Гл. 1. Жизнь Суворова. Хронологическая таблица.

Гл. 2. Краткий обзор суворовской литературы

Гл. 3. Суворов и нравственность: солдат и богомолец

Гл. 4. Александр Васильевич Суворов – легенда, характер, идея.

Гл. 5. Державин и Суворов – великое соседство в русской культуре 18 века.

Гл. 6. Суворов в русской поэзии.

Гл. 7. Образ Суворова в отечественном кинематографе и театре.

Гл. 8. Суворов. Пушкин, Толстой и другие.

Гл. 9. Суворов. Русские в гостях и дома.

Гл. 10. Рассуждение о суворовской мифологии.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В последние годы – особенно с перемещением феномена “советского человека” из настоящей реальности в историческую – мы всё чаще пытаемся определить особенности “русского характера”, так или иначе сочетающегося с некоей национальной идеей. Что характерно, и апологеты, и критики русского характера на вербальном уровне привыкли оценивать “наше”, “русское”, “отечественное” с некоторой снисходительностью. И депутат-патриот, и депутат-либерал едины в той брезгливо-печальной интонации, с которой они произносят: “Это так по-нашему, это так по-русски”, имея в виду то нашу лень, то бесхозяйственность, то всенародную неблагодарность. С одним и тем же чувством сокрушаются министр-западник: “Как это у нас водится, люди позабыли о достижениях либерального правительства и обвинили нас во всех своих проблемах…” и писатель-почвенник: “Голосование затянули до невозможности, всё утопили в говорильне… это так по-русски!”. Конечно, в ином контексте все они говорят о России как о великой державе, о русской культуре как об уникальной, а о национальном характере как о героическом и высокодуховном. Но эти разговоры зачастую кажутся дежурными, политесными, а злые упреки по адресу “несправедливой матери” – искренними. Оговорки и замечания, тождественные вышеприведенным, показывают, что в нашем обществе прочно укоренилось критическое отношение к собственному характеру. Русский человек (национальность здесь не имеет никакого значения) не умеет работать, он перекрестится только “когда гром грянет”, он легковерен, ленив, завистлив, пассивно мечтателен, хочет получить всё “по щучьему велению”. Самым ярким, самым примечательным примером нашего соотечественника объявляется сказочный Емеля. Но разве мало таких емелей в сказках, скажем, немецкого (признанного трудолюбивым) народа? И почему знаковый характер для нас – Емеля, а не Суворов?

Суворов – верный своему долгу герой счастливой России, России сильной, могущественной и терпеливой. Кроткой и мудрой. И думаю, что он – как легенда и как пример – еще способен принести своей Родине такое счастье, какого она достойна.

Александр Васильевич Суворов прожил жизнь удивительную – деятельную, героическую, легендарную. И такие суворовские черты, как склонность к самовоспитанию, упорство, могучая внутренняя дисциплина, соседствовали с природным талантом полководца. Суворов никогда не был расхристанным, неорганизованным гением. Из мемуаров Дениса Давыдова мы узнаём, что все суворовские победы начинались с чистой сорочки! Давыдов вспоминает о том, как Суворов с маневров приехал к Давыдовым, пропыленный, усталый, помятый, но вскоре:

“Мы все ожидали выхода Суворова в гостиную. Это продолжалось около часу времени. Вдруг растворились двери из комнат, отделенных столовою от гостиной, и Суворов вышел оттуда чист и опрятен, как младенец после святого крещения”.

Суворов как символ смелости, мужества и благородного аскетизма стал героем стихотворения К. Н. Батюшкова “Сравнение” (1810 г.). Эта лаконичная поэтическая шутка определённо выражает распространённое в 1810-х годах отношение к суворовскому феномену. Суворов был для Батюшкова (1787 – 1855) героем из недалёкой, но уже легендарной, почти как “золотые века” античности, старины.

Константин Николаевич Батюшков пишет:

“Какое сходство Клит с Суворовым имел?”
– “Нималого!” – “Большое”.
– “Помилуй! Клит был трус, от выстрела робел
И пекся об одном желудке и покое;
Великий вождь вставал с зарей для ратных дел,
А Клит спал часто по неделе”.
– “Все так! да умер он, как вождь сей… на постеле”.

Стихотворение это не было включено Батюшковым в книгу “Опытов в стихах и прозе”. И, право, это остроумие не назовешь блестящим и вдохновенным. Вечный спор двух философствующих оппонентов – А и В – кажется здесь каким-то принуждённым. Важная для Батюшкова мысль о бренности всего земного (и великий стоик Суворов, и трусоватый эпикуреец Клит получают в итоге постель и смерть) здесь выражена робко. Читателю может показаться, что стихотворение попросту высмеивает несостоятельность логики оппонента А, утверждающего, что между Суворовым и Клитом имеется большое сходство. Современного читателя, несомненно, заинтересует понятие “великий вождь” – такое знакомое, краснознамённое – встретившееся у Батюшкова: оппонент В так величает Суворова.

Революционный культ молодости, характерный для максималистов-мыслителей, действовавших в переломные для России эпохи, конфликтовал с суворовской культурой. Этот конфликт отразился в записках Юрия Карловича Олеши – как и большинство поляков, суворовского недоброжелателя. Юрий Олеша пишет: “Самое привлекательное для моего внимания за всю мою сознательную жизнь была оглядка на существование за моей спиной Наполеона. Чем так привлекает эта судьба? Она есть ни что иное как символ человеческой жизни с ее молодостью, устремлением в будущее и концом, все еще устремленным куда-то – в закат, в даль острова Святой Елены. Еще мальчиком, при переходе из одного класса в следующий, я получил в качестве награды книгу, которая называлась “Чудо-богатырь Суворов”. Это была толстая, дорогая книга в хорошем, красивом переплете, почти шелковом, с изображением, в котором преобладал кармин, какого-то мчащегося воина с пикой, казака. Она мне очень понравилась, эта книга. По всей вероятности, она была составлена в патриотическом духе, снижающем французов – Массену и Макдональда, и других молодых героев – и поднимающем жестокого старика Суворова. Миром управляют старики. Был прорыв в этом смысле, когда появился Наполеон. Чудо молодости осветило историю необыкновенным светом альпийских гор, короны Карла Великого, которую император сам надевает на свою голову, героических поступков, красивых слов, умных мыслей, научных открытий. Именно старик – Суворов – при появлении этого света мечется по долинам Италии, стремясь потушить его. Перешедший на сторону старости, предатель молодости, Александр Первый решает со стариками дела Венского конгресса…”.

И далее – в том же революционном духе. Как силён этот разрушительный запал! Любимые герои Олеши – мятежники, сражающиеся по одиночке или всей сворой с традиционным миром, конечно, не могут ужиться с Суворовым. С усмирителем бунтов и мятежей. Сочувствие Наполеону даже в устах талантливого Олеши выглядит по-смердяковски. “Молодые” дважды в Двадцатом веке обрушивались на стариков, уничтожая старый мир во имя нового. Дважды “старорежимные” манеры воспринимались как нечто враждебное – после семнадцатого и после девяносто первого года. Молоды были большевики, и даже Сталин на заре индустриализации по-олешински обмолвился, что Россию “били польские паны… за отсталость”. С 1936 года тот же Сталин принялся учиться уважительному отношению к истории России, и в пудовкинской кинобиографии Суворова показано, как, к неудовольствию Юрия Олеши, польских панов бьёт русский полководец. В конце 1980-х молодые снова обрушились на стариков, прокляли их дело, а в конце концов оставили собственных дедов без гроша, превратив родных “гренниз” (так нынче говорят) в попрошаек. В одной телепередаче мне довелось видеть, как живёт в небольшом провинциальном городе старенькая мама двух российских губернаторов (оба, кстати, генералы), каждый из которых ворочает недурными капиталами. Поразила не только монашеская скромность ее жилища – может быть, это её осознанный выбор, стиль. Но покосившийся облезлый забор, много лет не подновлявшийся домик – вот свидетельство того, что у этой женщины выросли скверные, неблагодарные дети. Авторитет стариков пал даже в семьях. Молодое правительство молодого Гайдара продолжило дело Наполеона и большевиков. Слишком молодые генералы сделали нашу военную историю последнего десятилетия трагической. Что же до Олеши, стоит ли осуждать писателя за такое отношение к Суворову, к России, к заслужившему репутацию антихриста Наполеону… Важнейший критерий творчества – свобода самовыражения. Если бы космополит Олеша маскировался под патриота-государственника, скажем, писал бы героические драмы про Суворова, это выглядело бы отвратительно. Мы не можем согласиться с предложенной Ю. Олешей трактовкой суворовского феномена. Но заметим: это мнение характерно для критически относящегося к истории России космополита. Олеша выразил свою точку зрения честно, ярко, талантливо. Думаю, что такая позиция приносит больше зла, нежели добра, больше разрушения, чем созидания, она пахнет революцией, а не миром. Но и этот пристальный взгляд на Суворова объясняет многое во взаимоотношениях суворовской легенды и русской советской культуры.

