......................................

… “Ломер але инейнем, инейнем…”

Ах, как поет и плачет скрипка! Как она рыдает, эта скрипка.

Ну, право, стоит ли так? Ведь это же только свадьба. Торжественная и смешная, обязательная и немножко лишняя израильская свадьба. Ой-мама-мамеле!

Бедный мой нелепый и великий народ. Все-то ты поешь, как плачешь и плачешь, как поешь.

......................................

- Нет, это безумие, - говорит мама – это истинное безумие. Как она поедет одна? В поезде! Ночью! В конце концов, ребенку тринадцать лет, а не тридцать!

- Не тридцать – соглашается папа.

Не согласиться трудно. Мне и тринадцать то дают редко из-за этого несчастного роста.

- Тебе бы только смеяться – говорит мама. А если поезд опоздает? А если Славик ее не встретит? Нет, мы просто сошли с ума!

Я стою у зеркала. Нет, не подумайте, что я смотрюсь в зеркало, смотреть там не на что, но зато меня не видно из-за шкафа, и я надеюсь, что мама отвлечется и забудет обо мне хоть на минутку. Зеркало издевательски поблескивает, отражая мою замечательную внешность. Если человеку везет, так уж во всем! Как говорит наш сосед Эдик Ованесян - низкая, зато толстая. И если волосы, то, конечно, рыжие, и в колечках, как у самого породистого барана (если, конечно, бывают рыжие бараны), и вы можете мочить их водой хоть целый час, и мазать маслом, и затягивать в косы – все бесполезно, вокруг головы будет торчать оранжевый ореол, плавно переходя в веснушки такого же цвета. И если еще добавить зеленые глаза, то просто получается не физиономия, а морковно-капустный салат.

- Прекрасная ашкеназийская внешность – говорит папа. Ты еще посмотришь, какая тут будет стоять очередь из поклонников! Да они просто поумирают у твоих ног!

- О чем ты говоришь с ребенком - охает мама, - тебе бы только смеяться!

Папе нравится все, и рост, и косы, и очки. Если завтра у меня вырастет третье ухо, он будет уверять, что это и есть признак красоты, а не какие-то банальные два уха, как у моих подружек. Имя, конечно, тоже он придумал. Соня. Представляете? Как будто я все время сплю! Или еще лучше – Софа! Но маме и этого мало. Она обожает придумывать всякие, как ей кажется, милые уменьшительные имена. Софульчик, Софончик. Маме что, ее не дразнят каждую перемену, ее родителям хватило сообразительности дать ей нормальное человеческое имя Вера. Однажды мы писали диктант в классе, и Нина Андреевна прочла: “…он лежал на софе”. Представляете! Наши умники просто рыдали от восторга.

С этого дня папа запретил произносить имя Софа в нашей семье.

- Прекрати эти местечковые штучки! – кричал он маме. У нее прекрасное исторически знаменитое имя! Софья Ковалевская! Софья Перовская! Софи Лорен, наконец! (Тут уж он явно хватил!)

- Прекрати реветь! – кричал он мне - Эти твои Тани и Мани еще сто раз тебе позавидуют!

Ну, на Таню я, честно говоря, не претендовала, Тань у нас в классе четыре штуки, но можно было придумать все-таки что-нибудь более удобоваримое.

…Но есть одна пластинка… “Страсти по Матфею” – для голоса и оркестра. Сначала играет только оркестр, он зовет каким-то непонятным мучительным звуком, ярче, ярче, ярче… и вдруг низкий тихий женский голос вступает “О, мой Бог…”. На этом месте я забываю про все свои глупые огорчения. Только Бах, и тишина, и оркестр, и женщина поет “О, мой Бог”…

… Есть такой старый и довольно глупый анекдот: если каждой нации суждено умереть от чего-нибудь, то французы умрут от женщин, русские от водки, а евреи от родственников! Я, честно говоря, не понимаю, при чем здесь французские женщины, но если ему хоть немножко верить, то мои родители будут жить очень долго - родственников у них нет. Кроме меня, конечно.

Зато у них есть старый друг, друг детства – дядя Славик, и именно к нему я и еду так далеко, потому что уже много лет он живет в Литве, в городе со сказочным названием Вильнюс.

У дяди Славика удивительная жена – литовка, тетя Майя. Когда я видела ее в детстве, она казалась мне похожей на очень добрую снежную королеву – она была вся белая и очень красивая, а дядя Славик наоборот был весь черный, и носатый, и кудрявый. Папа рассказывал, что когда-то у них были два сына – такие же черные и носатые, и тетя Майя смеялась, что Слава вполне мог сам родить себе таких детей, все равно никто не поверит, что она принимала в этом хоть какое-то участие.

В мае 41-го года дядя Славик отвез тетю Майю и детей в маленькое еврейское местечко под Могилевом, их с папой Родину, а в феврале 42-го мальчиков вместе с другими жителями местечка расстреляли фашисты. Тетю Майю не стали убивать, она ведь не была еврейкой, и ночью она нашла своих детей среди других трупов. Еще она нашла одну живую женщину, ей было двадцать лет, у нее на руках убили ребенка, и благодаря этому она не погибла, а только потеряла сознание. Тетя Майя подняла ее, и они пошли в соседнюю деревню, но жители той деревни боялись их пускать, и так они и ходили всю ночь, а когда одна совсем старенькая старушка их, наконец, пустила, руки той женщины совсем отмерзли, и ей пришлось потом отрезать пальцы.

Папа разыскал эту женщину, про нее написал знаменитый писатель Эренбург в своей книге “Люди. Годы. Жизнь”, она даже приезжала к нам в гости. Я знала, что папа хотел расспросить ее, как погибла его сестра и все дети, но он все не спрашивал, а она не рассказывала, а только пила чай, держа стакан маленькими, как будто сжатыми в кулачки руками. И я ушла в свою комнату, и даже Бах в этот день не мог мне помочь.

А тетя Майя уехала к себе в Литву, и там ее нашел дядя Славик. И у них даже родился еще один мальчик, только он носит фамилию тети Майи и считается литовцем.

.......................................

- Ты положила ленты? - это мама кричит уже из кухни. Если моей маме дать волю, она до сорока лет будет водить меня в лентах и белых гольфах с кисточками.

