РАЗГОВОРЫ ПО-ГРЕЧЕСКИ

Гермес, Гефест, Прометей

Гермес. Вот тот Кавказ, к которому нужно пригвоздить этого несчастного типа. Посмотри кругом — нет ли тут какого-нибудь подходящего утеса, не покрытого снегом, чтобы покрепче вделать цепи и повесить Прометея на виду у всех?

Гефест. Посмотрим, Гермес. Зевс требовал для назидательности не заносить его слишком высоко, чтобы видно было снизу. Внизу же его пасынкам-пигмеям может придти в голову принять участие в его судьбе. Вот, если хочешь, поместим его здесь, посередине, над пропастью, чтобы руки были распростерты от этого утеса до того.

Гермес. Пожалуй. Здесь голо и весьма круто. Нам очень тяжело будет тут стоять. Что ж, Прометей, иди сюда и дай себя приковать к этой горе.

Прометей. Хоть бы вы меня пожалели, Гермес с Гефестом, если знакома вам справедливость.

Гермес. Ты зла не претерпел, коли не признался во всем.

Гефест. Не ты ли проповедовал мудрость, спокойствие, правдивость, свободу слова и духа? Вот и терпи теперь.

Гермес. Зевс не наказывает тебя, отнюдь. Он сажает тебя на лучшее место, чтобы хорошо было видно. Он мудр, он хочет, чтобы ты понял, что ты сотворил, и увидел результаты деяний. Тебе не долго ждать.

2. ЗОИЛ

Песчаный берег моря, ветер.

Старик Зоил. Соответствуй, соответствуй! Вечно соответствуй! Родился — соответствуй. Право же, лучше не рождаться. Все судачат о своей жалкой лохани, будто располагаются жить вечно. Живут ради неудобств и еще требуют соответствия: чтобы удобств стало больше, а времени меньше. И, значит, кого же больше? Ведь разве может быть большее неудобство, чем вечная скачка, нигде не находящая покоя? И только смерть, видимо, для всех нас это где. Поистине, копошащиеся на шаре кусучие блохи: пока шар не перекатится на другую сторону и всех блох не передавит. (Впрочем, не доказано, шар ли? Так Аристарх говорит.) Может быть, я не прав. Но меня прогнали из моего сада, где я обретался столько лет. В следующий раз нищему будет порка. Порка... Это не самое страшное. Почему они так не любят нищих? Вот некогда было хорошо! Все селились и жили где хотели, все у них было, и Бог каждого из них чествовал — то калачом, то музой. А теперь грузят на корабли и отправляют к рабам на Фарос...

Смотрит на чаек, вздыхает, ловит руками тунику, которую треплет ветер.

— Вот теперь зовут на ратоборство. Охраняй родные очаги. Да у меня очага-то отродясь не было, что же мне охранять? Может быть, мне охранять очаги соседей? Да родные ли они мне? Потому ли родные, что дали мне здесь постылую жизнь, что без конца требовали налогов за каждый глоток воздуха, что вечно гоняли с копьем или на работы под пение приторных гимнов? Вы мне столько же родные, как и ваши свиньи. Земля везде одинакова. Что эти ее своей назовут, что те. Эти будут гнать меня из сада, те, может быть, повесят. Вся разница. А сад-то богов, а закон-то человеческий. И чего от человеческого закона ждать? Только божье достояние важно. Вот этот сад, например. Здесь еще ходили перипатетики. Будет очень жалко, если его вырубят. Но он Божий. Бог не бросит свое имущество. Земля вырастит сады, вырастит людей, которые будут сидеть у ворот и не пускать туда тех, кто не носил воду, не ставил ограду, не отгонял непрошеных. Ведь драться за что-то имеет смысл, если потерять или умереть — едино. Но нет ничего такого, что можно было бы потерять. Жизнь? Она от рождения потеряна и выдана лишь кредитом. А погашают лишь годами малодушия, все выкраивая и выкраивая еще часок. Ради часа стоит ли мучить себя волнением и позором убийцы? Общее безумие — защищать то, что им не принадлежит. Верных собак посадили на цепи у их собственных жизней, и они лают на каждого прохожего. Завтра они умрут, и никак не могут успокоиться с их мающимися нелепыми руками, которыми только и можно делать, что рыть друг другу могилы. Странное провидение...

