Как это было? Но, кто же это знает! А главное, почему и зачем? Я работал тогда на автомобиле МАЗ-205. Был когда-то такой самосвал. Одним ревом внушал к себе уважение. Шутка ли - шесть тонн на борту! Это сейчас, на фоне гигантов он бы смотрелся этаким шумливым таракашечкой, а тогда это - современная машина большой грузоподъемности. Работал чаще всего в Григорьевке, на каменном карьере. Экскаватор вскрывал наносы на камне-ракушечнике, а я отвозил. Тяжкий труд. Жил я в ту пору на улице Крала Маркса, напротив какой-то церквушки. Был женат. Даже сын имелся.

Иду однажды по своей улице. И вдруг какой-то ритм постучался, какие-то слова пришли. Пока до дому дошел, получилось стихотворение. Записал на листке, и забыл. Как пришло второе и третье стихотворения - не помню. Но тетрадку завел. Теперь понимаю: в том, что писал - ничего плохого. Плохо, что начинающий тридцатилетний поэт стал читать вирши друзьям. Друзья начали обзываться всяко, мол, да ты у нас поэт, талантище, да ты… До мата не доходило. Просто, настойчиво рекомендовали пойти в Союз писателей и ударить тетрадкой по столу. Думаете, не пошел? Так соблазнительно: «поэт», «талантище»!

Прихожу в Одесское отделение Союза писмэнныкив Украины. Это на Пушкинской, в Пушкинском доме. В очереди стоять не заставили. Принял дежурный писатель-консультант, кажется, Сикорский. Тетрадку при мне прочитал. Закрыл, положил на обложку сухую ладонь и сказал, что я написал довольно неплохие эпигонские стихи. Я, было, обрадовался, ибо значения слова «эпигонские» не понимал. Когда он мне это популярно объяснил, я скис. Но не надолго. Оптимисты не киснут!

Как-то шел все по той же своей улице… И опять - оно! Откуда и зачем? Но оно меня не спрашивало, лезло на язык и требовало внимания. Записал и тотчас же побежал к Сикорскому. Консультант прочитал и сказал, если я так буду прогрессировать, то уже на десятом стихотворении достигну мастерства. Это были не его слова, - мои крылья! И я стал писать стихи, печатать их. Как теперь понимаю, чтобы он ни сказал, писал бы все равно, но так было.

Приняли в областное литобъединение. Сам руководитель, украинский молодой поэт Станислав Стриженюк подарил мне книжечку своих украинских стихотворений «Земля орлив». До сих пор храню. Надпись: «Поетичному шофэрови Михайлови Фадейовичу на добру згадку. Бажаю тоби на Пегаси, як на МАЗи заихаты на Парнас. С Повагою…».

На нашу творческую галерку частенько забредали гости из столицы. Одесса - город курортов. Столичные поэты писатели наведывались постоянно. И многие, особенно молодые, искали с нами контакта. Однажды приехал черненький еще, без единой сединки Булат Окуджава. С женой и, кажется, с сестрой. Рассказывал, как его пугают коллеги в столице, чтобы он не пел «Леньку Короля», потому что «могут посадить». Мы слушали песни, но никто из нас не догадывался, что это и есть тот самый Булат, которому суждено стать королем российской бардовской песни.

Однажды появились на галерке два московских поэта имена, которых ни о чем нам не говорили. Но что нам имена! Красивые, высокие ребята, читали приличные стихи, и держали себя с нами, как друзья - Володя и Олег. Приехали дикарями. Просто - молодые поэты в отпуске. И мой отпуск выпал на те дни. Никуда не собирался ехать. Как-то получилось так, что мы сблизились - я, Олег, и Володя. Стали встречаться на Пушкинской. Гуляли по вечерней и ночной Одессе, забредали в парк Аркадия, на пляжи станций Большого Фонтана, в Лузановку. Домой ко мне они ехать не хотели. Я в это время пытался строить домик недалеко от старого аэродрома.

Мы купались в море, читали стихи, пили вино. Создалась такая небольшая богемка. Я показывал им, где у нас расположены редакции газет. Они отнесли в «Знамя коммунизма» свои рукописи. Стихи были напечатаны, но зав отделом культуры поправил стихотворение Олега, тот возмутился: «Что вы наделали? Я бы никогда так не написал!» Зав отделом возражал, мол, и так, как было, оставлять недопустимо. С редакциями спорить… Сами понимаете.

Дважды Володя и Олег бывали на нашей галерке, а все остальное время проводили в трамваях, на пляжах, в пивнушках, винных лавках. Но вот настало время прощаться. Я посадил своих неожиданных и временных друзей на скорый поезд Одесса-Москва.