- А красный свитер с бабочками ты положила? Нет, я все-таки не понимаю, как она поедет совсем одна?!

Да, повезет же родиться единственной дочкой в заботливой еврейской семье!

2

Не великое везенье родиться дочкой в большой еврейской семье, но родиться старшей дочкой – в этом уж совсем мало радости. Мирке Раппопорт скоро пятнадцать, кому, как не ей это знать!

Впрочем, что это мы сразу о Мирке? Если уж вспомнили дочку, то почему бы не поговорить и об ее маме, тихоне и труженице Рахели, и об уважаемом ребе Абраме Раппопорте?

Нет! Если уж вспоминать, так вспоминать. Ведь вся история началась еще с Миркиной бабушки Сары. Ну, и мы так начнем.

Вы-то, конечно, не слышали этой истории, слишком давно это было. Многое с тех пор перепуталось и забылось, а что-то и люди придумали, не без этого. Одним словом, как знаем, так и расскажем, а из самой старой Сары и слова не вытянешь, лучше и не пытаться.

Говорят, была Миркина бабушка Сара какая-то особенная красавица. Впрочем, про какую из старух не говорят, что была она красавица! Тут важно другое. Тут важно, что простая местечковая девчонка Сара, уж какая ни красавица, а дальше Могилева в жизни не выбиралась, что вот эта самая наша Сара вышла замуж за иностранца! Ну, может быть, не совсем иностранца, все-таки он был евреем, но не из какой-нибудь там Жмеринки или Малятич, и даже не из Винницкой области, известной своими богатствами, а из самой Палестины! …

…Абрам Раппопорт, сын родителей бедных, но порядочных, с детства имел страсть к учению. Кто еще из местечковой молодежи так знал древнееврейский, кто мог так складно прочесть и растолковать великую Книгу. А он еще и русский знал, ну, просто свободно, любой документ читал в три минуты. И никак этим не гордился, любому человеку рад был помочь без малейшей корысти. И когда закончил он ешиву, лучшим учеником закончил, можете не сомневаться, старики признали его ребе, не то, что молодежь. Ну, чем не жених для сироты!

Тут надо отметить одну особенность ребе Раппопорта – был он огненно рыжий. Говорили, что когда Абрам Раппопорт идет по вечерней улице, можно свет не зажигать. И дети пошли в него, ну до того забавные – рыжие да в веснушках, а глаза зеленющие, ну просто морковно-капустный салат! …

…И здесь случается неожиданное. Сара встает, расстегивает воротник и снимает с шеи… . Да, вы, конечно, догадались. Ожерелье! Рубины, не рубины, но что золота там немало, видно сразу. Потемневшие колечки горят и сплетаются в невиданный узор еще теплый от старой шеи…

…Ну, что вам дальше сказать. Хотелось бы поверить, что сбылась Миркина мечта, выучилась она на отлично в гимназии, получила медаль и уехала в город Петербург на самые высшие женские курсы, но ничего такого не случилось. Может быть, вы помните, что в один год принимали в гимназию только двух еврейских девочек. И этими девочками оказались Шула Вайман и Нехама Лазарович, дочки самых богатых евреев города. Где уж тягаться с ними местечковому ребе Абраму Раппопорту! Мирку записали кандидатом, на следующий год…

…Постойте! Уж больно мы заторопились в своей истории. Так оно и в жизни – спешит, спешит человек, гонит свою кобылку-удачу, а нет бы - остановиться, да вздохнуть, да глянуть по сторонам, может, что хорошее ждало рядом, но так и промелькнуло незамечено.

Вот вспомнили мы про сундучок с семейным серебром, так вспомнили, между прочим, а ведь это целая отдельная история, презанятная, надо сказать, история, и началась она с того дня, как Златка Раппопорт решила продать корову…

...Здесь уж нельзя не сказать пару слов и про Хаима Зака. Говорят, отец его, Симха Зак, в юности нашел клад. Так ли это было или что другое, но деньги попали в хорошие руки. Не растратил, не прогулял их Симха, а построил большой дом, родил шестерых сыновей, да всех их вывел в люди. Вот и Хаим, его старший сын, человек был строгий, богатством зря не похвалялся, в синагоге не выделялся, хотя дом имел самый большой в местечке и свой выезд впридачу. Случалось, давал деньги в рост и брал вещи в заклад, но совесть не терял, процентов больших не назначал и слово свое держал крепко…

... Тут как раз музыка заиграла, молитва началась, запричитали кумушки над невестой сиротой, а им бы только поплакать да на хупу поглазеть! А когда уж к концу вечера открыли молодые сундучок, то и увидали там все двенадцать рюмок покойной ныне Златки, с чеканкой да вензелями, а под каждой рюмкой – по две серебряные ложечки того же завода, большую и маленькую. Вот какой подарок принес дочке ребе Хаим Зак

… в общем, что-то ужасное, вся семья погибла и только одна Соня сумела как-то спастись и спасти новорожденную сестру, хотя ей самой было не больше 14-15 лет. Но от ужаса пережитого она забыла все, что с ней случилось. Она забыла даже название города, где они жили, каким-то чудом сохранилось только имя отца. Его звали Соломон Зак...

Мой чемодан уже собран.

- Не вздумай выходить на остановках! – в десятый раз повторяет мама. – И не разговаривай с незнакомыми людьми, особенно с мужчинами.

- Вот мамзер! – сказал Иосиф Блюм. – Всю дорогу орет.

…Что правда, то правда. Посылает же Бог людям таких детей, какие выросли у Иосифа Блюма! Старшая, Рахель, может быть и не так хороша, как библейская Рахиль, за которую Иаков работал семь лет, а потом еще семь лет, достался ей таки нос от старика Блюма, но уж душа – не хуже, чем у святой ее тезки. Добрей и приветливей девушки не найдется во всем местечке. И что вы думаете, парни это понимают. Вот уже и сваты пожаловали, вот, и свадьбу сыграли. Выдали Рахель за переплетчика Френкеля. А чем плохая профессия переплетчик? Культурная профессия. С книгами человек дело имеет, дарит им вторую жизнь…

......................................