Для Михаила Юрьевича Лермонтова Суворов был образцом “слуги царю, отца солдатам”. Поэт, на личном опыте познавший, что такое армейская служба, придавал особенное значение охранительным подвигам Суворова в Польше и на Кавказе. В то же время Лермонтов, как и Байрон, был поражен величием измаильской победы. Легенда о взятии Измаила, конечно, присутствует в творческом наследии Лермонтова.

В 1830-ом году Лермонтов, как и Пушкин, стихами отозвался на польские события. И, подобно Пушкину, шестнадцатилетний поэт вспоминает Суворова:

Опять вы, гордые, восстали
За независимость страны,
И снова перед вами пали
Самодержавия сыны,
И снова знамя вольности кровавой
Явилося, победы мрачный знак,
Оно любимо было прежде славой:
Суворов был его сильнейший враг.

Загадка этого стихотворения состоит в том, что его можно связать не только с польскими событиями тех месяцев, но и с революцией 1830-го года во Франции, и с кавказскими восстаниями того же времени. И во всех случаях упоминание Суворова оказывается уместным.

В том же 1830-ом, но несколько ранее, Лермонтов уже поднял суворовское знамя охранительства противу “знамени вольности кровавой” в известном стихотворении “Предсказание”, в Двадцатом веке воспринимающемся как и впрямь пророческое:

Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь…

Образ Суворова поддерживал молодого Лермонтова в его охранительстве, Лермонтов был восприимчив к силе суворовской легенды. В известной “нравственной поэме” “Сашка” Лермонтов снова обращается к образу Суворова – покорителя Польши:

Когда Суворов Прагу осаждал,
Ее отец служил у нас шпионом…

В повести 1834-го года, известной под названием “Вадим” (авторское название повести не установлено), Лермонтов вводит образ Суворова во взволнованный внутренний монолог молодого героя: “Между тем заботы службы, новые лица, новые мысли победили в сердце Юрия первую любовь, изгладили в его сердце первое впечатление… слава! вот его кумир! – война, вот его наслаждение!.. поход! – в Турцию… о, как он упитает кровью неверных свою острую шпагу, как гордо он станет попирать разрубленные низверженные чалмы поклонников корана… как счастлив он будет, когда сам Суворов ударит его по плечу и молвит: молодец! Хват… лучше меня! Помилуй Бог!.. о, Суворов верно ему скажет что-нибудь в этом роде, когда он первый взлетит, сквозь огонь и град пуль турецких, на окровавленный вал и, колеблясь, истекая кровью от глубокой, хотя бездельной раны, водрузит в чуждую землю первое знамя с двуглавым орлом! – о, какие поздравления, какие объятия после битвы…”.

Из этого отрывка ясно, каким кумиром был Суворов для лермонтовского юноши – кумиром, способным затмить первую любовь романтика. Суворов в данном случае выступает как деятельный романтический герой, заражающий всех своей энергией, зовущий на подвиги. Можно подумать, что это было не только чувство молодого героя повести, но и до некоторой степени чувство самого Лермонтова – может быть, юного, шестнадцатилетнего, более юного, чем автор “Вадима”… Для Лермонтова в то время Суворов был байроническим героем – мужественным и отверженным, одновременно и мятежным, и карающим мятежников.

Россия любит победителей. Но Россия умеет побеждать не только на полях сражений, не только “железом и кровью”; агрессивное начало в характере Российской империи и СССР никогда не пользовалось народной поддержкой, не считалось подлинно героическим. Древний летописец предпочитает воинственному и победительному Святославу политиков, чьим кредо была взвешенность, умение сберечь народ, уберечься от потрясений, помириться с противниками, пойти на смиряющий гордыню компромисс: Ярослава Мудрого, Владимира Мономаха.

К военной доблести и победительности они добавляют стремление победить собственные пороки, слабости. И Суворов не стал бы СУВОРОВЫМ, если бы он не пел “на клиросе с дьячком басом”.

Мы говорим о “суворовском чуде” – о чуде, заслуженном трудом, разумной реализацией таланта, холодным умом и горячим сердцем. Но это чудо сотворил чудак – именно такую репутацию заслужил у современников наш полководец. Чудачествам Суворова не было конца, народным рассказам о них – счета. Именно чудаком вошел Суворов в собственную легенду. И чудачество было не только маской Суворова, не только следствием его характера и темперамент, не только подвигом юродства, но и идеологией национального героя. Суворов жил — действовал и мыслил — именно так, как должен был, по представлению россиян, действовать и мыслить национальный герой. Созданный стереотип российского героя – ни в чем не знающего меры, безрассудного, здорового пить, казнить и миловать – совсем не исчерпывает психологии наших гениев. На английских гравюрах Суворова изображали кровожадным гигантом, без разбору ворочающим тьмами солдат, но мы-то хорошенько знаем, что, как сказал Арсений Несмелов, “был он худ, был с пудреной косицей”. И солдат в его распоряжении было всегда меньше, чем у противника: в России умели беречь людей. Точно так же искажается образ России, причем искажается зачастую самими нами, россиянами. Россия – это не только “береговой гранит” Санкт-Петербурга, но и тесные лазурные помещения кремлёвских храмов. Не только гордыня Иоанна Васильевича, но и смирение первого Романова, великого терпеливца Михаила Фёдоровича. Россия это не только бесчеловечные масштабы дерзновенного сталинского величия, но и экономный карандаш Алексея Николаевича Косыгина, рачительного хозяина и скромного труженика. Тем, кто сейчас высокомерно повторяет: “Что можно ожидать от этой страны…”, стоит обратить внимание на слова одного нашего политика, обращенные к министрам отставленного правительства: “Нам не за что краснеть”. Так вырабатывается важнейший критерий общественной полезности: работать так, чтобы не за что было краснеть. И здесь не так важно, справедливо ли было это заявление в конкретном случае, важно само движение к суворовским принципам осмысленной честности государственной службы. Так, может быть, нам всем нужно постараться вести себя так, чтобы и нам было позволено не краснеть? Идеализм? А между тем, это правило можно назвать и самым прагматическим! Лучшие сыны нашей Родины (как и лучшие сыны любой Родины) не боялись глядеть в глаза Истории. Эту банальнейшую из истин нам ещё осмыслять и осмыслять. Построить образ национального героя на основании принципа “авось” невозможно. Сам Суворов, отражая упрёки завистников, объявлявших непобедимого полководца пленником счастья, если угодно, добивающимся всего “по щучьему велению”, не раз повторял: “Был щастлив потому, что я повелевал щастьем” (из письма Г. А. Потемкину, от 22 ноября 1784 г.).

Для легенды о Суворове огромное значение имеет пафос преодоления, преодоления трудностей, преград, встававших перед полководцем – “Тысячи воинств, стен и затворов…”. И исторические, признанные наукой, документы, и многочисленные предания говорят о том, как часто Суворов совершал самые великие свои подвиги, преодолевая тот или иной физический недуг, он умел мобилизовать себя в больном состоянии, страдая от ран. Наконец, Суворов – это пример деятельного старца, постоянное преодоление физической немощи, свойственной преклонному возрасту, также стало сопровождением подвигов нашего полководца. Г. А. Потемкин, представляя Суворова к награде в пространном письме императрице, оставил заслуживающее внимания описание кинбурнского сражения. “Он (Суворов – прим.) своим постоянным присутствием в первых всегда рядах удержал людей на месте. Солдаты сами повторяли бегущим: “Куда вы? Генерал впереди!” Сими словами обращены назад. Ранен будучи пулею и получа картечную контузию, не оставил своего места. Наконец, опроверг неприятеля, и наши так остервенились, что по сказкам турок, греков и протчих выходцев из Очакова единогласно показывают, что было более 5 тысяч, а спаслось до осьмисот, из которых все почти переранены, а больше половины умерло, возвратясь. Такого числа у турок никогда не побивали. “…” Кто, матушка, может иметь такую львиную храбрость. Генерал Аншеф, получивший все отличности, какие заслужить можно, на шестидесятом году служит с такой горячностию, как двадцатипятилетний, которому еще надобно зделать свою репутацию. “…” Все описав, я ожидаю от правосудия Вашего наградить сего достойного и почтенного старика. Кто больше его заслужил отличность?!” И далее – благородный жест Потемкина, самого, пожалуй, талантливого начальника за всю суворовскую службу: “Награждение орденом достойного – ордену честь. Я начинаю с себя – отдайте ему мой. “…” Он отозвался предварительно, что ни деревень, ни денег не желает и почтет таким награждением себя обиженным”. Потемкин предлагает произвести Суворова в гвардии подполковники или сделать генерал-адъютантом. Суворов станет гвардии подполковником Преображенского полка. Но – после измаильской виктории. Награды приходили к полководцу через тернии, с мучительными опозданиями.

Стремление к Суворову – вот лучшее движение для современной России. И, не смотря на то, что Суворов был человеком военным, эта идея не способна “взорвать” ситуацию в России, не способна внести в нашу жизнь элемент агрессивности. Суворов – воин-умиротворитель, воин-богомолец, враг кровопролития и смуты.