Они обещали приехать на следующий год, и обязательно найти меня. Чем уж я им понравился - понятия не имею. Но компания у нас получилась неплохая. Не знаю, повторили они вояж в Одессу, и если повторили, искали ли меня, - на следующий год я уехал в свою Сибирь и больше никогда не виделся ни с Олегом Дмитриевым, ни с Владимиром Костровым. Даже когда бывал в Москве, у меня не появлялось желания напомнить о себе. Зачем?

Пушкинская, Пушкинский дом

С тех пор, как я начал марать бумагу, жизнь моя круто изменилась. Если раньше общался с шоферней, автослесарями («Колька, ты чего лаешься?» «Я не лаюсь - язык наламываю!», то теперь вечерами, один раз в неделю, тороплюсь на Пушкинскую. А там…

- В воскресенье приходи к двенадцати, пойдем стихи читать.

Это мне Володя Бычковский.

- Какие стихи? У меня же нет ничего!

- Есть, «Дорога» - неплохое стихотворение. Вот и прочитаешь.

Там сходились люди, написавшие первые стихи, а кто-то уже успел несколько раз опубликоваться в газетах. Можно было увидеть уже опытного Измаила Гордона, или совсем «взрослого» Владимира Курбатова: «Я все за вас должен писать, а вы чем в это время будете заниматься?»

Ночь. Жена вздыхает на постели.
Сладко дышит мой любимый сын.
На меня же мысли налетели,
Как метели. Я не сплю один.
Мне пока отчаиваться рано:
Взял перо, бумагу, и - пиши.
Месяц встал над домом, над платаном -
Спутник поэтической души
Ночью как-то непривычно тихо
И вот в этой ровной тишине
Муза, беспокойная шутиха,
Сердце песней надрывает мне.
Но она пройдет перед рассветом,
Улетит, растает, словно дым…
Эх, ребята, трудно быть поэтом,
Даже неизвестным, небольшим.

Это Владимир Курбатов. Прошу прощения, за цитирование по памяти, где-то потерялся сборник стихов, а не поместить такое стихотворение нельзя. Я ведь его сорок лет в сердце ношу.

Были там и такие ребята, которые предпочитали держаться особняком, как Виталий Каротаев, Люда Гипфрих, Юра Михайлик, отдельно, как бы в сторонке жила небольшая группка украинских поэтов. Лидер их Валентин Мороз уже успел издать первую книжку. Вслед за ним это сделал и Борис Нечерда. Веселый этот парень написал стихи на украинском, издал небольшую книжицу - «Материк». А потом перевел стихи на русский. Узнав об этом тяжком грехе, Мороз перестал с ним здороваться. Близким другом Валентина Мороза был Володимир Яворивский, Группка небольшая, еще какие-то девочки, имен не запомнил. Но не нравились они мне все. Дух от них шел нехороший - националистический. «Да ваш Пушкин мизинца нашего Тараса не стоит!» О чем тут можно говорить! Все это так от меня далеко, что я и разговаривать с ними не хотел. Тем не менее, одно стихотворение Валентина Мороза тоже ведь живет во мне до сих пор. Даже гордился, что сам перевел его на русский. Хотя, по сути, там и переводить-то нечего было.

Черт его знает, чем пахнет солома!
Полем ли, духом далекого дома,
Ил украинским хмельным чабрецом?
Ляжешь, уткнешься в солому лицом,
Тело расправишь, исчезнет истома.
Черт его знает, чем пахнет солома.

Это стихи из того ряда, что от тебя уже никогда не отстанут. Хотя в них ничего особенного и нет. Ни одного образа, ни рифмы сверх оригинальной, а стихотворение есть. Более того, оно само стало поэтическим образом…

Изя Гордон появлялся в наших пенатах редко. Но мне он запомнился как добрый и мягкий человек. «Вот так и надо! Ты теперь знаешь почем соль в поэзии. Вот и соли!» Первую книжку его я приобрести не удосужился, просить постеснялся. Но друзья прислали мне в Сибирь, не знаю, какой по счету сборник его стихов, «Палуба». От книжки пахнет Черным морем, прибоем, зыбью, штормами и рыбой. Вот стихотворение Измаила Гордона.

МОРЕ

На что похоже море в сильную грозу?
На синюю лохматую козу
С коричневой и черной бородой,
С рогами белых молний над водой.