…Ну, что, кажется, можно рассказать о двенадцатилетней девочке? Ну, высокая, худенькая, ноги, как у козленка. А, знаете, что я вам скажу, – нет в местечке такого парня, что шел бы и не оглянулся на Сорку Блюм! Вы бы видели эти глаза с голубыми белками! А, косы, косы! У ребенка, да чтоб такие косы! Страшно подумать, что вырастет из этой девочки!…

......................................

…И потянулись тоскливые дни. Прошел июнь, начался июль. От Иосифа пришли два смутных письма, которые ничего не объясняли. И хотя пол в доме сверкал по-прежнему, и на столе лежала вышитая скатерть, жизнь ушла из дома Блюмов.

И вот уже соседка слева стала потихоньку звать детей сиротками, а сосед справа решил разучивать с мальчиками Кадиш… Как вдруг однажды открылась дверь и взору изумленных детей предстала, кто бы вы думали, сама Мира Абрамовна!…

- …Арончик, - сказала она, его зовут Арончик, вашего брата. Арончик - значит весельчак! И мы его вырастим на радость всем нам.

Это, конечно, пришла наша соседка Лариса Ивановна.

У Ларисы Ивановны волосы бело-желтые, как у моей старой куклы, зато брови и ресницы черные-пречерные. Прежде, чем войти к нам в квартиру, Лариса Ивановна снимает тапочки. Вообще, у нее сложная система тапочек. Дома она ходит в одних, а чтобы пройти через маленький глухой коридорчик, который под ее руководством каждый день драит кто-нибудь из жильцов, она переодевает другие, потом снимает их и проходит в чулках.

- Может быть, она – йог? - говорит мама.

- Мадам, вы меня огорчаете, - вздыхает папа, - где ваши светские манеры?…

… Вы удивляетесь, что Иосиф Блюм пустил постояльца? А почему бы деловому человеку и не взять постояльца, если почти все его дети разлетелись, как ласточки небесные. А какая от нынешних детей помощь, вы и сами знаете!…

......................................

…И что вы думаете, делает наш Иосиф? Берет он свою любимую козу Маньку и шагает с ней в Минск. А что, скажите, сделается козе, если она и прогуляется по свежему воздуху! Подумаешь, сто километров. Свет не без добрых людей, переночевать пустят, а трава да вода, слава Богу, везде есть…

…Ух, отец орал! Думал, совсем убьет. Носится со своим постояльцем, “не кричи, не шуми, не прыгай, не мешай человеку работать”, а постоялец-то и не работает совсем. Арон это точно знает. Если перегнуться с крыши, всю комнату видно. Сидит их замечательный постоялец часами и глазеет в окно, как будто там что интересное показывают. А никого за окном и нет, кроме его сестры, той самой Сорки-предательницы, носится туда-сюда, как угорелая….

......................................

…вдруг, о господи, дверь в комнату открывается. Сорка! Опять ее черт принес. С полотенцем. А то этот барин сам не может полотенце взять! И он тоже хорош! Лежит, как их парализованный сосед Хаим, только глазами смотрит в темноте. И Сорка, корова, стоит, как вкопанная, давно бы бежала по своим делам. Наконец, постоялец встает, медленно-медленно так встает, будто ноги его и впрямь отказали, и вдруг опускается перед Соркой на колени!…

…И когда его вызвали в Наркомат, догадывался, но боялся поверить. Как это они сказали? “…Перспективный молодой ученый, надежда нового советского производства…”.

Сразу главным инженером! Конечно, он уже не мальчик, месяц назад исполнилось тридцать два, но сразу главным!…

…А здорово это придумали, имена менять. Страна равных возможностей, новая жизнь, новые имена! И сестру так хорошо стали звать. Сонечка, просто аристократическое имя. И сколько великих женщин его носили – Софья Ковалевская, Софья Перовская…

...........................................

…Да, теперь ведь зарплата увеличится. Почти в два раза! Ну, Арону не отвертеться. Поедет учиться в Ленинград, теперь он их с мамой вполне может содержать.

На медицинский. Мама только об этом и мечтает. Снилось ли деду Раппопорту! А Миша уже в Академии. Так и генералом станет. Генерал Блюм!

Теперь ничего невозможного нет. Какая прекрасная наступает жизнь!…

9

…Я не сплю. За окном светлеет, кружится голова в такт движению: тра-та-та, тра-та-та, как аккомпанемент в вальсе. Небо серое и прозрачное, такое прозрачное, что сквозь него просвечивает маленький, как будто простым карандашом нарисованный домик с острой крышей и крестиком на верхушке. Из какой это сказки? Наверное, из Андерсена - высокие крыши и узкие улочки.

Вот он подбегает к двери, и хотя я стою на самой верхней ступеньке, его прозрачные синие глаза оказываются прямо напротив моего лица.

- Здравствуй, Соня, - говорит он. - Я рад, что ты приехала.

Ну, да. Это был Янис. Тот самый последний сын тети Майи и дяди Славика.

..............................

…Дальше начался настоящий карнавал. Меня кормили сто раз в день, и если я по неосторожности или от маминого усиленного воспитания хвалила какое-нибудь блюдо, то назавтра весь стол уставлялся этим блюдом или его вариантами. Мне купили сережки, и тетя Майя, жестом фокусника вытащив из-за спины иголку, тут же проколола мне уши. Скажу вам по секрету, мама с папой весь прошлый год обсуждали, проколоть ли мне уши, и не поранит ли это мою детскую психику…

..............................

… Весь дом полон Янисом. Кресло отодвинуто, и раскрытая книга придавлена диванной подушкой. Еще влажное полотенце в ванной. Недопитая чашка кофе на столе.

Я брожу по пустому утреннему дому, листаю книжку, пью кофе из его чашки, прижимаюсь лицом к мокрому полотенцу. За окном тихий серый дождик, можно брести совсем без зонтика, седые старушки в маленьком как комната кафе едят шоколадные пирожные…

…Я не могу ответить. Я даже дышать не могу. Я тихо заползаю в большое кресло в самом темном углу гостиной и тупо молчу. Янис усаживается на ковре, и как тогда в поезде его синие глаза оказываются напротив моего лица. Веселые прозрачные глаза, колени у подбородка. И я прекрасно понимаю, что если сейчас вместо меня поставить, например, горшок с фикусом, ничуть не изменится этот ясный приветливый взгляд.

