Я понимаю, что беззастенчиво ворую название для своего предисловия к книге Алексея Остудина у уже покойного прозаика Бориса Можаева. «Живой» второе название его лучшей повести «Жизнь Федора Кузькина». Кстати, первое название мне нравится больше: ведь и так понятно, что Кузькин – живой.

Лешу Остудина я знаю, страшно сказать, без году четверть века! В 1980 году в Олмпийский год мы вместе с ним поступали в московский Литературный институт им. Горького, он – на поэзию, я – на критику. Весело, надо признаться, поступали, затяну­тые в веселый водоворот общежития на ул. Добролюбова. Так весело, что я в тот год вообще не поступил, а когда поступил на следующий, то как раз Алексея из института исключили, как когда-то Поженяна и Евтушенко – за антисоциальное и антиполити­ческое поведение, несовместимое со званием советского писателя.

Я был похитрее Остудина и продержался в Литинституте все пять лет. Но и Алексея на кривой козе не объедешь, через несколько лет он заявился уже на Высшие литературные курсы.

Есть два рода поэтов... Одни существуют отдельно от своих стихов и не только считают это правильным, но и единственно чистым принципом «профессионального» по­ве­де­ния. Ведь вот мусорщик или патологоана­том, например, говорят они. Ведь не должны же они всегда выглядеть как мусорщик и патологоанатом. Или если врач занимается венерическими болезнями, не должен же он сам ими переболеть?

В этой логике всё стройно, все правильно. И даже очень крупные поэты отделяли свое человеческое «я» от поэтического. Ходасе­вич, например. А Фет, помещик, крепостник? И Пушкин писал: «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон...»

Но есть тут одна смысловая «ловушка». Отказываясь от человеческой ответственности за свои стихи, поэт (особенно в наше цини­ческое время) слагает с себя ответствен­ность и за поэзию вообще. Он ремесленник. Он отвечает за «товар». Но поэзия – не «товар». А по убеждению известного критика Вадима Кожинова, поэзия даже и не стихи, а то, что за стихами, вокруг них.

Поэтому не буду расхваливать стихи Алексея Остудина как «товар». Пусть с этим разбира­ется его издатель. Я хочу лишь сказать, что между стихами Остудина и им самим почти нет зазора. Вернее, он есть ровно настолько, насколько человек, начинающий сочинять про себя что-то в рифму, враз начинает отлича­ться от всех прочих смертных. У него и лицо другое, и руки жестикулируют по-другому, и даже походка меняется.

Или вот, совсем уж вроде хулиганское:

Кто-то скажет: ну это балов­ство! А на мой взгляд, это и есть поэзия, потому что эти строки живые.

Живые, как и сам А. Остудин.

Всех благ - Алексей... Пиши!