Читаем современную газету – май 1999 года… Много лет пытающийся громко заявить о себе литератор глубокомысленно рассуждает: “Ну, почему же так получилось, что в итоге тысячелетней эволюции Россия стала местом, вредным для здоровья и унизительным для человеческого достоинства? Просто она такая от века – здесь не при чем большевики, демократы или Иваны Грозные… Они только представители власти, осуществляющей затаенные порывы этой страны, этого общества, где прошла ваша жизнь”. Какая медитация внушила десяткам таких авторов лёгонькую мысль о фатальной российской глупости? Кто позволил им называть страну Суворова – несчастной “этой страной”? Ах, они – свободны и не спрашивают ничьего соизволения? Но нам на помощь приходят всё те же охранители Восемнадцатого века и личным примером учат любить свою Родину и гордиться ею.

Признаюсь, я всегда рад возможности показать свою Москву приезжему человеку. Когда-то прочитал об этом чувстве городского энтузиаста у М. Н. Загоскина, в “Москве и москвичах” и сразу поймал себя на сходстве характеров, моего и загоскинского рассказчика. Однажды мне довелось целый день водить по Кремлю одного испанского писателя – человека, интересующегося историей и много путешествовавшего. В Москве, в России он был впервые. Чего он ждал от нашей страны? Иван Ужасный, Петр Великий, Ленин, Троцкий, Сталин. И ещё – Сталин, Сталин, Сталин. Огромная страна, огромный роман “Война и мир”, огромные сибирские лагеря, в которых сгноили великих Достоевского и Солженицына, оранжерейная, пересаженная из Европы культура Серебряного века, Художественный театр, Чехов, Маяковский, русский авангардизм, снова Сталин с трубкой, превосходный балет, великие немые кинофильмы про босяков, где-то в потаённых коридорах памяти – один из фаворитов Екатерины Суворов, утопивший в крови турецкую крепость в поэме Байрона. Такие представления о России свойственны культурным европейцам, разумеется, не из числа специалистов, сделавших российскую культуру своей профессией. У среднего обывателя же представления и вовсе ограничиваются российским представительством в музее мадам Тюссо – генсеки и Рудольф Нуреев, последний – почти уже англичанин.

Первые минуты и часы нашей прогулки по московскому Кремлю только подтверждали первоначальные представления о России нашего гостя: Царь-колокол, Царь-пушка, страна гигантомании, великих и кровавых царей. И только посещение кремлёвских соборов, а пуще – церкви Ризположения, разрушило стереотипное восприятие “морозной и алкоголической” России. Испанец был изумлен: неужели русские цари ходили вот в эту церковь? Да в каждом заштатном европейском городишке стоит по готической громадине, а здесь, в сердце великой империи могущественный властитель смиряет гордыню под тесными сводами церкви Ризположения, храма, в котором чувствуешь себя один на один с Тем, к Кому ты сюда пришёл и с тем, что ты принёс с собой и в себе.

Россия всегда с недоверием относилась к помпезным проектам, ко всему, что способно подавить в человеке личность, разрушить природу, ландшафт. Москва так и осталась городом трёх неосуществленных великих строек: не был построен грандиозный, под стать колокольне Ивана Великого, собор, о котором мечтал Борис Годунов, не был – к нашему счастью – осуществлен дерзкий баженовский проект кремлевского дворца, наконец, не был построен иофановский Дворец Советов. Характерно, что кремлевская стена, разрушенная для постройки баженовского дворца (разрушение было воспето самим Сумароковым), была спешно восстановлена, как и Храм Христа Спасителя, принесенный было в жертву Дворцу Советов. Существует Россия Царь-Колокола, но существует и Россия церкви Ризположения. Называя Россию “пьянствующей империей”, не нужно забывать и об империи постящейся! Суворов был солдатом последней. Не расточительной России, а рачительной. России бережливой. Суворов – прежде всего национальный герой России профессионалов, специалистов высочайшего класса, вдохновенных, но осторожных и осмотрительных созидателей. Как точно уловил это Пушкин, – сам профессионал из профессионалов – в “Истории Пугачева”, представивший Суворова мудрым и расчетливым. Суворов у Пушкина не любит рисковать, это только противникам, не успевающим за могучим интеллектом полководца, кажется, что Суворов – стихийный талант, которому попросту везет. Суворов у Пушкина ловит Пугачева и затем доставляет его в Симбирск, безупречно исполняя свой генеральский долг. Всякий риск исключен, Суворов максимально сконцентрирован на достижении успеха. Он даже не смыкает глаз всю ночь, лично наблюдая за помещенным в клетку “маркизом Пугачевым”. Вот она, наука побеждать – профессионализм, полная самоотдача, умение постоянно пополнять свой полководческий опыт. Заметим, что генерал-аншеф Панин у Пушкина вырывает клок волос из бороды захваченного бунтовщика, набрасывается на Пугачева с кулаками, а Суворов при случае расспрашивает пленного о военной тактике, к которой прибегал мятежный атаман. Только с таким усердием талантливые люди малой кровью побеждают в боях, создают “Медного всадника”, да и ту же “Историю Пугачева”, запускают спутники и монтируют “Броненосца Потемкина”… И если мы считаем профессиональное усердие чертой, чуждой “нашему менталитету” (специально употребляю этот термин, как привычный в подобном контексте), то мало же мы знаем о России. Может ли Емеля из сказки победить в войне? Мне скажут: в экстремальных ситуациях русский человек просыпается, совершает чудесные подвиги и отправляется досматривать сны, пока снова “гром не грянет”. Таких чудес в России не бывало, как не бывает незаслуженных чудес. И не “счастье” помогало Суворову одерживать великие победы, не суровая зима изгнала из России Бонапарта. “Побеждай не числом, а уменьем” – эта фраза, под которой подписались и Румянцев, и Суворов, стала одним из девизов Российской империи. В этом умении корень всех побед России на полях брани, в дипломатии, в экономике, в культуре… Суворовский солдат выращивал хлеб, побеждавший лютую зиму, конструировал умные машины и следил за передвижениями звезд, слагал песни и строил города. Не нужно поэтизировать то плохое, что окружало и окружает нас. Не следует связывать грязь в подъездах с тонкой душевной организацией. Просто лень и бесхозяйственность в России, как и в любом другом обществе, соседствуют с трудолюбием и рачительностью. Ещё опаснее забывать о том хорошем, с чего следует брать пример.

В представлении российского общества об идеальном государственном деятеле важное место занимает способность государственного человека “замирить” враждующих, создать в стране атмосферу покоя и благополучия. Особое внимание следует обратить на категорию спокойствия как основной характеристики благополучия, счастливого царствования. Такое спокойствие позволяло продуктивно трудиться, развивать в себе творческие начала. И “тишайшие” цари пользовались в народе не меньшим уважением и большей любовью, чем “грозные”. Эти заключения подтверждаются и социологией. В большинстве опросов последних лет самыми великими деятелями отечественной истории признаются Сталин и Петр Великий, а самым любимым (во времена которых хотелось бы жить и. т. д.) – олицетворяющий двадцатилетие относительного спокойствия Л. И. Брежнев. Суворов, конечно, не был тишайшим. Но он не был и авантюристом, “кровь сограждан” – это ясно из знаменитого письма Д. Хвостову – была для Суворова священной. И Суворов воевал так, чтобы поменьше пролить этой крови, масштабы завоеваний интересовали полководца меньше, чем умение виртуозно и с наименьшими потерями вести сражение и побеждать.

Совсем не случайно в народной памяти имя Суворова связывается с именем другого талантливого русского человека того времени, другого великого труженика и кропотливца – легендарного изобретателя Ивана Кулибина. Обратимся к преданию о взаимоотношениях Суворова и Кулибина.

“Но истинное удовольствие доставляли Суворову встречи с придворным механиком Иваном Петровичем Кулибиным. Полководец восторгался одаренностью видного механика, конструктора и изобретателя, который с 1769 года заведовал мастерскими Академии наук в Петербурге. Суворова приводила в восхищение дерзость его мысли, сочетавшаяся с редкой интуицией.

А. В. Суворов по достоинству оценил изобретение Кулибиным Семафорного телеграфа, а также оригинального кода для передач. Полководцу было хорошо известно и о фонаре с отражателем из мелких зеркал – прототипе прожектора, и о повозке-самокате, о проекте водоходного машинного судна, золотопромывательной машине и о многих других его чудесных изобретениях. Слышал Александр Васильевич и о механических ногах – протезах, изобретенных И. П. Кулибиным. Это изобретение, призванное облегчить участь увечных воинов, растрогало Суворова. Встречая Ивана Петровича во дворце, полководец приветствовал его всегда полушутливым глубоким поклоном. Однажды во время одного из приемов А. В. Суворов, увидев Кулибина, быстро прошел к нему через весь зал, остановился в нескольких шагах от изобретателя, отвесил низкий поклон и проговорил громко: “Вашей милости!”. Затем, сделав в сторону Ивана Петровича еще один шаг, поклонился еще ниже и сказал: “Вашей чести!”. Наконец, подойдя к Кулибину вплотную, поклонился ему в пояс и добавил еще более громко: “Вашей премудрости мое почтение!”.