…У нее и сердце оборвалось, – женился, негодник. Вместо учебы, вместо всех надежд! И хоть бы сообщил потихоньку, а про телеграмму- то все соседи узнали. Тут еще Давид гостил с семьей, жена у него милая, но уж больно хрупкая, не опора мужу, но это так, к слову вспомнилось, а главное, такая у нее тогда на сердце тяжесть была, а не поплакать при чужом человеке.

Смешно сказать, полместечка отправилось встречать младшего Блюма, - с женой едет, да с городскою…

- …Есть выход! – говорит Арон, и глаза его загораются. – Америка! Нужно уехать в Америку!

Молчит Мирка. Страшно ей. Где она, эта Америка? Как там жить?

- Можно там жить, - говорит Арончик, – прекрасно можно жить. Великая страна! И все, все равны! Никакой черты оседлости, никаких ограничений! Сегодня ты чистишь ботинки, завтра – первый миллионер. А сколько университетов! Сколько университетов!

…И тут решилась Мирка, Мира Абрамовна Блюм, а правильно ли, только Бог ее рассудит.

Да и что ей это ожерелье? Так, память о любимой бабушке. Но память не в ожерелье, а в сердце…

- Нет, я просто не понимаю, как она поедет одна, - говорит мама, - ребенку еще нет восемнадцати!

- Ой, здравствуйте Саша! Входите, пожалуйста, входите!

У нас гость, папин коллега и любимый ученик, Александр Яковлевич Каминский.

Красивое имя Александр. По-гречески значит - защитник…

Когда Саша входит в комнату, кажется, что внесли небольшой шкаф. Не большой, но и не маленький...

Однажды папа решил повесить полочку на кухне.

- Не нужен никакой мастер, - заявил он маме, - минутная работа!

Папа, действительно молниеносно вбил два гвоздя и повесил полку.

- Вот видишь, - сказал он.

Полка упала и разбила тарелку.

- По-видимому, плохо гвоздь вбил, - извинился папа.

Полка упала еще раз, придавив маме палец.

Дальше лучше не рассказывать. Полка летала по кухне, как птица, папа гонялся за ней с гвоздями и молотком, постепенно разбивая одну за другой любимые мамины тарелки, а за папой гонялась мама, горько стеная и вытирая полотенцем пот с натруженного папиного лба…

… Я быстро ретируюсь за шкаф. Вот и старое зеркало, мой вечный недруг.

Нет, надо признаться, положительные сдвиги есть.

Во-первых, я выросла. Не бог весть как, конечно, но теперь даже рядом с Янисом я бы уже не выглядела так безнадежно нелепо.

Янис… Как будто чья-то холодная жесткая лапа сжимает сердце…

..............................

… Да! У меня же появился поклонник. Феликс Горохов, со скрипичного отделения. Он провожает меня из училища, послушно волоча мой портфель и папку с нотами. Пусть скажет спасибо, что я не играю на виолончели!

..............................

Саша пригласил меня в кино! Вот потеха.

Он шагает по улице своими большими шагами, аккуратно обходя лужи, а я вприпрыжку догоняю. Уж лучше бы просто посадил меня в карман! Как будто услышав, он наклоняется и предлагает взять его под руку….

…Кино называлось странно и грустно, “Жил певчий дрозд”, и было совсем не про дрозда, а про смешного нелепого музыканта из оркестра. Он разговаривал ни о чем с разными людьми, и спешил, и опаздывал на свои репетиции, и лежал на траве, а за кадром лилась и лилась музыка, и я могла пропеть ее такт за тактом. “О, мой Бог…”.

- …Так! Что же это мы сидим?!

Жестом фокусника дядя Славик достает из чемодана пять бутылок грузинского вина и огромный сыр.

- Пир! – кричит он, - я семь лет не видел своего лучшего друга! По такому случаю мы обязаны устроить пир!

На пир срочно вызывается Саша. Дело в том, что папа совсем не может пить, у него печень, но немыслимо огорчить дядю Славу.

Саша является строго в семь с бутылкой водки, двумя банками шпрот и большим шоколадным тортом. Папина печень плачет горючими слезами. А, наплевать,- кричит папа, - один раз живем!

Нет, это надо было видеть! Бутылки составлялись под стол по мере опустошения, чтобы мама не могла сосчитать и не расстраивалась зря. Тосты сопровождались песнями и даже немножко плясками, как будто дядя Слава был не инженером на ткацкой фабрике, а самым отчаянным джигитом. На третьем часу папа сомлел и прилег в углу на диванчике…

- …Ну, ты хватил, - сказала я Саше, провожая его до дверей. Кажется, у вас принято рассчитывать лекарство на килограмм веса. Не все же такие слоны!

- Да, есть малость, - виновато сказал совершенно трезвый Саша. – Увлекся. Уж очень классный дядька! Он что, брат Арона Иосифовича?

- Нет, - сказала я, - у моего отца нет братьев…

***

Мишу и Давида арестовали в один день.

- Это какая-то ужасная ошибка, - твердила заплаканная Вера, укачивая Марьяшу, - дикая, немыслимая ошибка.

Но это не было ошибкой. Он все понял. Это было какое-то сознательное уничтожение.

Два месяца назад забрали Якова. Тогда никто из них не поверил, хотя вокруг уже происходило что-то непонятное. Он рванулся в Москву, - разобраться, помочь. Возможно, есть враги, ревизионисты, но Яков? Профессор, интеллигентный человек…

… Надо хоть поспать немножко. Завтра на дежурство. Хорош же он будет! Стучится в дверь кто-то? Не может быть!!!

Нет, они раньше приходят, вон уже рассвело. Нечего так паниковать.

Все-таки дверь открыл не сразу, постоял немного. Стук повторился. Очень уж робкий, эти так стучать не станут!

На пороге стояла дрожащая Фанечка, прижимая к груди какой-то сверток.

Руки разжались, сверток тяжело рухнул на пол. “Пушкин. Академическое издание. Первый том”.

- Арончик, - сказала Фанечка, - Арончик, маму арестовали.

***

…Рядом с тетей Майей сидит Линда. Нет, она не сказочная принцесса, как я себе представляла. Скорее она похожа на жен тети Майиных братьев, больших молчаливых жен (я так и не научилась их различать). Только Линда моложе и красивее.

На руках Линда держит пухлого белокурого мальчика с серыми глазками.