А еще запомнился мне Виталий Юшкин, успевший к тому времени выпустить первую книжку «Знакомый мотив», в Мордовском издательстве. Виталий не был знаменит, кроме романтической профессии (геолог), никакими другими делами. Славился умением пить водку. И когда пил, ничего не писал, не писал и после питья - голова болела. Жил на подножных хлебах, мечтал о гонорарах. Была у него юная женщина. Вернее сказать - он у нее был. Дама закрывала любимого поэта в своей комнате и неделями не выпускала. Еду подсовывала под дверь. Благо там была большая щель. Виталька упрашивал: «Ну, пива-то пустила бы попить! Я сразу вернусь». Сердце женское сжималось от боли, дверь распахивалась. Потом недели две невозможно было загнать поэта назад, в стойло пегаса. Но Виталий был талантливым, интересным поэтом. Пьяниц я никогда не любил, но встречались алкоголики-поэты, к которым я не мог относиться плохо. Виталий - один из них. Какой-то он был беззащитный и в то же время добрый. На титульном листе «Знакомого мотива» написал мне: «…С нетерпением жду твои книжку. Твой Виталий». Это было в январе 1963 года.

* * *

Прошла, одарив мимолетной улыбкой,
В величье своих девятнадцати лет.
Прошла по аллее походкою гибкой,
Оставив мое восхищенье, как след.

И долго я с девушками балагурю,
Не вижу других, проходящих легко…
Так глянешь на солнце, глаза не прищурив,
А после не видишь вокруг ничего.

Моим крестным отцом в поэзии был Виктор Бершадский, в то время уже маститый поэт, но он не значился в знаменитых. Жил литературным трудом. Ежегодно издавал по сборнику стихотворений, печатался в газетах, выступал по радио. Читал грамотные стихи, сделанные рукой мастера. О любви, о минувшей войне, о своем городе…Но я ничего из его стихов не запомнил.

В Одессе я прижиться не смог. Не нравилась мне Одесса. В ней было много евреев, но антисемитов - еще больше. Нигде кроме евреев не называли «маланскими», это одесское фирменное оскорбление. Тем не менее, у меня находились и добрые друзья. Самым задушевным был Гарик Сирота, шофер со среднетехническим образованием. Мы с ним делали неуклюжие попытки поступить в институт. Проваливались на экзаменах.

В пору хрущевского сокращения армии, появились у нас в гараже два уволенных офицера. Майор Константин Михайлович Тележкин и подполковник Иван Григорьевич Петрик. Толковые, мудрые люди. Тележкин стал председателем профкома. Я был у него первым заместителем, не освобожденным, разумеется. Петрика избрали секретарем партийной организации. Оба они никак не могли принять тогдашнего директора автопарка Петра Харитоновича Качановского. Человек он был высокообразованным даже по тому времени: шесть классов и коридор. В гараже процветали взяточничество и прочие подобные вещи. Директор мог встать вечером у ворот и не позволять шоферам заехать в гараж. У него горел план, и он требовал: «Еще две ходочки сделай, тогда и - на стоянку!» Борьба завязалась не на шутку. И в этой борьбе я понадобился офицерам, они, зная о недавней моей судимости, настояли, чтобы я вступил в партию.

Кочановского заменили полковником в отставке. Он оказался еще хуже. Сразу же взялся наводить новый порядок во вверенном ему автопредприятии. Повыгонял с работы всех евреев. И я ему это высказал. Он закусил удила, выгнал меня с работы. Юра Михайлик, узнав об этом, решил взяться за дело. Даже рукава засучил. Приехал в парк, поговорил с кем-то, и сказал мне, что я во всем виноват сам. На работе меня суд восстановил. А вскоре выгнали и бравого полковника. Для меня самым печальным было в этой истории то, что наши отношения с Юрой стали прохладными. Мне очень нравился этот взрывной, интересный человек.

На той самой галерке, где у нас происходили встречи с известными мира сего, однажды появился студент, дай, бог, памяти, второго курса Одесского университета. Некий Волошко, имени не помню. И уговорил, нас выслушать его. Он написал очень своевременное и важное стихотворение. Нескладного высокого юношу пустили на трибуну. На наши головы обрушился душераздирающий сюжет. Где-то там, около пивной будки толпиться жаждущий народ, и рядом с ними, кто бы вы думали? - стиляга! И «восьмую кружку пива пьет! А дома мать его старушка свои пожитки продает!» Чувствуете, какой остроты достигает социальный конфликт? Стихотворение было написано по принципу спички, зажженной с обратного конца, где главная мысль вспыхивает в последних строках: «Идет вперед моя держава! Нам в коммунизме надо жить. Стиляги не имеют права По восемь кружек пива пить!» В зале раздался хохот. Может быть, это больше всего возмутило серьезного Михайлика. Он схватил студента за шиворот, за штаны и спустил с лестницы. Волошко не ушибся, да и не особенно оскорбился, просто не смог осмыслить причину столь невежливого обращения.

Этот случай подарил нам гимн объединения. Его сочиняли толпой: «Избил Михайлик бедного Волошку, И с лестницы спустил его у низ. И тот катился, как мешок с картошкой, Под литобъедков оголтелый свист». И такой припев: «Волошко, Волошко, Волошко! Будь рад, что не выбили глаз. Ты богом обижен немножко, Волошко. И впредь не ходи на Парнас».