Проделав все это, Александр Васильевич взял Кулибина за руку и осведомился о его здоровье. Затем, оборотившись к собравшимся, воскликнул: “Помилуй Бог, много ума! Скоро он изобретет нам ковер-самолет!” (цит. по Меерович Г. И., Буданов Ф. В. “Суворов в Петербурге”, Л., 1978, стр. 209).

Суворов и Кулибин стали олицетворениями отечественной творческой мысли. Их судьбы – пример успешной целеустремленности русского человека. Россия дала им всё для того, чтобы их таланты реализовались, всё – и препятствия, и помощь, и народную любовь, и уважение властей, и интриги недоброжелателей. И разве можно говорить о капризном, безвольном, лежащем на печи таланте применительно к Суворову и Кулибину. Мы с полным на то правом называем “злых гениев” российской истории выражением нездоровых начал нашего общества. Справедливым будет и признание Суворова, Кулибина (как и Ломоносова, Державина и многих других) воплощением сильнейших здоровых начал, которые в счастливой России также были и есть.

В судьбе Суворова есть немало такого, что иные “охотники до сказок” привыкли называть мистическим. Сын полководца – блестящий молодой генерал Аркадий Александрович Суворов – погибает в реке Рымник незадолго до Отечественной войны, войны, которая могла бы еще раз прославить фамилию Суворовых на всю Россию. И Аркадий Александрович тонет именно в Рымнике, в то время как само слово “Рымник” в русском языке неразрывно связано с именем его отца, великого Суворова. Какой повод продолжить досужий разговор о том, что великим государственным деятелям в России не везет на сыновей. Один из них убивает своего сына на картине Репина, другой в лицо объявляет родному сыну-предателю самый строгий приговор на полотне Ге, третий упрямо “не меняет офицеров на фельдмаршалов” в народных легендах… Да и байки о непутёвом создателе хоккейной команды ВВС, молодом генерале В. И. Сталине неизменно заканчивались глубокомысленным: “на детях великих людей природа отдыхает”. Сопоставляя эти разрозненные факты, можно придти к заключению, что мистике есть место только в чрезмерно болтливых умах… Думается, наилучший и самый безопасный порядок отношений с мистическим началом – умение остановиться, на определенном пределе перестать двигаться в этом направлении и не расковыривать пучков, из которых могут вырасти самые уродливые цветы.

Ещё одной важнейшей составляющей суворовского феномена, безусловно, является художественная натура нашего полководца. Ни документальное исследование о Суворове, ни суворовская легенда во всех её воплощениях, ни какой-нибудь позднейший анекдот о полководце – всё это окажется опресненным вне постановки следующих проблем: “Суворов и поэзия”, “Суворов и творчество”. Суворов был талантливым литератором, без его эпистолярного наследия и “Науки побеждать” наше представление о русской прозе Восемнадцатого века было бы неполным. В своих письмах Суворов предстаёт замечательно одаренной личностью, подстраивающей под свой богатырский талант и литературные стили, и эпистолярный этикет. Прежде всего по эпистолярному наследию полководца мы можем судить и о Суворове-поэте. Известно, что начиная с царя Алексея Михайловича в России стихотворчеством занимались все: железнодорожники и спортсмены, цари и председатели КГБ, генсеки и полководцы, министры и инженеры. Суворова можно назвать одним из самых самобытных и знаменитых русских стихотворцев-дилетантов. Его безжалостная по отношению к князю Г. А. Потемкину пародия на державинские “Хоры” звучит афористично, сразу и надолго врезается в память:

Одной ногой разит он друга и врага,
Другою топчет он вселенны берега.

Это образец суворовской иронии – иронии, произрастающей из фольклора, иронии, перемешанной с самоиронией. Смеясь над Потемкиным, Суворов воздерживается от глумления – его усмешка направлена на уничтожение пороков, на исправление необузданного князя. Читателю этой эпиграммы хочется, чтобы её герой не “разил друга”, чтобы он исправился. Это конструктивная критика и ирония, служащая созиданию – в противовес иронии разрушительной, усмешки ради усмешки, ради любопытства или – всего хуже – ради удовлетворения авторского честолюбия. Суворов был честолюбив, умел радоваться наградам и новым чинам, порой сокрушался по поводу собственной невостребованности, но на высших ступенях суворовской душевной иерархии находились категории, неподверженные ни девальвации, ни игре судьбы; категории, неуязвимые для придворных недругов. И в то же время история написания эпиграммы “Одной рукой он в шахматы играет…” переносит нас в мир политических интриг еактерининской России, заставляет разбираться в перипетиях взаимоотношений Суворова и Потемкина… Начнем с того, что державинские “Хоры”, от фанфарного строя которых отталкивался в своей эпиграмме Суворов, были написаны для того самого праздника в Таврическом дворце, на котором отправленный в Финляндию подлинный покоритель Измаила не присутствовал. Графу Рымникскому не пришлось тогда услышать под сводами Таврического стихи Державина и музыку Козловского. Главным героем торжества, конечно, стал Г. А. Потемкин – политик и полководец, честно прославивший свое имя в войнах и политических преобразованиях, проходивших на южных рубежах Российской империи.

Историк Вячеслав Сергеевич Лопатин, исследовавший как эпистолярное наследие Суворова, Екатерины Великой, Потемкина, так и собственно историю взаимоотношений А. В. Суворова и Г. А. Потемкина, следующим образом трактует конфликт, послуживший поводом к написанию пародии на “Хоры”. Суворов запутался в движениях придворных партий, и одна из этих партий – зубовская – использовала великого полководца в своей интриге против Потемкина. Все недоразумения, возникавшие между Потемкиным и Суворовым, со временем разрешались. Суворов и Потемкин – старые боевые друзья, и их переписка сохранила немало обоюдных уверений в дружбе и взаимной симпатии. О суворовском разочаровании партией Салтыковых и Зубовых говорит следующее стихотворение, написанное Суворовым в августе 1791 года:

Бежа гонениев, я пристань разорял.
Отставя битый путь, по воздухам летаю.
Гоняясь за мечтой, я верное теряю.
Вертумн поможет ли? Я тот, что проиграл…

В. С. Лопатин пишет: “Да, он проиграл, поддавшись посулам Салтыковых и им подобных. Но можно не сомневаться, что Потемкин сумел бы восстановить отношения с “другом сердешным”. Потемкин, умевший подмечать таланты, смело выдвигавший таких людей, как Ушаков, Платов, Кутузов, знал настоящую цену Суворову. Его последний отзыв о Суворове говорит о многом. Но Потемкин скоропостижно скончался в разгар переговоров. Ясский мир, подведший итоги войны, заключил А. А. Безбородко, а Суворов надолго застрял на строительстве укреплений в Финляндии” (В. С. Лопатин. “Суворов в своих письмах”// А. В. Суворов. Письма. М., “Наука”, 1987, стр. 442).

Добавим, что, конечно, демонизация образа Потемкина в суворовской литературе всех времен была по большому счету явлением спекулятивным. Но признание этой несправедливости не уменьшает принципиальных различий между суворовским и потемкинским феноменами. Потемкина не назовешь ни скромником, ни аскетом, ни постником, ни богомольцем, ни народным героем. Талантливый администратор, энергичный государственник, он обладал весьма ограниченными полководческими способностями. Не случайно в народной памяти боевые друзья Потемкин и Суворов остались антагонистами; первый представляется в окружении “роскоши, прохлад и нег”, второй – на соломе, в худом “отцовском плаще”. Отметим, что любовью к искусствам и поэтическими способностями обладали оба – это вообще характерно для российских героев. Опираясь на это народное ощущение, историки и писатели создали миф о “злом гении” Потемкине, отравившем Суворову жизнь, много лет державшем Суворова в нижних чинах, завидовавшем полководческому гению Александра Васильевича. В. С. Лопатин убедительно доказал несостоятельность этого мифа. Значение Суворова для современной России таково, что сейчас и Потемкин, и Кулибин, и даже сам Державин могут восприниматься как люди, окружавшие великого полководца Суворова.

Как впечатлительная натура, как художник, Суворов зачастую откликался на те или иные исторические события или события собственной частной жизни то поэтическими строками, то не менее яркими зарисовками в прозе. На первый взгляд некоторые вспышки суворовского писательского таланта кажутся бессмысленными, лишенными логики, но, вникая в перипетии судьбы великого полководца, начинаешь понимать высокую логику каждой строки, накрепко связанной с неординарной личностью автора. 1769 год. Бригадир, недавний полковник Александр Суворов мечтает о подвигах, которые можно совершить в большой войне с Турцией (ещё один вечный российский вопрос – будет ли война с Турцией…). Суздальский пехотный полк, которым Суворов тогда командовал, совершил переход из Новой Ладоги в Смоленск. С какой иронией в суворовском стихотворении того времени передается это чувство, чувство голода по великим свершениям. Суворов пишет из Смоленска А. И. Набокову:

Султана коли б я с его престола сбил
И девушек его всех вкупе попленил,
Прислал бы дюжину к тебе на утешенье
Или с Ефремовым я в Меккую слетал
И Магометов гроб там быстренно достал:
Довольно б было мне такое награжденье!