- Даже хорошо, что у Яниса Майина фамилия, - шепчет мне папа. – Представляешь, этого ребенка звали бы Шнеерзоном! …

..............................

… Мы идем по замерзшему ночному Вильнюсу. Скользко, и Янис крепко держит меня за руку. Как первоклассницу. Дует сырой ветер, и я вдруг начинаю ужасно дрожать, просто до стука в зубах. Наверное, сказывается бессонная ночь в поезде и весь этот странный грустный день. Янис почти бегом тащит меня к какому-то старинному дому. О, да это собор. Мы стоим под стеной собора, Янис обнимает меня, закрывая от ветра, он дышит на мои ледяные руки, и прижимает их к своим щекам.

И я плачу, плачу, как глупая несчастная первоклассница, которой не досталось мороженого…

***

….За женой Давида папа поехал сам. Но он опоздал. Опоздал всего на один день.

Удивительно, как четко и продуманно она все сделала, кто мог ожидать от такой милой, слабой женщины! Она отвезла сына к знакомым, положив ему в карман записку с папиным адресом. Она убрала квартиру, выключила свет и плотно закрыла все окна и двери, чтобы газ не выветрился раньше времени. Жен главного инженера и бухгалтера их завода к этому времени уже арестовали.

Только к вечеру папа нашел мальчика. Тихого красивого мальчика с красивым иностранным именем Марлен…

…Это была, конечно, идея Рахели, привезти всех детей на лето в деревню.

- Мотл расширил веранду, - писала она, - погода стоит чудесная, картошка уже зацвела. Решай скорее, пока вы там не зачахли от вашего гнилого Ленинградского лета.

В мае 41-го папа отвез их всех, маму с маленькой Марьяшей, Марика и Фаню, к Рахели в Белоруссию. Он набрал кучу дежурств и надеялся на свободе заработать побольше, так как просвета не предвиделось, вестей ни от кого не было, ни от Давида, ни от Миши, ни от сестры Сонечки…

…Солнце было такое жаркое, какое-то совсем южное. И он в белой панаме. – Какая смешная шляпа! – Вам не нравится? – Боже мой, но почему же сразу выбросить! Это так мило – дом отдыха, белая панама. – Веер? Ха-ха, это уж слишком. Даже в руках никогда не держала!…

…Губы горячие, обжигают пальцы, ладони, шею. А щека гладкая, мальчишеская. Как у Арончика. Боже мой, он же ровесник Арончика! Какие жаркие губы, как теплый вихрь… голова кружится… да, вот так раствориться в этом тепле, в этом жаре, не дышать… как невесомо тело, или это руки его обнимают так крепко… земля плывет, губы в губы, дыхание в дыхание… Да! Да! Раствориться в этой нежности. Мальчик мой! Безумие мое! …Яков? Я не знаю. Я ничего не знаю. Только этот миг, еще миг. Я уйду. Я сама уйду. …Боже мой, я люблю его! “И если заплакать…”.

... Про призы не соврали. Пушкин. Академическое издание. Прямо этого года! Жаль, что только один том, ну, ничего, остальные скоро издадут, можно будет докупить. Какой хулиган был этот Пушкин! А Фанечка все понимает, смеется, как большая. Поздно вечером он вложил в книгу листок – “Прочтите потом, пожалуйста”.

Через две недели арестовали Якова.

***

Но лишь о любви. Лишь о любви…

Эти стихи я нашла в старом томе Пушкина. Огромный пожелтевший том в бежевом переплете. Академическое издание, 1939 год. Стихи написаны от руки, на тонком, тоже пожелтевшем листочке…

- …Вот именно, рыженькая! Эмилия Леопольдовна, мы с вами взрослые люди, спуститесь на землю! Никто не разрешит нам отправить за границу девушку с такой фамилией, да еще с такой вызывающей внешностью.

- Но она самая сильная в группе пианистов. И потом…, мы же должны ей как-то объяснить?

- Пошлите не пианиста! Горохова, например, прекрасная биография, из семьи рабочих. Не ищите проблем там, где их нет! А объяснять? Конечно, если вы считаете нужным… . Ну, скажите, что у нее маленькие руки…

…Вдруг налетает ветер, Саша прикрывает меня своей широкой спиной, и тут силы мои кончаются, и я начинаю реветь, как в ту ночь, под стенами старого собора, на старой площади, в старом городе Вильнюсе…

…В коридоре Саша обнимает меня, очень сильно обнимает, но мне все равно, не сломаюсь же я, в конце концов. Он поднимает меня на руки и несет в комнату. Пусть.

Пусть несет, пусть не зажигает свет, только чтобы эта подлая льдина хоть немного растаяла и дала мне дышать и жить.

- Соня, - спрашивает Саша глухим голосом, - у тебя было что-нибудь?

- Да, - отвечаю я. – Было…

…Марьяше уже шел третий год, она начала прекрасно говорить. На грядках появилась первая зелень, Марьяша садилась на корточки перед каждым кустиком, хлопала в ладоши и восклицала: “Ой, цветочек!” У нее прорезались жевательные зубы, и она постоянно проверяла их пальцем. – Ну, как? – спрашивала мама. – Еще не расцвел, - отвечала Марьяша, сокрушенно качая головой…

… Дальше мне не хочется рассказывать. Да вы и так уже догадались.

Их убили. Всех. Согнали в одну большую толпу и расстреляли из автоматов. Потому что в феврале 1942 года в Белоруссии еще, слава Богу, не было газовых камер.

Впрочем, что я говорю. При чем здесь слава в этой истории.

И при чем здесь Бог…

- Соломон, - говорит мама,

- Иосиф, - говорит папа.

- Товарищи, спуститесь на землю. Здесь вам не Булгаков и не славный город Иерушалаим. Его же в ясли не примут с таким именем!

- Ну, тогда Миша, - говорит папа, - Семен, - говорит папа, - Давид, Яша…

- Марик, - добавляет мама.

У меня сжимается сердце.

- А девочку?

- Мира, - говорит папа, - Раечка, Фаина, Люба…

- Марьяша, - шепчет мама

- Ребята, вот видите, а вы огорчаетесь. Хорошо, что я рано начала. Это же успеть надо, их всех родить! Представляете! Мальчиков и девочек. Рыжих и не рыжих. И все умные, и прекрасные, и здоровые! И все похожи друг на друга!