— Есть хочется...

Он подбирает несколько ракушек и ест.

— Не дал ли Бог это для жизни? И живу... Видно, богу войны Вседержитель отдал всех нас. Стоит ли посягать на большее, чем поднятое собственными руками? Коли этот народ беспоэтичен, то будь он хоть сыт — он бы все равно напридумывал мельницы, сети и лодки. Не оливки на другом острове заставляют долбить челнок. А набитое зерном пузо на этом. Что, право, человеку делать, как не ограждать себя все время от своего умирания? Золотой век потерян. Тогда люди, наверное, были тупы и безграмотны. Обладай они умом и грамотой, разве превратились бы они в теперешних? Которые лишь на то и имеют ум и грамоту, чтобы не путаться между лесом и кипарисом, и чтобы уметь объяснить все, что им досаждает и портит их жизнь. Боже мой! Я учился у Филона, который суетно пытался оставить в летописях свой ум. Где ты — ум? Учил смерти Филон, а научил только Филону. Лишь теперь мне понятно, что Ахилл действительно не догонит черепаху. Если бы он мог обогнать черепаху, он мог бы обогнать свою судьбу. Но ползет своей судьбой черепаха, тянется своей планидой Ахилл, и лишь радуется иногда победам, которые для него придумали зрители. Где ты — ум? Обогнать — это дело пустое. Как можно обогнать того, кто, может быть, через мгновение будет лицезреть твою гибель? Физика кончается с человеком. Нагрузите телегу хлебом и везите в Дельфы, там будет много нищих ртов нуждаться в вашей физике. А вы спорите и толкаетесь, озабоченные лишь местом и временем. Тому надо обогнать — и стяжать венок на вечные воображаемые времена. Тому — прочесть все манускрипты, чтобы среди голодных прослыть ничем, а среди сытых — полиглотом. И снова ничем среди мертвых. Уж лучше умирая жить — давая жизнь призванным умирать, чем давать разгрузку жиру и тесноту уху, завтра тщетно ловящему хоть какой-нибудь отзвук о тебе, давящемуся в эту самую секунду кислой водицей Леты. Сам ли он туда скроется, отправит ли его туда заморский завистник, просвещенные ли нравы увлекут его туда вместе с кровью своих сумасбродств или нищий с голоду всадит ему в спину нож — все едино. Но сытые не ценят искусства, коли допускают нищих. Ставить на него пятно эгоизма — это не ценить его. Смотреть на звезды, не обеспечив тыл, не видя многочисленные кулаки и ножи, жаждущие напиться, наконец, хоть крови, лезть к ним за хлебом и снова смотреть на звезды, надеясь быть им равным? Полно! Звезды могут позабавить, но их не создавали для отворения жил. Позовите всех мертвецов, подарите им каждому по звезде, и я умилюсь, на это глядючи. Но спор этих ученых мужей в перерыве между построением в фаланги, это жалкая комедия, позорящая гениев, которые все же согласились в ней участвовать, несмотря на всю ее бездарность.

Хватит набивать карманы барахлом площадных ценностей! Vivat человеку, который хочет взять себе только то, что ему действительно нужно. Связать себя с вещами капитальными, а не с магическими фокусами волшебников. Как можно возвышаться, унижаясь и оглядываясь?

Конюшенная сытость. Сытость, но не более. Запертые в конюшне не могут рассчитывать на особый достаток. Они хиреют в своем загоне и мельчают.

В людей обращается черная похотливая душонка в человеке. Еще бы им не быть таковыми. В чадородстве природа мстит человеку за его скудость, не создавая ничего нового, биллионный раз повторяя одно и тоже. Некоторые говорят, что вот так любят женщину, безумно, до самопожертвования. Таким вот образом запечатлевая себя в ее облике. Наверное, это можно простить. Другие — что вот так ткут себе продолжение в веках. Может быть, это помогает им не бояться смерти?

Но я и так не боюсь смерти. Что такое моя смерть, если, по сути, я умираю каждый день. Редкий день мое уныние не пророчит мне неотвратимой гибели, а прихоти судьбы столь могущественны, что не оставляют никакой лазейки моей материальной надежде. Кто не может больше употреблять богатство в свое удовольствие, тот должен умереть. Моим богатством всегда была моя независимость. Но давно уже она не доставляет мне отрады.