Налицо перекличка с позднейшим державинским анакреонтическим “Шутливым желанием”, – “Если б милые девицы…” – знакомым современным любителям оперы по “Пиковой даме”. Но у Суворова немудреное стихотворение 1769 года упрямой рукой вписано в печальные страницы славной биографии. Кажется, не было в нашей истории ничего томительнее суворовского ожидания побед, ожидания подвигов, ожидания чинов, дающих возможность проявить себя, изменить к лучшему судьбу Родины… Суворов видел свою миссию в утверждении авторитета России, как настоящий солдат империи мечтал “достать Магометов гроб”. Ещё одна идея, ещё одна характерная деталь: имперское мышление у сорокалетнего полковника. Обратимся к современным памятникам имперского мышления – к книге американского генерала Майкла Ли Лэннинга “Сто великих полководцев”. В этом книге великие полководцы всех веков расположены, как спортсмены в каком-нибудь рейтинге теннисистов: первая ракетка мира, вторая, третья… Александр Васильевич Суворов в списке Лэннинга оказался пятидесятым полководцем мира, а сорок девятым – американский военачальник Норман Шварцкопф (род. в 1934 г.). Этот генерал руководил операцией “Буря в пустыне”, но Лэннинг видит миссию Шварцкопфа не только в сорокадвухдневной войне: “Одной только блестящей операции по освобождению Кувейта достаточно, чтобы Шварцкопф заслужил место в нашем перечне. Но его реальное значение связано с тем, что этот профессиональный американский офицер остался в армии после Вьетнама, чтобы реорганизовать армию, восстановить ее престиж на Родине и в мире, способствовать в конечном счете тому, что США стали единственной сверхдержавой в мире”. Это тоже образчик имперского мышления, только в исполнении героев Двадцатого века. Подкупает честность, с которой Лэннинг признается в астрономических политических амбициях Соединенных Штатов. Не борьба на всех видимых и невидимых фронтах с “бесчеловечными режимами”, а завоевание статуса единственной сверхдержавы. Суворовское “Довольно б было мне такое награжденье…” в сравнениями с этими амбициями кажется застенчивыми мечтами смущенного своей дерзновенностью полковника…Что же пишет Лэннинг о Суворове, об этом пятидесятом, по мнению американского генерала, полководце “всех времен и народов”? Со множеством грубых фактических ошибок он рассказывает о жизненном пути русского генералиссимуса и, наконец, делает вывод: “Наступательная стратегия Суворова сделала его самым значительным и популярным из русских полководцев в период между царствием Петра Великого и Второй мировой войной. Его стратегия оставалась образцом для русской армии во время Второй мировой войны и в период холодной войны. Суворов не только был создателем тактики будущего для русской армии, но и образцом, которому подражали его последователи”. Лэннинг резонно замечает, что полководец, заложивший фундамент военого могущества империи на два столетия, заслуживает признания великим, а его стратегия – признания эффективной. И пусть нас не оскорбляет пятидесятое место, – ниже ныне здравствующего отставника Шварцкопфа – для Лэннинга всё, что не касается его родной державы, представляется такими же задворками вселенной, как для большинства наших авторов всё то, что никак не связано с Россией. А Суворов действительно воевал и в Отечественной войне 1812 года (об участии Суворова в тех сражениях написал и Жуковский в “Певце во стане русских воинов”), и в двух мировых войнах века Двадцатого. “Бьёмся мы здорово, рубим отчаянно, внуки Суворова, дети Чапаева” – говорили в 1941-ом. Автором стихотворения к этому плакату был С. Я. Маршак. Другой плакат с изображением Суворова гласил: “Бей, коли, гони в полон!”. Всадник Суворов был изображен художником В. С. Ивановым среди советских солдат, идущих в штыковую атаку. Как известно, Суворов прошел последнюю великую войну и в качестве киногероя.

Генерал Шварцкопф и генералиссимус Суворов – не олицетворяют ли они имперское мышление Соединенных Штатов и России? И могут ли их идеи благотворно повлиять на политические и социальные процессы в современных условиях? Известно, что нынешнее человечество способно “обеспечить” полное самоуничтожение в течение нескольких минут. Наука – в том числе и наука военная – сейчас может служить злу с небывалым разрушительным эффектом. В таких условиях вечное чувство самосохранения удерживает нас от любой агрессивности, возведенной в идеологию. Предполагаю, что имперское мышление Суворова – это прежде всего достоинство каждого подданного империи, стремление служить своей Родине и умиротворять народы. Сопутствовавшие Суворову честолюбивые – и ведущие к агрессии – геополитические планы сейчас могут интересовать нас лишь как исторический памятник, свидетельство о нашем “золотом веке”, о романтической старине. Но мы обязаны перенять суворовское достоинство охранителя, любовь к Отчизне, умение развить свой талант и быть безупречным профессионалом своего дела. В Двадцать первом веке ни Россия, ни Штаты, ни какая-либо иная империя не получит возможности для эффективной реализации агрессивной идеологии, идеологии завоевателя. Но наши великие генералы – и в первую голову Суворов – ещё послужат своим народам как немеркнущий пример человеческого величия, осмысленного патриотизма, служения правому делу.

Сейчас многие полюбили говорить о национальной идее – откуда она придет, явится ли сверху, нахлынет ли снизу… Ломоносов, Суворов, Пушкин, Шаляпин, хотим мы этого или не хотим, давно уже стали нашей национальной идеей. И в надежде на них “верхи” и “низы” всегда были едины. Можно посетовать: культ этих великих в своей сложности людей зачастую оборачивается в китчевой упаковке: похлебка по-суворовски, конфеты “Выстрел” с портретом Пушкина на фантике, кафе “Ломоносов”, шаляпинские обои… Но вместе с тем (и не без этого) эта четверка и в наше время служит просвещению России эффективнее любого кабинета министров. Они – Ломоносов, Суворов, Пушкин и Шаляпин – сообщают нам надежду. Надежду на толстовских филиппков и екимовских фетисычей. Надежду – не без надрыва, как в некрасовском “Школьнике”:

Не печалься, что за дело:
Это многих славных путь.
Скоро сам узнаешь в школе,
Как архангельский мужик
По своей и Божьей воле
Стал разумен и велик.

Сколько утешения в этой маленькой надежде – стоит только услыхать дедов рассказ о том, как Суворов брал Измаил, как Ломоносов шел в Москву учиться, стоит только однажды утром сказать про себя, может быть, переврав классическое: “Мороз и солнце – день чудесный!” или услыхать шаляпинские “Эй, ухнем”, “Было двенадцать разбойников…”, “Ноченьку”… А в шутливом стихотворении “Султана коли б я с его престола сбил…” Суворов в свойственном ему аллегорическом ключе рассказывал о своих будничных перемещениях и завершил письмо прямой просьбой к А. И. Набокову: “Сработай, сколько можешь, чтоб меня отсюда поскоряе и туда – чтоб уж хотя перепрыгнуть с одного света на другой, да уж не по-пустому. Особливости… здесь жить весьма весело. Нежный пол очень хорош, ласков, еще дадут пряслицу в руки”.

Переписка А. В. Суворова с дочерью Натальей – с его Суворочкой – прочно вошла в суворовскую легенду как образец нежности солдата. Мы же обратим внимание на художественную состоятельность писем Суворова Н. А. Суворовой. Вспомним известное послание 1789 года из Берлада: “У нас стрепеты поют, зайцы летят, скворцы прыгают на воздухе по возрастам: я одного поймал из гнезда, кормили из роту, а он и ушел домой. Поспели в лесу грецкие да волоцкие орехи. Пиши ко мне изредка. Хоть мне недосуг, да я буду твои письмы читать. Молись Богу, чтобы мы с тобой увиделись. Я пишу к тебе орлиным пером: у меня один живет, ест из рук. Помнишь, после того уж я ни разу не танцевал. Прыгаем на коньках, играем такими большими кеглями железными, насилу подымешь, да свинцовым горохом: коли в глаз попадет, так и лоб прошибет. Прислал бы к тебе полевых цветков, очень хороши, да дорогой высохнут. Прости, голубушка сестрица, Христос Спаситель с тобою”.

В другом письме Суворов писал дочери: “Ай да ох! Как же мы потчевались! Играли, бросали свинцовым большим горохом да железными кеглями в твою голову величины; у нас были такие длинные булавки, да ножницы кривые и прямые: рука не попадайся: тотчас отрежут, хоть голову. Ну, полно с тебя, заврались!”.

Психология ребенка, круг девичьих интересов дочери, всё было сведением Суворова, любящего отца своей “Суворочки”, “сестрицы”, “матушки”… Суворов говорил: “Смерть моя для Отечества, жизнь моя – для Наташи”.