Нет, им не удастся нас так просто убить! Вы слышите? Не удастся!!!

- Не кричи, - говорит мама, - тебе вредно волноваться…

- … Сегодня день ничего выдался, спокойный, - говорит акушерка няньке, - только троих приняла. И чайку успела попить, и пообедать. Вот только эта рыжая больно капризная. И откуда взялась на мою голову? Приезжая что ли? О, смотри, из самой Москвы! Каминская Софья Ароновна.

- Ну, интересный народ эти евреи! Как тараканы. Ты их хоть трави, хоть топи, все равно откуда-то выскакивают!…

- Папа, - шепчу я, - они убили нас. Они все-таки нас убили.

***

…Забыть. Навсегда. Во сне и наяву. Днем и ночью.

Забыть гимназию, и девочек из класса. Забыть их город, папу, братьев, маму…

Самое страшное – забыть маму. Карие круглые глаза, теплые руки.

Милую родную маму, которую любили все, начиная со старой раввинши Блох и кончая непутевой Веркой-голубкой…

…. Говорят, папин отец когда-то нашел клад и страшно разбогател. Все это звучит загадочно и невероятно, как из книжки приключений. Соня все время хочет спросить отца, но боится. Клад или не клад, но дед хорошо распорядился своим богатством. Он родил шестерых сыновей и разделил между ними все нажитое имущество, а сыновья разъехались по свету, но каждый из них только умножил деньги отца и укрепил его фамилию. Папа любит шутить, что на свете теперь Заков не меньше, чем городов в Малороссии. Вот и у него уже четыре сына и самый большой дом на всей улице…

...........................................

…Верка охнула, и всплеснула тонкими руками, и выдохнула: - Голубка моя, да ты же беременная!

Нет! Она не станет жить. Она не будет носить в своем теле этого убийцу, этого рыжего ублюдка! Ненависть сжигает ее огнем, а ночами из темноты надвигаются пустые глаза, рот скалится в рыжей бороде, “ мама, - шепчет он, - мама”…

...........................................

…И встала Сонечка, круглая сирота Соня Зак, без роду, без племени, потому что лучше быть безродной, чем опозорить свой род навеки. И стала жить дальше, и пришел срок, и родилось ненавистное дитя, упало на верные Веркины руки, закричало, заголосило…

***

Мама говорит, что сначала никто не понимал до конца, какая это была страшная длинная война. Она даже обрадовалась, что Марьяша в деревне, пусть побудет до осени, а там, может быть, все и закончится…

…И тут случилось чудо. Настоящее чудо, как в самой придуманной сказке.

Раздался стук в дверь, еле слышный стук, но когда мама ее все-таки открыла, на полу лежал сверток. Довольно большой сверток! И в нем – десять кусков хлеба, каждый с их дневную порцию, шоколадка, две плитки казеинового клея и настоящая толстая луковица! Это было не просто богатство, это была сама жизнь!

Через неделю папа встал. И тут они вспомнили про Соню….

…..Да, Машке уже тринадцать! Ну, и вымахала. На полголовы выше меня. Про размер ноги я вообще молчу. Взрослая личность!

Личность морщит круглый нос:

- Мамочка, я, конечно, все понимаю, восемнадцать лет, любовь и так далее… Но прежде чем выходить замуж, ты могла, все-таки, посмотреть на ноги!…

Видали такую нахалку!

- Скажи спасибо, что я посмотрела на рост! Меня в твои годы из-под стола видно не было.

- Г-м! Трудно сказать, что ты с тех пор принципиально изменилась.

..............................

-…Знаешь, в ней есть что-то от Рахели, - папа откровенно любуется своей умной воспитанной внучкой, - или даже от Миши. Вот посмотри отсюда, сбоку.

- А мне кажется, она немного похожа на мою Соню, - вздыхает мама. – Соня тоже была довольно высокого роста…

- Бежит, торопится, твою мать, не хочет огорчить начальство! Педагог с большой буквы!

Это Екатерина Семеновна, наш завуч.

- Ладно, ладно, не делай такой несчастный вид. Педсовет отменили…

..............................

- Соня, - говорит Катерина примирительно, - ты не возражаешь, я посижу у тебя на уроке?

- Валяй, - соглашаюсь я, - сиди. Только сегодня самые маленькие.

- Знаешь, - я начинаю рассказывать быстро, пока малыш не заскучал, - знаешь, жили на свете колючие ежики. Они так и кололись своими иголками, буквально каждую секунду! Поэтому их и прозвали – секундами.

Я ставлю пухлую лапу своего будущего Рихтера на две соседние ноты. – Вот, слышишь?

- Но некоторые из них, поменьше, были всегда голодные и поэтому особенно колючие. А другие были побольше и подобрее, потому что в животе у них сидела черная муха…

..............................

- …Катя, что ты мне морочишь голову! Какой брат? У меня сроду ни одного родственника не было.

- Ну, честное слово, так сказал! Я даже записала. Вот, пожалуйста: “Брат. Янис”

- Боже мой! – Я целую Катерину. – Что он сказал? Где он?

- Это же надо, так радоваться брату! – фыркает Катерина, - Просто плакать хочется!…

..............................

- …Я была в тебя безумно влюблена, - говорю я, - просто до потери сознания. Я даже боялась смотреть в твою сторону. О, знаешь, утром, когда все уходили, я потихоньку допивала кофе из твоей чашки. Представляешь?

- ….Боже мой! – Янис берет мою руку, прижимает к своим губам. – Боже мой, какой дурак! Я тогда совершенно потерял от тебя голову. Ты была сказочно хороша. И волосы, – Янис проводит рукой по моей голове, заколки рассыпаются, и коса падает на спину, - такие сказочные волосы…

***

…Я невольно улыбаюсь.

- И вы, конечно, были в нее влюблены?

- Я был безумно, смертельно влюблен! Но не в нее. Там была другая женщина. Прекрасная, потрясающая, совершенно взрослая женщина…

…Это было летом, на курорте, странное легкомысленное время! Мы устроили поход за грибами, хохотали как сумасшедшие. Я носил шикарную белую панаму, воображал себя поэтом. Она так смеялась!…

- А стихи? – спрашиваю я. – Вы можете почитать мне эти стихи?

