись на скрипучей пружинной кровати, провисшей под нами, как гамак, – сегодня это не имело значения: усталость часто отыгрывалась на нас по ночам.

Утром ты, “А”, растерла мне затекшую правую руку и, стащив за неё же с постели, вытолкала на улицу, где в пыли вовсю копошились куры, а петух выпячивал грудь в такт движению собственных шпор. Небу, в противоположность вчерашнему, не требовалось ни единой шпильки; мы умылись из алюминиевого рукомойника, подняли лица, отыскивая Солнце, и вдалеке, за лесом, ты, “Б”, увидел…

Башню, из которой в безветрии поднимался дым, что подтверждало наше предположение: башней снова прикидывалась труба – даже если пар, а не дым.

Я обессиленно сел наземь, а ты, “А”, бросилась в дом, откуда выскочила через секунду с ножницами в одной руке и обрывками газет – в другой, а из нагрудного кармана твоей рубашки торчал тюбик клея.

Я вырезала из подходящей по длине газеты полоску, намазала один конец клеем и приложила к небу над башней. Газета свешивалась с неба и закрывала воспоминание о городе. Стало немного легче, хотя спрятанная труба всё равно дымила и мы парились, - но решили оставить всё как есть, по крайней мере, до после завтрака.

На завтрак тоже были молоко и хлеб, ещё к ним прибавился свежайший творог с земляничным вареньем, заставивший нас забыть на время о горизонтальных проблемах. Когда с чашками чая мы настороженно выглянули наружу, просчёт стал очевиден: по законам астрономии земная плоскость съехала ещё чуть-чуть набок, и башня переместилась – а твоя газетная вырезка, приклеенная к небу, осталась висеть, как прежде. Да, помню: я смутилась, но ты, “Б”, не стал ругаться, а вместо этого погладил меня по голове.

Молча мы взяли ещё листок газеты, вырезали другую полоску, целиком намазали её клеем и прилепили один конец к лесу и башне, второй – к небу, скрепив их между собой. Башня не могла больше увернуться. Мы пошли пройтись.

Но, прошагав совсем немного, почувствовали, что время идёт с нами не в ногу, а присмотревшись, заметили, что оно и вовсе лежит: плохо с сердцем.

Взглянув на трубу, мы убедились: трюк удался, её по-прежнему не видно – только дым парил над лесом. Но, видимо, наше время было странным образом связано с движением земной плоскости: Солнце стояло в одной точке, разморенное время обездвижело, да и нам самим пекло голову.

Тогда ты, “А”, достала из штрипки на джинсах ножницы (Как же ты нравилась мне вот именно такой, с этими ножницами в штрипке!) и чикнула бессмысленную газетную полоску поперёк: всё равно ведь даже с ней получалось, что горизонт разделён на две половинки, каждая из которых в два раза уже целого. Делать было нечего, ну, разве что склеить для пущей важности две части горизонта очередной полосочкой – поперёк трубы: чтобы окончательно не расползлись.

“А” И “Б” СИДЕЛИ НА ТРУБЕ…

Вскочили на ноги, откачали время и вместе двинулись к башне, только теперь все шли в ногу, и тиканья не было слышно, - а может, его не было слышно оттого, что потерялся не твой подарок, или за звуками наших собственных шагов.

Мы дошли до башни, залезли на трубу, сели на краешек и болтали ногами, потому что болтать в о б щ е м не любили и предпочитали молчание.

Ты изредка поглядывала на выкованное из него колечко и снова смотрела в даль. Там виднелись до горизонта без башен всё те же поля из учебника по геометрии и предметы изучения других наук - вперемешку, под едва различимое, но теперь уже “тик-так” (Это ведь ты научила меня прислушиваться!).

Расстояние между нами равнялось кривой взаимозависимости “А” и “Б”, и этой кривой служили сцепленные руки. “И” рядом не сидела, и это казалось мне особенно благородным с её стороны. Нас смущала только вторая часть загадки, где с нами что-то происходило. Я поделился с тобой опасениями, и я предположила, что это противная “И” всех столкнула: “А” – наружу, “Б” – внутрь трубы, чтобы между ними возникла стена. Верно, но “И”-то нет, значит, нет и стены. И башни. И трубы. И, скинув ботинки, мы порадовались придуманной отговорке.

Солнце щекоталось между пальцами ног, мы глуповато улыбались, и, помню, ты, “А”, вытащив из кармана пригоршню вырезанных прошлодневных букв, бросила их ветру. Так, и в этот момент, “Б”, мы сжали руки ещё крепче, почувствовав, что ветер уносит слоги какой-то истории, а мы сами – буквы из её названия – “ЗАклеенная Башня”.