В другом – уже легендарном – обращении к Наташе Суворов описывает свои польские подвиги 1794 года:

Нам дали небеса
24 часа.
Потачки не даю моей судьбине,
А жертвую оным моей монархине.
И чтоб окончить вдруг,
Сплю и ем, когда досуг.

А чего стоит другое легендарное стихотворение Суворова, также обращённое к Наталье Александровне и также связанное с кампанией 1794 года? Марк Алданов, описывая в романе “Чертов мост” сочинительство Суворова, использовал последние два стиха этого стихотворения как привычную суворовскую концовку, уже надоевшую требовательному к своей музе полководцу:

Уведомляю сим тебя, моя Наташа:
Косцюшко злой в руках: Ура! Взяла наша!
Я всем здоров: только немножко лих
На тебя, что презрен избранный мной жених.
Коль велика дочерняя любовь к отцу,
Послушай старика, дай руку молодцу.
А впрочем никаких не хочешь слышать (в)здоров.
Нежнейший твой отец, граф Рымникский Суворов.

В начале 1750-х годов, совсем еще молодым человеком, Суворов, по некоторым сведениям, водил знакомство с литераторами, членами “Общества любителей русского слова”: А. П. Сумароковым, М. М. Херасковым… По неподтвержденным свидетельствам (М. М. Хераскова в пересказе С. Н. Глинки), Суворов был автором двух публикаций в журнале “Ежемесячные сочинения” за 1755 и 1756 гг.: “Разговора в царстве мертвых между Александром Великим и Геростратом” и “Разговора в царстве мертвых между Кортецом и Монтецумой”. Публикации были подписаны инициалами А. С. и С. Маловероятно, что их автором был Александр Васильевич Суворов: при жизни Суворова они были включены в посмертное издание сочинений Сумарокова, и полководец никогда не упоминал этих сочинений в своих письмах. Гораздо больший интерес имеет поэтическое наследие Суворова, сыгравшее свою роль в утверждении легенды о великом полководце.

В Финляндии стремившийся на войну, в Польшу, Суворов писал грустные стихи, полные как разочарования, так и тайной надежды. Полководцу вспомнился миф о Фаэтоне. Суворов посылал новые стихи Д. И. Хвостову – своему самому близкому, самому доверенному корреспонденту:

На что ты, отче, дал сию мне колесницу?
Я не могу везти вселенныя денницу.
Кичливо вознесясь, я пламенем сожжен.
Низвержен в стремнину и морем поглощен.

Зачастую стихи Суворова оказывались не менее загадочными, чем его аллегорические письма. Таков был стиль полководца – стиль дельфийского оракула. В октябре 1791 года Суворов пишет П. И. Турчанинову о своем “диком стоичестве”, образы Кинбурна и Очакова проносятся в этом письме и соседствуют с новым стихотворным ребусом:

Загадчику угад отдайте самому.
Узнаете! сколь мудр или сколь глуп родился,
Под завесой какой намекою он скрылся,
Какое качество судьба дала ему.

Ребус? Загадка? Ещё один суворовский штрих в создании образа гениального чудака? Суворов прибегал к стихотворчеству в самые трудные минуты разочарований – поэтому так много поэтических отрывков связано с его деятельностью в Финляндии:

Как в Бакховом соку Тразибул утопясь,
Как в креслах висковых сэр Ионсон углубясь,
Как бабочка весной летит из роз в лилеи –
Так форты, Роченсальм, мне ложи и постели.

Это четверостишие Суворов послал Хвостову из Кюменгорода – угрюмой музыкой звучали для полководца названия финских городов. Там же, в Финляндии, обиженный Суворов написал и не самую удачную из своих эпиграмм – эпиграмму на гетмана-Потемкина, так и не доверившего своему Марсу – великому Суворову – поход на Константинополь, на вечный Царьград (вспомним, еще бригадиром сорокалетний Суворов с долей иронии мечтал о пленении самого султана и о взятии Мекки). Эта эпиграмма, конечно же, была послана Дмитрию Ивановичу Хвостову:

Поди сюда, гетман,
Язык твой на аркан.
Mars пошлет Геркулеса,
А ты пошлешь Зевеса.
Ты Терзиту подобен.
И Царь-Град вам покорен.

Суворов писал стихи и по-французски, и по-немецки, подбадривая союзников, внушая страх завистникам. Стихи были еще одним оружием Суворова, занимавшим своё место в его системе, в его стратегии. В стихах Суворов мог написать и приказ, и реляцию. Самые знаменитые поэтические рапорты Суворова – апокрифическое:

Слава Богу, слава вам!
Туртукай взят – и я там!

Байрон использовал это двустишие применительно к Измаилу – “Крепость взята – и я там”. У Байрона Суворов таким образом отписывает императрице. Вошло в нашу и речь и шутливое двустишие:

Я на камушке сижу,
На Очаков я гляжу.

Двустишие, которое должно было излечить нерешительность русского командования под Очаковом. Всероссийскую известность получили и суворовские стихотворные колкости в адрес императора Павла. Прежде всего это яркое:

Пудра не порох,
Букли не пушки.
Коса не тесак,
Я не немец, а природный русак.

И, наконец, приписываемое Суворову:

Не венценосец ты в Петровом славном граде,
А деспот и капрал на плац-параде.

Если сравнить эти поэтические отрывки с письмами Суворова того времени, то мы заметим сходство мысли и стилевое единство.

Суворовская страсть к стихотворчеству, если угодно – доброкачественная графомания – вызывала раздражение Байрона, считавшего страшным цинизмом поэтические послания о взятиях крепостей… Для Байрона это – чудачество гениального изверга. Сложно представить себе более извращенное понимание суворовского творчества. Байрон пишет:

Суворов в этот день превосходил
Тимура и, пожалуй, Чингисхана:
Он созерцал горящий Измаил
И слушал вопли вражеского стана;
Царице он депешу сочинил
Рукой окровавленной, как ни странно –
Стихами: “Слава Богу, слава вам! –
Писал он. – Крепость взята, и я там!”
Двустишье это, мнится мне, страшнее
Могучих слов: “Мене, Мене, Текел!”,
Которые, от ужаса бледнея,
Избранник Даниил уразумел.
Но сам пророк великой Иудеи
Над бедствием смеяться не посмел,
А этот рифмоплет – Нерону пара! –
Ещё острил при зареве пожара…

(“Дон Жуан”, из песни Восьмой)

Затем её (Екатерину Великую – прим. авт.) немного рассмешил

Чудак Суворов выходкой своею:
Развязно он в куплетец уложил
И славу, и убитых, и трофеи…

(“Дон Жуан”, из песни Девятой)

Источники, которыми пользовался Джордж Гордон Байрон в работе над образом Суворова в поэме “Дон Жуан” позволили английскому поэту вывести талантливого мерзавца, демоническую личность, в которой от подлинного Суворова остались лишь солдатская терпеливость и полководческий талант. Приходится сожалеть, что Байрон не уловил сокровенную важность стихотворчества, поэзии для утверждавшейся в то время новой культуры, новой цивилизации – Российской империи.

Есть известный анекдот, записанный Фуксом, свидетельствующий о суворовской симпатии к поэтам. За трапезой молодой офицер сел поближе к Суворову, в нарушение субординации. Суворов отчитал было невежу, но тут кто-то заявил, что этот офицер – поэт и, вероятно, желает получше рассмотреть фельдмаршала, чтобы воспеть его. Суворов мгновенно сменил гнев на милость и обласкал офицера: полководец – герой анекдота – считал, что к поэтам нужно относиться с исключительной снисходительностью.

Суворов с необыкновенной благодарностью и заинтересованностью относился к поэтам, воспевавшим его дела. В главе, посвященной истории взаимоотношений Суворова и Державина приведено стихотворение, которое полководец посвятил поэту в ответ на оду последнего. Не менее благодарное письмо было отправлено Ермилу Кострову – поэту, первым воспевшему Суворова. Поэту, для которого Суворов был меценатом. Ермилу Кострову Суворов также ответил стихами:

В священный мудрые водворены быв лог,
Их смертных просвещать есть особливый долг;
Когда ж оставят свет, дела их возвышают,
К их доблестям других примером ободряют.
Я в жизни пользуюсь, чем ты меня даришь,
И обожаю все, что ты в меня вперишь.
К услугам общества, что мне не доставало,
То наставление твое в меня влияло:
Воспоминаю я, что были Юлий, Тит,
Ты к ним меня ведешь, изящнейший пиит.
Вергилии, Гомер, о! естьли бы возстали,
Для превосходства бы твой важный слог избрали.

В этих суворовских стихах – самое точное выражение читательского отношения к роли поэта, которое было свойственно веку Просвещения. Костров в своих одах учил Суворова, воспитывал в нем представления об идеале, к которому полководец теперь стремится.