- Конечно, если вам интересно.

…Утратить. Очнуться. Страдать и молить…”

***

- Перестройка, твою мать, - говорит Катерина, ждали, ждали, дождались!

В нашей школе раздают талоны на сапоги. Белые сапоги, кажется, итальянские. Очередь длинная и сосредоточенная, потому что училок у нас хватает, а талонов мало.

Над очередью тихо парит атмосфера ревности и взаимной нелюбви…

- …Но, что же делать? – говорю я. – Какой выход?

- Надо уехать. В Америку. Великая страна, что бы ни говорили. И там, действительно существует равноправие

…- Послушай, - говорю я, - у нас уже есть одна великая страна. Может быть, выберем что-нибудь поскромнее?…

…Да, я понимаю. У американцев есть свои правила и свои игры. Добрые богатые американцы любят играть в угнетенных негров, голодных албанцев, беженцев из жестокой коммунистической России…

-…Соня, - говорит Катерина, - мне надо с тобой серьезно поговорить.

- Валяй, - соглашаюсь я, - говори. Опять кто-то пожаловался?

- Нет, не в этом дело. Соня, ты знаешь, я думаю, вам лучше уехать из России…

..............................

- …Соня, это не все. Тогда я его спросила: “Ну, хорошо, допустим, в нашем подъезде начнут бить евреев, что ты будешь делать?”.

Мне становится жалко Катерину.

- Да, ладно, брось ты эту тему!…

- …В нашем доме, - говорит папа задушенным голосом, - в нашем доме было столовое серебро. Да, да! Вы можете смеяться, сколько угодно, но у нас было столовое серебро – двенадцать прекрасных рюмок и целый набор ложек, больших и маленьких, с чеканкой, царского завода! А у моей мамы было шестеро детей. Шестеро прекрасных детей, я не побоюсь это сказать, хотя и сам отношусь к их числу. И каждому ребенку перед отъездом из дома мама вручала по две рюмки...

…С грохотом падает на пол книжка. – Ненавижу, - кричит Машка, - ненавижу Сталина, Гитлера, Брежнева, КГБ, МВД… Ненавижу, ненавижу, ненавижу!

- Мыслимо ли так изводить ребенка, - говорит мама. – Нет, чтобы спокойно подумать и найти выход! Разве можно так легко поддаваться обстоятельствам!…

..............................

- Правила? – спрашивает Катерина. – Ядрена корень, на все у них правила!

Ладно, не горюй. Оставляй у меня и рюмки, и книжку, как-нибудь переправим.

- Катя, - прошу я, - давай только рюмки. Книга большая очень, не спрячешь. Оставь себе. На память.

- Спасибо, - Катерина подозрительно шмыгает носом. – Спасибо, Соня. Знаешь, у меня, конечно, есть Пушкин, но такого красивого издания….

- Ну, вот и прекрасно. Это академическое издание, без купюр. Полистай, не пожалеешь. Пушкин такой матерщинник был, тебе и не снилось!…

***

- Этого не может быть! – папа хватается за голову. - Просто безумие какое-то!

Люблю знакомые фразы. Помогают жить. Особенно когда вокруг все малознакомое.

Меньше года, как мы живем в Израиле.

- Не суди, - шепчет мама, - человек не всегда может выбирать. Ничего особенного не случилось…

- …Ребята, - ору я жизнерадостно, - не вижу особой катастрофы. Сейчас весь мир сдвинулся, почему бы и Янису не поучаствовать! Только я не понимаю, пап, разве литовцам так просто переехать в Германию?

Литовцам – нет, а евреям – да. У немцев коллективное чувство вины перед евреями! Пепел сожженных стучит в их сердце! Обожаю коллективные чувства!…

Иногда кажется, что в жизни все несправедливо. Особенно вечером, когда ложусь в свою холодную одинокую кровать. Вы думаете, Саша меня бросил? – Не дождетесь, - как говорит старый еврей, когда его спрашивают про здоровье. Просто Саша дежурит…

- …- Тебе не кажется, что они тебя просто используют? Ни один самый захудалый местный врач не согласился бы работать на таких условиях.

- В принципе, - говорит Саша, - в принципе, я всегда очень мало зарабатывал. Просто там, в мире уравниловки, это было не так ощутимо. А здесь – рынок.

- Бывает рынок экономический, а бывает рабовладельческий!…

..............................

Если, входя в класс, ученик говорит “здрасте”, если у него вымыты руки и завязаны шнурки на кроссовках – это ребенок эмигрантов.

Я с облегчением перехожу на русский язык:

- Ну, как? Все получилось?

- Получилось, - отвечает он, вежливо шмыгая носом, - аваль, бе перек а шени аккомпанемент не понятный. Там три раза стучать или маспик штаим?

…Израильские дети обожают учиться музыке. Слух у них потрясающий, и такая же степень свободы. Они мгновенно схватывают любую программу, любую новую форму, потому что музыка это и есть – слух и свобода.

Но не дай Бог дать задание на дом! Вся любовь тут же заканчивается. Потому что еврейский ребенок должен быть счастлив, не переутомляться, хорошо кушать и делать только то, что ему хочется. А если у геверет учительницы нет подхода к современным детям, то никто и не настаивает. Учителей, слава Богу, хватает. …

***

Мой чемодан уже собран.

- Смотри, не потеряй билет, - волнуется мама. - И внимательно слушай, когда объявляют рейсы!

- И не разговаривай с незнакомыми мужчинами? - (это, конечно, папа).

Что, безусловно, дала эмиграция, это возможность путешествовать.

У меня в голове целый список городов, которые надо посетить в первую очередь. Довольно банальный список, честно говоря, – Париж, Венеция, Барселона…

- …Воннегут, - говорю я, - Генрих Белль, Рильке! И Цветаева, между прочим, очень любила Германию.

- Любовь – вещь интимная, - заявляет папа, - и не всегда контролируется умом.

Муж Цветаевой, если не ошибаюсь, пытался даже полюбить НКВД. Но почему-то не добился взаимности…

- …Какой красивый стол, - вежливо говорю я, - и чашки…

- Да, - радуется хозяин, - это очень старая посуда. В этом доме все старое. А вы обратили внимание на ложки?