Может быть, в этом высшая проба философа — быть абсолютно бесполезным? Негодным даже для того, чтобы преподавать философию другим? Почему я ничего не запомнил? Потому что так преподавалось. Я отсек это как вредное, как только имел возможность прекратить общение. Способ преподавания невольно приравнивался к самому предмету: я понимал так, что подобным образом можно преподавать только ложное. Не стоит проклинать их за это: сейчас меня упрекают, что я не ценил их бескорыстия. В конце концов, действительно — я мог изучить все сам, корыстно, потому что заставлять себя я тоже стал бы сам.

Почему я считаю себя философом? Потому что задаю вопросы?

Почему мы живем? Что это значит? Не знаю.

Может быть дух выпрашивает у Бога бытие?

— Дай мне бытие, которое ты сделал таким безмерно наполненным.

— Но чтобы воспринять бытие, тебе самому придется стать бытием и, постольку, ощущать все его жертвенное воздействие.

— Пусть так! — отвечает дух. — Дай мне смотреть огни осенней ночью в прозрачном воздухе, где забываешь, что у тебя есть плоть, и чувствуешь только закон великого Вымысла, которому нет равных.

И только первые годы нововоплощенное бытие существует с этими огнями, не погрузившись целиком в честолюбивый закон выживания.

Он опускается на камень. Он тяжело дышит, руки дрожат.

— Как много лет прошло. Я пережил многих смелых и счастливых. Может быть, это подтверждает правильность моей мысли. Как им там, утонувшим, зарезанным, удавленным в тюрьмах, умершим в постели? Мертвые мертвы не для живых. Мертвые мертвы из-за безумия, которое надо отвергнуть или не замечать. Мертвые мертвы сами по себе, как потенциально мертвы все. И бесчисленные поколения живы. Как мертвы и живы мы, как живы в той ушедшей жизни те, кто сейчас мертвы. Принадлежавшие к той, другой жизни — они живы вместе с ней, как те, что будут жить с той — другой жизнью, после ушедшей нашей, как для них будем живы мы, ушедшие вместе с эпохой, а потому бессмертные...

Он ложится на землю, утвердив голову на камень.

— Я очень устал. Отдохну. А тогда везите меня на Фарос или куда хотите...

Гермес подходит к нему.

— Проснись, Зоил.

— Кто ты?

— Гермес. Пора в путь, друг.

— На Фарос?

— Нет, немного дальше. Не бойся, это не утомительно.

— Хорошо, помоги мне подняться. Ноги ослабли.

— Оставь все, что тянет тебя к земле.

— У меня ничего нет.

— Тем лучше, тебе легко будет идти.

3. КАВКАЗ

Гермес, Гефест, Прометей, Зоил

Гермес. Ну, что, Прометей. Ты видишь одного из актеров. Я специально привел его. Ты молчишь?

Гефест. Он улыбается.

Гермес. Чему ты улыбаешься, Прометей?

Прометей. Я доволен. Клянусь Аидом, это хорошо получилось.

Гермес. Ты упрям, Прометей, всегда упрям и неразумен. Твое самовольниченье и твое упрямство одинаково противны Зевсу. Знай, орел уже выслан и летит сюда.

Прометей. Но они будут меня благодарить. Я дал им видеть огни.

Гермес. Теперь он увидит смерть.

Прометей. Ему можно позавидовать... Зевс напрасно разгневался. Когда он сотворял их, он был просто всемогущим и непомерным. Когда он их творил, он не знал любви. Когда их культура открыла то, что является наиболее ценным для всех людей и определила надеждой и спасением любовь — то это сразу стало качеством и сутью Зевса, обогатив его, обогатив содержание религии. Клянусь Аидом, я доволен!

Гермес. Но спектакль еще не закончился, Прометей. Смотри. А этого я беру с собой. Он ведь так хотел узнать, что такое смерть.

1983-95

Отзыв...

Произведения Александра ВЯЛЬЦЕВА, опубликованные на САКАНСАЙТЕ

ЯГОДЫ СОЛНЦЕВОРОТА
Альбом с фотографиями
ОХРАННИК СНЕГА
Новая исповедь опиофага

РАССКАЗЫ:

Победитель
Честный критянин