Суворов и поэзия… Для Российской империи поэзия была таким же “краеугольным” искусством, как для “доимперских” русских государств – иконопись и храмовое зодчество. Когда приходила беда в Киевскую Русь или Московию – прерывалось и развитие зодчества… Исчезала Российская империя – исчезала и российская поэзия. И дело здесь вовсе не в политической роли стихотворчества, здесь мы имеем дело с гораздо более загадочной и трудно поддающейся исследованию связью. Суворов, как национальный герой Российской империи, просто обязан был писать стихи и оказывать почтение поэтам. О любви Суворова к поэзии сложено немало легенд – от диогенообразного заявления: “Если бы я не был полководцем, то стал бы поэтом” до взаимоотношений с Ермилом Костровым. Мы хотели именно такого героя – сочиняющего стихи, разбирающегося в поэзии, цитирующего Ломоносова и Державина, руководствующегося их поэтическими формулами в минуты колебаний и неуверенности. Так и создаются народные представления о национальном герое: из впечатлений, охватывающих все пристрастия, все черты и черточки характера. Легенда требует полного проникновения в психологию героя. Легенда должна отвечать на любой вопрос, касающийся Суворова. А любил ли Суворов поэзию? А сочинял ли он стихи? И на такие досужие вопросы легенда отвечает с достоинством и заинтересованностью…

Значительное место в художественном наследии Суворова занимают стихотворные и прозаические отрывки, посвященные князю Николаю Васильевичу Репнину (1734 – 1801), известному генералу, произведенному в генерал-фельдмаршалы Павлом Первым. Репнин был одним из самых влиятельных недоброжелателей Суворова, тактику которого он свысока называл “натурализмом”. Можно предположить, что именно Репнину принадлежит авторство легенды о Суворове как о невежественном, но удачливом полководце. Суворов мучительно пытался осмыслить феномен Репнина, который казался великому полководцу то злым гением, то запутавшимся в новомодных духовных учениях греховодником, то бездарным мошенником, фальсификатором собственных побед. Крупнейшим успехом Н. В. Репнина было сражение с турками под Мачином летом 1791 года. Репнин действовал тогда по-суворовски… В 1792 году находившийся в Финляндии Суворов отреагировал на самую известную военную победу князя Репнина в доверительном письме Д. И. Хвостову: “Странствую в сих каменномшистых местах, пою из Оссиана. О, в каком я мраке! Пронзающий темноту луч денного светила дарит меня. Перевод с аглицкого:

Оставших теней всех предтекших пораженьев
Пятнадцать тысяч вихрь под Мачин накопил.
Герой ударил в них, в фагот свой возопил!
Здесь сам Визирь, и с ним сто тысяч привиденьев”.

В другом письме тому же Д. И. Хвостову Суворов снова иронизирует по поводу Мачинской победу Репнина: “Безумен Мачинский, как жаба против быка, в сравненье Рымника”.

В марте 1792 года Суворов создаёт прозаический отрывок, посвященный тому же князю Репнину, отрывок, известный, как “Записка о Н. В. Репнине”. Это образец суворовской сатирической прозы:

“Один меня недавно спросил: Qui a plus d`audace ou de dissimulation, que к/нязь/ Репнин? (Кто наглее и скрытнее князя Репнина? (франц.) – прим.)

Мне С. Андрея – “Ежели расточать милости, что останется при мире?”

П/ринц/ Де Линь – “Ежели так откладывать, у нас никто служить не будет”.

Я ранен. – Поносит меня громогласно… и умирающему мне отдает благодушный кондолеанс.

Я под Измаил. – Простодушно: “Право, не его дело крепости брать. Увидите”…

Софизм: J“ai pense toute ma vie au service, il est tems que je pense a mon ame. (Всю жизнь я думал о службе, время подумать мне о душе (франц. – прим.).

– “Оставляете Суворова: поведет армию в Царьград или сгубит! Вы увидите”.

С г/рафом/ Ник/олаем/ Ив/ановиче/м меня сплел жених/ом/. Стравил меня со всеми и страшнее.

Это экстракт.

Я ему зла не желаю, другом его не буду, разве в Шведенберговом раю”.

Быстрота образной мысли, умение найти единственные слова – “Это экстракт”, “Швенденберговый рай”. В кусках художественной прозы полководца отразились его страстная натура, его могучий темперамент, сложный жизненный опыт.

Да и образ Репнина, созданный в стихах, письмах и вышеприведенной записке, оказывается рельефным, сложным, многомерным. Это и водевильный интриган, и бездельник-сибарит, напоминающий героя державинской оды “Вельможа”. И масонство Репнина, его увлечение модной философией, раздражало Суворова, всегда видевшего в подобных блужданиях духа “гиену”, разложение и смерть. Репнин, каким его создал Суворов, не соответствует народным представлениям об идеале, о национальном герое. Он – противник такого героя. И Суворов своей “репнинской эпопеей” обогатил собственную легенду новыми идеологическими оттенками.

Еще один суворовский литературный отрывок – так называемая “Записка о пребывании в Петербурге”, датируемая последними месяцами 1791 года. Этот отрывок – литературное предчувствие образа Санкт-Петербурга у русских писателей 19 – 20 вв. Под пером Суворова возникает город-миазм – неосознанная перекличка с позднейшим замечательным стихотворением Я. П. Полонского “Миазм” кажется вероятной. У Александра Васильевича Суворова:

Санкт-Петербург уязвлял Суворова, возбуждал его подозрительность. Суворов “не верил Невскому проспекту”, и не случайно свои жалобы уязвленного самолюбия поместил в городское пространство Петербурга, города, где “поутру мне тошно, с вечеру голова болит”.

И снова поводом к написанию прозаического отрывка (и подоплёкой нескольких туманных намёков) стала обида человека, впутанного в жестокую интригу и проигравшего. В 1791 году Суворов получил самые серьезные “раны при дворе”, которые, как известно, болели сильнее, чем солдатские раны полководца.

Н. С. Лесков – писатель, всю жизнь занимавшийся проблемой национального героя – вывел в художественной прозе не только образы таких исторических деятелей, как Платов или государи Александр и Николай, но и образ Суворова… Лескова интересовала народная история, история в представлении народа, история легендарная, мифологизированная. Поэтому Суворов был характерным лесковским героем. В рассказе “Справедливый человек. Полунощное видение” Лесков прикоснулся к загадке суворовского феномена. Рассказ этот – чистая жемчужина художественного сувороведения.

“… Мы без затруднения нашли столик, но по счастию или по несчастию попались опять “visaвидом” с нашим Мартыном Ивановичем. Он за время нашего отсутствия еще успел повысить свою чувствительность, и его справедливость, видимо, требовала у него уже гласного оказательства. Он теперь уже не сидел, а стоял и декламировал, но не стихи, а прозаический отрывок, который действительно обязывал признать в нем весьма значительную для человека его среды начитанность. Он валял на память места из похвального слова Захарова Екатерине, которое находится в “Рассуждении о старом и новом слоге”.

– “Суворов, рекла Екатерина, накажи! – как бурный вихрь взвился он от стрегомых им границ турецких; как сокол ниспал на добычу. Кого увидел – расточил; кого натек – победил; в кого бросил гром – истребил. Было и нет. Европа содрогнулась… и…”

Но в это время публика опять потребовала “Скобелева марш”, и за исполнением этой пиесы оркестром стало не слышно, что вещал Мартын Иванович; только когда марш был кончен, разнеслось опять:

– “Надлежит чтити праотцев и неудобь себе точию высоко мыслити!”

– Чего этот человек добивается? – спросил я приятеля.

– А правды, правды, государь мой, он справедливости добивается.

– На что она ему теперь?

– Она ему необходима: праведен бо есть и правоты вид являет лице его. Вот он сейчас ее и явит! Глядите, глядите! – закончил рассказчик. И я увидал, что Мартын Иванович вдруг снялся с места и неверными, но скорыми шагами устремился к проходившему мимо пожилому человеку в военной форме.

Мартын Иванович нагнал этого незнакомца (который оказался капельмейстером игравшего оркестра), моментально схватил его сзади за воротник и закричал:

– “Нет, ты от меня не скроешься, – сказал Ноздрев”.

Капельмейстер сконфуженно улыбался, но просил его оставить.

– Нет, я тебя не оставлю, – отвечал Мартын Иванович. – Ты меня измучил! – И он подвинул его к столу и закричал: Пей за обиду оскорбленных праотцев и помрачение потомцев!

– Кого я обидел?

– Кого? Меня, Суворова и всех справедливых людей!

– И не думал, и не распологал.

– А для чего ты целый вечер скобелевский марш зудишь?

– Публика требует.

– Ты меня измучил этой несправедливостью.

– Публика требует.

– Презирай публику, если она несправедлива.

– Да в чем тут несправедливость?

– Отчего Суворову марша не играешь?

– Публика не требует.

– А ты ее вразумляй. Раз сыграй Скобелеву, а два раза Суворову, потому он больше воевал. Да! И вот я тебя теперь с тем и отпускаю: иди и сейчас греми марш Суворову.

– Не могу.

– Почему?

– Нет суворовского марша.

– Как нет марша Суворову? “Суворов, рекла Екатерина, накажи! Он взвился, ниспал, расточил, победил, Европу содрогнул!..” И ему марша нет!