- Да, ложки тоже красивые. Темные, с рисунком. Какой-то знакомый рисунок.

- О, да вы профессионал! – Восклицает хозяин. – Действительно, это ложки из России. Прошлый век. Это ведь целый набор – большие и маленькие. Старинного царского завода. Тут и чеканка есть. Они достались мне от отца. Можно сказать, семейная реликвия!

- А рюмки? – вдруг спрашиваю я.

- Да, и рюмки! – Смеется хозяин и идет к маленькому темному шкафчику со стеклянными дверцами. В России его бы назвали смешным словом “горка”.

…Я достала пару простеньких пьесок. Простеньких, но не для первого же урока!

Назавтра он сидел у двери класса.

- Что, не получается?

- Да, нет, - замялся он, - я это уже выучил. Давайте дальше!

Я дала дальше. Через неделю мы перешли к программе третьего класса….

…Наша секретарша Дорит в своем обычном великолепии. Руки сверкают искусственными ногтями и натуральными кольцами, по два на каждом пальце.

Голова в ореоле роскошных темно-бордовых кудрей. Что еще? Ах, да, сигарета и большая чашка кофе с молоком.

Каждый раз перед дверью в комнату Дорит мне хочется извиниться и записаться на прием….

***

Поздний вечер. Последний ученик собирает ноты. А мне еще добираться! Саша, конечно, опять забрал машину. Вечные страдания – у него дежурства, у меня концерты, автобусы так поздно не ходят…

-...Дорогая госпожа Камински! Я пришел не отнять у вас много времени. Я знаю, как важно ваше время, чтобы учить детей, а не чтобы разговаривать со старыми евреями. Но с того счастливого дня, как Юваль сыграл на этом конкурсе, я понял, что должен прийти к вам и рассказать одну историю.

Что? Я хорошо говорю по-русски? А почему бы мне не говорить по-русски, если я родился почти в России и прожил там худо-бедно 23 года.

Нет, вы не знаете моего городка. Его совсем нет на карте, его давно уже нигде нет, ну, может быть, только в памяти еще нескольких таких сирот, как я.

Но я не хочу говорить о грустном! Я пришел поговорить с вами о музыке.

Вы знаете, дорогая госпоже Камински, моя мама очень любила музыку.

Нет, ее некому было учить. Она была из очень простой почти неграмотной семьи, но у нее были соседи. Какие-то необыкновенные соседи, целая большая семья – и все музыканты. Или певцы. Точно я не могу вам сказать, но моя мама просто влюбилась в эту семью. Каждый вечер они пели, а моя мама слушала, спрятавшись за занавеской, и плакала от счастья. А потом она подружилась с девочкой из этой семьи, это была какая-то необыкновенная девочка, ужасная красавица, и она стала приглашать маму в гости. А может быть, мама просто влюбилась в кого-то из ее братьев, кто это сейчас может проверить, но моя мама так полюбила музыку, что решила, что ее единственный сын станет музыкантом. К ее несчастью этим сыном оказался я.

А это было такое время, госпожа Камински, что у любого мальчика дух захватывало. Со всех сторон только и звучало: электрификация, индустриализация, коллективизация. И я не хотел быть музыкантом, я хотел быть трактористом. И когда мне исполнилось шестнадцать лет, я записался на курсы механизаторов.

Но, госпожа Камински, вы, наверное, не знаете, какое влияние имеет еврейская мама на своего мальчика! Днем я учился на механизатора, а вечером играл на баяне и пел гаммы (о, ваше счастье, госпожа, Камински, что вы не слышали этого пения!) под руководством нашего бывшего кантора Аграновича. И я еще не знаю, кто бы победил в этом споре, но все решил Гитлер со своей войной. Я не стал трактористом, я стал танкистом.

Вы говорите, тяжелая служба? Ну, это как посмотреть. Хотя бы крыша над головой! А каково было пехоте? А артиллерия? Они же все ходили глухие.

И потом, знаете, госпожа Камински, я не очень боялся. Ведь я подложил уже свинью своей маме с этой музыкой, не мог я еще и погибнуть после всего!

Кстати, госпожа Камински, вам никогда не приходило в голову, что это вот выражение – подложить свинью – изобрел кто-то из евреев, хотя оно и говорится на русском языке. Какому русскому человеку, скажите на милость, может помешать лежащая свинья?…

- …Вот, вот, пойди объясни им, что твоя сестра Соня в 1917 году забыла, как звали ее родителей!

Машка фыркает:

- Как забыла? Вы что, серьезно?

- Нет, ты мне скажи! – Саша от возмущения встает и возвышается над нами, как прокурор на трибуне, - ты мне скажи, почему это - национальность по матери?

Сначала у них одни праотцы – Авраам, Исаак, Иаков – а потом вдруг по матери? Где же логика? Да у этих праотцев дети уже не евреи, если так судить!

***

- Господа, нам письмо! – Маша размахивает большим конвертом.

- Счет за телефон? – ахает мама.

- Не счет, не cчет и не реклама. Настоящее письмо. Из Америки!

- Из Америки, это точно мне, – смеется папа, - наверное, от Клинтона.

….сожалею, что отнимаю ваше время, но эта тема волнует меня всю жизнь. Я разыскиваю родственников моего покойного отца…”

- Дедуля, а, может, у нас есть богатые родственники в Америке? А

мы-то вкалываем!

- Читай, читай, вертихвостка, - голос папы вдруг садится, и он начинает кашлять.

….Вот уже и о прибытии рейса объявили. В огромном зеркале отражаются пассажиры с тележками, быстро идущие по проходу. И вдруг… я выступаю вперед… прямо на меня идет женщина, невысокая, совершенно рыжая, (знаю я эти кудри, хоть маслом мажь), ярко-зеленые глаза блестят среди веснушек. Ну, просто не лицо, а морковно-капустный салат!

***

…И вы знаете, что они подарили невесте? Неужели не догадываетесь? Ну, посмотрите на ее шею, тоненькую длинную девчоночью шею…

Нет, нет, это, конечно, не то ожерелье. То давно кануло в недрах дореволюционного Минска, в доме старого спекулянта Мотла Шапиро. Но какая разница! Память не в ожерелье, а в сердце…

Ах, как поет и плачет скрипка. Я встаю, улыбаюсь, поплотнее запахиваю шаль…