– Нет.

– Почему?

– Публика не требует.

– Ага… так я же ей покажу!

И Мартын Иванович вдруг выпустил из своих рук капельмейстера, встал на стол и закричал:

– Публика! ты несправедлива, и… за то ты свинья!

Все зашумело и задвигалось, а возле стола, с которого держал речь Мартын справедливый, явился пристав и начал требовать, чтобы оратор немедленно спустился на землю. Мартын не сходил. Он отбивался ногами и громко продолжал укорять всех за несправедливость к Суворову и закончил вызовом, бросив вместо перчатки один башмак с своей ноги. Подоспевшие городовые схватили его за ноги, но не остановили смятения: в воздухе пролетела вторая ботинка, стол опрокинулся, зазвенела посуда, плеснули коньяк и вода, началась свалка… У буфета по чьему-то распоряжению мгновенно погасили фонари, все бросились к выходу, а музыканты на эстраде нестройно заиграли финальное: “Коль славен наш Господь в Сионе”.

Мы с приятелем примкнули к небольшой кучке любопытных, которые не спешили убегать и ожидали развязки. Все мы теснились у того места, где полиция унимала расходившегося Мартына Ивановича, который мужественно отстаивал свое дело, крича:

– “Екатерина рекла: Суворов, накажи… Он взвился, ниспал, расточил, содрогнул”.

И он замолк, или от того, что устал, или ему помешало что-нибудь иное.

В теперешней темноте было трудно разглядеть, кто как кого тормошит, но голос справедливого человека раздался снова:

– Не души: я сам иду за справедливость.

– Не здесь доказывают справедливость, – отвечал ему пристав.

– Я не вам, я всему честному обществу говорю!

– Пожалуйте в участок.

– И пойду – только дальше руки ваши.

– Пожалуйте!

– И пойду. Руки прочь! Нечего меня обнимать. Ничего мне не может быть за Суворова-Рымникского!

– Господа, посторонитесь – осадите.

– Я не боюсь… Почему Суворову марша нет?

– Мировому судье жалуйтесь.

– И пожалуюсь! Суворов больше!

– Судья разберет. – Дурак ваш судья! Где ему, черту, разобрать.

– Ну вот!.. Это все в протокол.

– А я вашего судью не боюсь и иду! – выкрикнул Мартын. – Он раздвинул руками полицейских и пошел широкими шагами к выходу. Ботинок на нем не было – он шел в одних своих пестрых носках…

Полицейские от него не отставали и старались его окружать.

Из рядов остававшейся публики кто-то крикнул:

– Мартын Иванович, сапожки поищи… обуйся.

Он остановился, но потом махнул рукою и опять пошел, крикнув:

– Ничего… Если я справедливый человек, я так должен быть. Справедливость завсегда без сапог ходит.

У ворот Мартына посадили на извозчика и повезли с околоточным.

Публика пошла каждый кому куда надо.

– А ведь он, однако, и в самом деле справедливо рассуждал, - говорил, обгоняя нас, один незнакомец другому.

– В каком роде?

– Как хотите – Суворов ведь больше Скобелева воевал, – зачем ему в самом деле марша не играют.

– Положенья нет.

– Вот и несправедливость.

– А ты молчи, – не наше дело. Ему мировой-то, может быть, должен, а тебе нет, так и нечего справедливничать.

Приятель дернул меня за руку и шепнул:

– И если хотите знать – это настоящая правда!

“…”

Этот рассказ был написан в 1880-е годы, действие рассказа относится к 1883-ему году (генерал Михаил Дмитриевич Скобелев умер в 1882-ом). Слава покойного Скобелева была тогда явлением современности, газетной правдой настоящего дня. Суворовская слава – величественная легенда – вступает в конфликт со злободневной газетной правдой, как конфликтуют в рассказе право и правда, закон и истина.

Подгулявший чудак – богатырь, правдоискатель, предприимчивый человек – как за соломинку, хватается за образ Суворова. Мартын Иванович знает: Суворов-Рымникский не подведет. И за Суворова, за справедливость, он готов хоть в участок, хоть к мировому судье, которого, кажется, недавно облагодетельствовал ссудой. Мартын Иванович – явление сложное, противоречивое. Пьяное самоутверждение граничит в нем с любовью к просвещению, к книге, к истории. Символом просвещения, героизма, символом всего дельного и здорового для него стал Суворов. Лесков “открыл” этого героя, в будущем освоившего художественные пространства А. Платонова и В. Шукшина… И Суворов оказывается предтечей всех замечательных чудаков русской литературы; не случайно чудака Мартына Ивановича “зацепило” именно имя Суворова, вызвавшее разнообразные ассоциации: слава, правда, справедливость. Конечно, свою свободу “справедливого человека” Мартын Иванович обеспечивает щедрыми платежами: на взятке мир держится! Но нам почему-то верится, что этот богатырь отстаивал бы честь Суворова и если бы мировой не был ему должен. Лесков заканчивает рассказ подслушанным разговором: два обывателя-незнакомца обсуждают выходку Мартына Ивановича и соглашаются с его справедливым гневом: Суворов то побольше Скобелева воевал. Почему же Скобелеву марш играют. А Суворову – нет. Лесков подчеркивает: Суворов остается национальным героем, о нем говорят, его защищают, с ним сравнивают других героев.

Все благородные чудаки России чувствуют родство с Суворовым, чудачество которого было и наивным, и умышленным. Порой Александр Васильевич намеренно вел себя экстравагантно, преследуя те или иные профессиональные цели. Репутация чудака часто помогала Суворову работать эффективнее, успешнее. Суворов был талантливым архитектором собственного мифа, сам выбирал себе амплуа – и был в этом отношении характерным сыном своей театральной эпохи, нашего золотого века. Эту проблему исследовал Ю. М. Лотман: “Показательным примером может быть мифологизированная биография Суворова. В построение идеализированного мифа о самом себе Суворов отчетливо ориентировался на образы Плутарха, в первую очередь – на Цезаря. Этот высокий образ, однако, мог – в письмах к дочери или в обращении к солдатам – заменяться фигурой русского богатыря (в письмах к дочери – известной “Суворочке” – стилизованные описания боевых действий разительно напоминают сказочные трансформации боевых действий в сознании капитана Тушина из “Войны и мира”, заставляя предполагать знакомство Толстого с этим источником). Однако поведение Суворова регулировалось не одной, а двумя нормами. Вторая была отчетливо ориентирована на амплуа гаера. С этой маской связаны бесчисленные анекдоты о чудачествах Суворова, его петушином крике и шутовских выходках”.

Но рассуждая о суворовском отношении к героям Плутарха и прежде всего – к Цезарю – нельзя забывать о следующем изречении Суворова, очень важном для нашей легенды о национальном герое: “Если бы я был Цезарь, то старался бы иметь всю благородную гордость души его, но всегда чуждался бы его пороков”. Наш национальным герой должен был быть страдающим героем. И Суворов страдал – и от придворных интриг, и от семейных неурядиц... Для Суворова от лихого гаерства до подвига юродства был один шаг… И трудно представить себе страдания полководца, к которому родное правительство предъявляет претензии в разрушении польских усадеб, и заставляет из собственного кармана возмещать побежденному противнику убытки, принесенные войной во славу России. А ведь в дни опал и Екатерина Великая, и – пуще – Павел Первый предъявляли Суворову именно такие счета. Герой страдал и терпел. Терпел, когда власти заставляли опального фельдмаршала оплачивать космические долги давно расставшейся с ним супруги. Терпел – и опала заканчивалась, менялось отношение к Суворову. Писал Державин: “Смотри, как в ясный день, как в буре Суворов тверд, велик всегда!”. Национальный герой должен пострадать – и не только на поле брани. Он должен был вытерпеть все несправедливости и победить трудом, получив, после томительного ожидания, вечно опаздывающие награды. Такого героя ждала Россия – победительного, но по-человечески уязвимого.

М. Д. Скобелев – генерал, “строивший себя” подобием Суворова – до некоторой степени заменил Суворова для российского общества последних десятилетий Девятнадцатого века. Но обывателям были известны и человеческие слабости Скобелева – этот талантливый генерал любил и повесничать… В смирении собственных страстей Скобелев не повторил суворовского чуда. Идейный конфликт, заявленный в рассказе Лескова, завершился в Париже, 23 ноября 1930 года, на торжестве, посвященном 200-летию Суворова. Тогда весь зал, русские эмигранты, стоя выслушивал исполнявшиеся в честь Суворова пьесы: “Преображенский марш”, “Коль славен”, “Славься”, “Боже, царя храни”… Существовал и собственно суворовский марш – “С нами Бог. Марш памяти А. В. Суворова”, созданный А. Аренским – один из любимых маршей дореволюционной России. Имя Суворова зазвучало и в советских песнях времен Великой Отечественной. Артиллеристы с гордостью пели:

Сам Суворов наше мужество хвалил,
В бой Кутузов за Отечество водил…

И уже после войны в советской армии звучала песня “Учил Суворов”, а скобелевский марш, к сожалению, не звучал.